Павлик резко поднимается, грелку бросил на тахту.
— Сергей Егорович. — Видно, что ему больно шевелить разбитой губой. — Вот вы всегда радеете за интересы государства. А если государство не защищает интересы своих граждан?.. Вот мы с Ниной вдвоем работаем и еле зарабатываем на жизнь...
— Однако ты нашел две тысячи!
— Одну, — говорит Павлик. Худенький, узкоплечий, в бледно-голубой „варенке", он стоит перед моим грозным мужем, как перед прокурором. — Вторую тысячу дали мои родители. Два дипломированных архитектора за десять почти лет накопили тысячу рублей. Разве это нормально? Разве это зарплата? Надо всячески исхитряться, чтобы обеспечить своей семье сносную жизнь.
— Я никогда не исхитрялся, однако моя дочь и жена не голодали и не ходили в обносках. Я зарабатывал на жизнь честным трудом.
— Ну и что дал вам честный труд? Вы можете купить дачу? Машину? Можете поехать отдохнуть на Багамские острова?
— Мне Багамские острова не нужны! Мы построили справедливое общество, где все равны. Мы защитили страну от германского фашизма.
— За это вам великое спасибо. Это, действительно, подвиг вашего поколения. Но что касается справедливого общества... Это не так, Сергей Егорович. Все равны — это только в газетах. — Что-то я не узнаю всегда тихого, молчаливого Павлика. — А национальный вопрос? Да будь я самый разгениальный архитектор, как Оскар, например, Нимейер, все равно мне никогда не дадут тут хода, потому что я не-азербайджанец.
— Здесь тебя, может, и не назначат директором института, но зато есть гарантированная работа. А там? Думаешь, тебя очень ждут? Да ты будешь там апельсины укладывать в корзины!
— Пускай апельсины. Зато не буду чувствовать себя человеком второго сорта.
— Надо жить на родине! Как бы ни складывалась жизнь...
— А вы возьмите армян! — запальчиво возражает Павлик. — Они живут на родине, они в Азербайджане родились, а им учинили погром в Сумгаите! Их режут, насилуют, и погромщики остались безнаказанными. Где же ваша справедливость?
— Погромщиков надо наказать. Но не кучка подонков представляет азербайджанский народ.
— Ой, ну хватит! — Нина со страдальческим выражением прижимает пальцы к вискам. — Надоело, надоело... Справедливое или несправедливое общество, а больше жить здесь я не хочу!
Возникает молчание. Только норд упорно воет, ломится в окна.
— Ба-а, — ноет Олежка у меня под рукой, — ба-а, а что такое погром?
Глава одиннадцатаяБАКУ. 1918 ГОД
Прабабка Юлии Генриховны убежала с гусаром. Может, от нее и пошла в роду этакая взбалмошность, передаваемая из поколения в поколение по женской линии.
Мама Юлии Генриховны происходила из русско-шведской семьи. Откуда вдруг взялись шведы на далеком от Балтики каспийском берегу? Ответ прост и односложен: нефть.
Еще в семидесятые годы прошлого века появился в Баку шведский коммерсант Роберт Нобель и основал „Товарищество нефтяного производства бр. Нобель". Из Петербурга, да и из Стокгольма в Баку приехали инженеры, служащие компании. В начале нового века молодой швед инженер Карл Тиборг женился на дочери техника Старикова с химического завода Шибаева. От этого брака родилась Надежда Карловна Тиборг — будущая мама Юлии Генриховны.
Ох, Надя, Наденька! Жить бы ей в довольстве в Вилла Петролеа — поселке, построенном Нобелем для своих служащих (Нобель любил звучные названия), переписывать в альбом стихи Надсона, плакать над душещипательными романами Лидии Чарской. Только ей было мало, мало. Хотелось чего-то еще, что наполнило бы беспокойную душу, — и вот пришло жаркое лето 17-го года с митингами, красными бантами, — и брат гимназической подруги, вернувшийся из ссылки. Влюбилась Наденька в недоучку-студента — в его „каторжную" бороду, в пылкие речи о грядущей победе пролетариата над мировой буржуазией.
После октябрьского переворота в Петрограде Бакинский совет рабочих и солдатских депутатов избрал исполнительный комитет из большевиков и левых эсеров и объявил себя в Баку единственной властью. Но с властью всегда не просто. Наряду с Советом распоряжалась тут и городская Дума. А еще заявили о себе национальные группы — мусульманская партия Мусават и армянские социал-демократы — дашнаки. В январе 18-го бакинская неразбериха еще более обострилась: из Персии стали прибывать части с русско-турецкого фронта, развалившегося после подписания брест-литовского мира с немцами. А в марте стало известно, что на Баку наступает турецкая армия под командованием Нури-паши. Еще ходили слухи, что в Персии, в каспийском порту Энзели, появился английский отряд генерала Денстервиля, тоже нацеленный на Баку. И Баксовет, не желающий, само собой, упустить власть, стал формировать части Красной армии из русских и армянских солдат, прибывших с фронта.
На разноплеменных дрожжах заваривался тут крепкий напиток. Достаточно было малой искры, чтобы вспыхнуло пламя. 18 марта начались столкновения между мусульманскими и армянскими воинскими частями. Перестрелка, возникшая на Шемахинке, перекинулась на другие улицы. Город замер, опустели шумные базары. В тюркских и армянских кварталах резали, грабили, тут и там запылали пожары. Баксовет объявил город на осадном положении, потребовал прекратить стрельбу и резню, вывести из города мусульманскую дивизию. В поддержку ультиматума был открыт, хоть и редкий, огонь из пушек с трех пароходов. Обстрел остудил разъяренные страсти.
— Ну вот, — сказал у себя дома Карл Иванович (если точнее, Иварович) Тиборг, рослый мужчина с золотой шевелюрой. — Запретили все национальные собрания, какой-то объявлен совет народных комиссаров. Надо уезжать, Аня.
Анна Алексеевна, женщина со строгим лицом и властными манерами, сняла с керосинки шипящую сковороду с жареной рыбой, позвала девочек обедать. Надя и младшая ее сестра Ирочка сели за накрытый стол и получили по куску рыбы на тарелках. Еще поставила Анна Алексеевна вазу с осетровой икрой. Надя состроила гримаску:
— Опять икра! Надоело... Хочу хлеба...
— Хлеб уже неделю не привозят, — сказала Анна Алексеевна, садясь рядом с мужем. — Хорошо хоть, икры полно на базаре. Ну и что, если комиссары, — взглянула она на мужа, — мы же не буржуа, Карлуша. Ничего они нам не сделают.
— Здесь не будет жизни. Здесь будут резать друг друга.
— У вас же на нефтепромыслах не режут, ты сам говорил.
— Да. — Карл Иванович вдумчиво жевал жареную рыбу. — На промыслах мусульмане и армяне не дерутся. Но и не работают. Ходят на митинги, слушают крикунов.
— Крикунов! — Наденька надула розовые губки. — Это революционеры, папа.
Она тайком убегала из дома на ближние нефтеперегонные заводы — там возносилась над толпой „каторжная" черная борода Григория Калмыкова, недоучившегося студента. Как он говорил! Надя восторженно слушала, ей Гришенька казался новым Робеспьером, даром что, в отличие от грозного якобинца, не брил бороды и не носил парик.
— Надо уехать, пока пароходы ходят в Красноводск. Я слышал, Манташев собирается уезжать. И Шибаев. Разумные люди уезжают. А ты, Надя, не должна выходить из дому. Трудное время.
— Кончилось царство Нобелей и Манташевых! — выпалила Надя застрявшую в памяти калмыковскую фразу.
— И что же теперь будет? — Тиборг поднял на нее вопрошающий взгляд. — Царство анархии? Или этого... как его... Шаумяна? Говорят, скоро придут турки и будут резать армян.
— Турок в Баку не пустят, — сказала Анна Алексеевна. — Придут англичане и восстановят порядок.
Она высказала то, что говорили у Стариковых. Большая ее родня, заводская, техническая интеллигенция, возлагала надежды только на англичан. Выжидали Стариковы. Пришлось выжидать и Карлу Ивановичу, хоть и не по душе ему были бакинские дела.
Беспокойная весна сменилась огнедышащим летом. Бакинская Коммуна декретировала национализацию нефтепромыслов. Начался усиленный вывоз нефти в советскую Россию. А нефтепромышленники покидали Баку, вместе с ними утекали капиталы. Стало голодно, развернулась невероятная спекуляция, фунт хлеба продавали за семь—восемь рублей. В июне сгорел главный продовольственный склад. С запада к Баку подступали турки. Эсеры в Совете потребовали пригласить англичан для отражения турок. Шаумян, выполняя волю Москвы, категорически возражал. Тем более, что в середине июля в Баку прибыл морем красноармейский отряд Петрова — восемьсот человек с короткоствольными пушками. Мортиры, поставленные на Петровской площади, у набережной, оглушали бакинцев хлопками выстрелов. Турки, окопавшиеся близ Грязевого вулкана, отвечали редкой, не прицельной стрельбой. Над городом рвались, выбрасывая желтые облачка дыма, турецкие гранаты. Жаркое, жаркое стояло лето, и события в Баку развертывались стремительно, словно в дурном синематографе.
30 июля произошло последнее драматическое заседание Совета. Бакинская Коммуна пала. Правые и дашнаки сформировали правительство под названием „Диктатура Центрокаспия“. Фактически осуществляла власть директория из пяти лиц.
13 августа комиссары и отряд Петрова погрузились на суда и отплыли в Астрахань, но канонерки директории нагнали медлительные пароходы у острова Жилого и заставили вернуться в Баку. Комиссаров арестовали и увезли в Баиловскую тюрьму. Остальные, в их числе и Григорий Калмыков, сидели под стражей на пароходах, ставших на якорь близ острова Нарген - клочка голой, без растительности, земли у выхода из Бакинской бухты.
В Баку начали прибывать английские части из Энзели. 17 августа пришел и сам генерал Денстервиль на пароходе „Президент Крюгер", чье название несколько смущало генерала, в юности воевавшего с бурами в Южной Африке. Приход англичан в Баку кто встретил неприязненно, кто восторженно, а у Стариковых и Тиборгов — с надеждой.
— Теперь будет порядок, — сказала Анна Алексеевна, переворачивая на шипящей сковороде половину толстой рыбы берш. — Господи, наконец-то будет порядок, как у людей. Карлуша, девочки, садитесь обедать.
— Опять ры-ыба... опять икра-а... — Надя сделала гримаску. — Хлеба хочу!