древесным корням отловленную дриаду.
Не из-за нежданного же и горького — хоть и не видела отца с пятилетнего возраста — наследства Стас на Леле женился! Да и малыш, избавитель от полунощных наваждений, еще в проекте не значился. Успокоительно было думать, что все-таки любит он ее, и можно даже сглотнуть это самое „по-своему".
„Любовь по Фрейду, жизнь по Кортасару", — так начинал домодельный и далее насквозь „бродский" стих один из филфаковских поэтов.
Вот только страхи. Вот только оцепенение перед мужем, равное немоте обожания.
Однажды на рынке, на пестрой толкучке, среди горжетки из крашеных крысиных шкурок, поддельного парижского „парфюма" и бисерных кошельков Леля выцепила взглядом золоченые свившиеся кольца. Оказалось: колье, серьги и браслетик, стилизованные под змеек, янтарноглазых, с напылением драгметалла на сложные сцепы чешуек. Соблазн.
Дома украсилась и встретила мужа. Сережки приплясывали, браслет сиял, к колье тянулся ручонкой сынок - змеиная мадонна. И муж как-то странно засуетился взором, горько- сморщился: „эт-та што?" — шипом, небрежно.
— Посмотри лучше! Символ... чего? плодородия, мудрости... и еще? — надвинулась грудью, мерцающим кругом.
— Так что-то, — и уже шел в свою комнату, непривычно тих, а Леля пыталась припомнить лекции по философии религии: змея, закусившая собственный хвост (студенты острили: „змея, закусывающая собственным хвостом"), пространство, замкнутое на себя, и еще что-то, смутно тревожащее, забытое. Собственно, вот грубая ошибка: „символ чего-то" — так сведущие люди не говорят, символ есть символ, а истолкования — всего лишь истолкования, но ее участь — оставаться в стаде профанов, у нее вон бэбик утомился теребить колье и требует куриной ножки, зовомой в честь американского президента: „изБУШка-избушка... На курьих ножках..."
Ночью, уже истерзанная мужним ненасытством, вспомнила вдруг давнюю экскурсию, громадное и академически вылизанное полотно „Медный змий", Бруни, ага... Моисей и Аарон, заклясть змея, спастись от него можно, сделав его изображение, и тут же припомнилось проклятие ветхозаветное змию: „и будешь ты пресмыкаться по земле, и пищей твоей будет прах" — и еще повеление сокрушить главу гадины. Вставать за Библией, сверять канонический текст с мысленным не хотелось.
Новые украшения пропали через неделю. Всю неделю Стас был вяловат и безобиден, а тут взъелся, утренний скандал, обеденный (обыденный) скандал, и из-за чего? „У вас молоко убежало". Леля исходила слезами, от безобразных оплеух багровело лицо, и страшнее всего была необходимость как ни в чем не бывало садиться за стол и обедать.
Нелепее версии не придумать: малыш-де заиграл. Уронил, закатил за шкафы (диван, ванну) и колье, и сережки, и браслет. Годовалая кроха! Смех. Уползли змейки.
Настоящее несчастье только брезжило впереди. И воспоследовавший за ним крах, гибель всему или конечное освобождение, это как посмотреть, да вот посмотреть-то стало некому.
В университет прибыли американские студенты. И с ними Мэри, разумеется, богачка, хотя по джинсам и лохмам этого не угадать. Разумеется, стрекозиные мощи.
Страшноватой была декадентская худоба заокеанской гостьи, и чрезмерная озвученность каждого движения — поток звонкой болтовни изливался непрерывно и безмятежно, и поминутно повторялось: „извините за ошибки в акценте"... Как не извинить! Сантиментальная горячка. И вот Стас стал мелькать повсюду, где были эти очки и ключицы. И замолола филфаковская мельница.
Отшучивался, делал жене глаза большие — синие. Всегда был мастером уклоняться. И Леля уже ничего не понимала. Телефон снова стал мучителем —- топил в волнах чужеземных интонаций с неверными ударениями, извините ошибки в акценте. Малыша на время взяла погостить, понянчить бабушка, дома было смутно. Пожалуй, так худо не было никогда. Этой ночью, одна, Леля криком кричала: „Господи! Помоги!" — не в силах ничего иного прибавить из-за немыслимого камня на груди.
Пан Пшержаевский изводил ее и раньше, во все время беременности, — измены, ложь. Но тут-то, с этой-то! Дичь, гиль, бред.
— Я от тебя ухожу, — сказал, явившись утром и утомясь от ее упреков и проклятий. — Мэри делает мне приглашение в Штаты, а там поглядим. Ты же умная женщина, лапочка. Устроюсь — буду присылать вам денежку.
Говорил приятно и разумно, и чуть играя, и все представлялось гораздо проще и даже смехотворно. Вот бы посмеяться. Но Леля вовсе не хотела быть умной женщиной, и все спрашивала, любит ли он американку. Поглядел с сожалением:
— Ну, мать, ты даешь... — и глаза увел.
— А меня ты не любишь?
— Лапочка, я себя люблю.
— А сына, сына?
— Прекратить спекуляции!
Обозлился. И тут же: „плакать не надо", и сильные ладони обняли жену, успокаивая. Зевок, еще, надо поспать и тебе и мне, портьеры на окна, занавес нашему театрику, баиньки. Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила.
И, уже засыпая, весь свернувшись вокруг нее, забормотал:
— Ну ты и сука, кошечка моя. А отчего тебя всегда хочется?..
И шли недели. „Завтра уйду, Сегодня еще побуду". Позолота сыпалась, а свиная кожа оставалась: муж откровенно тешился ее терзаниями. „Мучить приятно"...
Леля, ослепленная бедой и безнадежной, ненужной нежностью, вдруг прозрела: она пригрела на груди змею. Самую подколодную. Это все объясняло, и ни к чему примерять железный венец мигрени, виноватить себя и пытаться осмыслить случившееся.
Стас лежал на диване в позе врубелевского демона. Руки заломлены над головой, в глазах — тоска.
— Скучно с тобой, птичка. Уж очень ты предсказуема.
— Да-да, — соглашалась, не слушая, жена. Стеснение вспоминающего сердца и новая решимость.
— А ты ведь стареешь, детка. Что от тебя останется лет через пяток? Ну, поди-ка ко мне, поди.
Засыпал затем сладко и тихо, а она стерегла его дыхание. Стерегла и считала, сколько раз он сбрасывал кожу, вспоминала, как умел прельщать и жалить. История была крайне проста, но ведь всегда нужно раздавить гадюку.
И вот, пока он крепко спал („шкрепко шпал“), Леля на цыпочках подошла к кладовке и извлекла молоточек с рифленой насадкой для отбивных. Не тронь змею спящую — а она и не собиралась трогать, она ударила, целясь в голову; подушка расцветилась алым, а лоб мужа украсился геометрически правильным, вафельным узором. Убила? Глаза мужа открылись.
— Что это ты делаешь, Леля, ты что это делаешь? — и он начал садиться, очень медленно, как во сне.
Только не глядеть змее в зрачки, только не глядеть — и она все била его, стараясь размозжить череп, маленьким увесистым молоточком из кухонного набора, который они купили в свое время в Торговом Центре, и еще там же приобрели набор столовых ножей, потом надо будет вырезать у змеи сердце — но у змеи сердца может быть два, и где искать второе? А он все повторял ее имя, все звал: „Леля, Леля, Леля, Леля“, и уже прощался: „Леля, пока-пока", и вот потекли змеиные мозги, и потекла змеиная кровь, и все было кончено, навсегда, наконец-то. И тогда она обняла неподвижное тело, вытянулась рядом на постели и умерла.
...Взошло солнце. Запела птица, приветствуя его. В кустах шевельнулась змея и пристально посмотрела на птицу.
1994
Кир Булычев
ПРИШЕЛЬЦЫ НЕ К НАМ
Старик Ложкин, почетный пенсионер Великого Гусляра, постучал к Корнелию Ивановичу, когда тот доедал компот „Дары Гонолулу", купленный обленившейся Ксенией в магазине „Альмавива", открытом супругами Савичами на площади Землепроходцев. С прошлого года этой площади возвратили историческое наименование Скотский выгон, однако жители Гусляра все еще редко его употребляют. Нелегко происходит реинкарнация исконных ценностей!
— Корнелий, — сказал Ложкин. — Опять прилетели.
— Кто прилетел? — спросил Корнелий.
— Пришельцы.
— Какого вида?
— Не знаю.
— Почему? Невидимые?
— Нет, что-то они не опускаются. Уже полчаса как над площадью кружат, а не опускаются.
— А чем я тебе могу помочь? — спросил Корнелий.
— Ты не мне должен помочь, а всему человечеству. Как нам с ними в контакт войти? Может быть надо предотвратить конфликт? Может быть они готовятся нас истребить?
Корнелий тяжело вздохнул, отложил ложку, отмахнулся от экзотического аромата.
— Зря ты иностранными продуктами себя балуешь, — заметил Ложкин. — Когда они кончатся, тосковать будешь.
Корнелий не ответил соседу, а крикнул жене:
— Ксюша, я на минутку, на небо взгляну и обратно.
Выйдя на двор, Корнелий закинул лицо к небу. И в самом деле над желтеющей кроной липы виднелся край висящего над городом космического корабля.
— Значительный корабль, — сказал Удалов. — Давно таких не видал.
— Может завоевывать будут, -—ответил Ложкин.
— Зови Сашу, — приказал Корнелий. В тяжелые моменты жизни в этом пожилом, полном, лысом человеке пробуждается некий Наполеон, который всегда готов взять огонь на себя.
Ложкин подбежал к приоткрытому окну первого этажа и принялся звать Сашу Грубина. Саша Грубин долго не отзывался — оказалось у него были в гостях благодетели, та категория людей, которых в больших городах, подверженных иностранным влияниям, называют спонсорами. В благодетелях состояли бывший редактор городской газеты Малюжкин и кожушонка Глаша, посол небольшого лесного народа кожухов в Великом Гусляре. Совместно они создавали горнодобывающее предприятие, но не о нем сейчас речь. Главное заключается в том, что это предприятие „Недра-Гусь“ субсидировало будущий кругосветный полет Саши Грубина на воздушном шаре, а на шаре руками девушек из текстильного техникума было вышито метровыми буквами: „Недра-Гусь! Повезет, за что не возьмусь!"
— Что случилось? — спросил Саша Грубин, высовывая в окно поседевшую, но еще буйную шевелюру. — Что могло привести сюда моих друзей во время обеденного перерыва?
Все засмеялись веселой шутке Грубина, но тут Удалов оборвал смех, сказав:
— А вот на небо поглядеть, это вам чуждо!