— Ладно, Юленька. До завтра, моя хорошая.
Назавтра — четвертого июня' — я сдавала зачет по электрическим машинам. В середине дня позвонила Ване — должно быть, он уже отоспался после ночной работы. У них телефон был в коридоре, трубку сняла одна из соседок.
— Ваню? — пропищала она. — А кто спрашивает? А, Юля. Тут вот какое дело... Ваню арестовали...
Не помню, как я добралась до университетского общежития на проспекте Добролюбова. В комнате, где жил Зураб, никого не было. Вихрастый малый, которого я остановила в коридоре, уставился на меня, спросил, понизив голос:
— Зачем тебе Гоглидзе? Арестован Гоглидзе. Шестерых ночью взяли. Пять философов, один историк...
Из автомата я позвонила Володе Колосову, очкарику. У него отец был известным в городе терапевтом. Профессорская квартира долго не отвечала, потом женский голос спросил резковато, что мне нужно, и отрезал: „Володи нет“.
Я приплелась домой смертельно усталая и повалилась на свою кушетку. Тетя Лера подсела ко мне:
— Ты чего? Экзамен провалила?
— Ваню арестовали, — сказала я с закрытыми глазами.
Тетя Лера выматерилась.
— Что ж теперь будет, Юля? А? — Она тронула меня за плечо.
Я подумала: больше ничего, ничего в моей жизни не будет. Даже слез не было. Только глухое, как сплошная стена, отчаянье.
Дядя Юра, приехав с работы и узнав об арестах, побледнел. Я поразилась: он просто стал белый, как молоко.
— Черт бы вас побрал! — закричал он сдавленным голосом. — Чем вы занимались? Трепатней, да? Ты что, не понимаешь, какое время? В газетах каждый день — о низкопоклонстве, о бдительности! А вы языки распустили! Философы! Идиоты!
Я чувствовала себя виноватой, хотя и не знала, в чем именно.
Поехала в Петродворец, разыскала Николая. Он уже знал об арестах. Мрачно сказал, что все это из-за Зураба.
— Да что он сделал такого страшного?
— Что-то загнул на семинаре о национальной политике, что ли. Ты спроси у Бэлы, они же в одной группе учатся.
Бэлу найти было трудно. У нее в блокаду вымерла вся семья, дом разбомбили, и жила она то в Петродворце у бывшей подруги матери, то в университетском общежитии. Попробуй найди ее, маленькую, вечно куда-то несущуюся. В поисках ее группы я шла длиннющим коридором второго этажа, как вдруг Бэла выбежала из какой-то комнаты прямо на меня.
— Ой, Юля! — Схватила меня за руку, отвела к окну. — Ты уже знаешь? Володьку вчера вызывали в особый отдел, а меня сегодня, грозятся, требуют написать про Зураба и Ванечку...
— Что написать?
— Ну, будто расхваливали западную философию, а советскую науку принижали, ой, ну чушь собачья! — Бэла сжала виски ладонями, один палец у нее был изуродован, скрючен. — Я сказала, ничего писать не буду, ничего они вредного не говорили...
Вечером дядя Юра объявил, что мне надо срочно уехать. Домой, в Баку. Я отказалась: возвращение к Калмыкову было невозможно.
— Да ты понимаешь, какая над тобой опасность? — закричал он страшным шепотом. — Хватают всю вашу компанию, значит, и до тебя доберутся!
— Но мы ничего дурного не делали. Ваня докажет, и Зураб... Их выпустят через неделю... ну, две...
— Хрен их выпустят!
Вдруг я поняла: не столько за меня боялся дядя Юра, сколько за себя и тетю Леру. Она беременна, на пятом месяце, и вот это действительно важно. Надо оградить ее от волнений. Я знала, как тяжело она пережила гибель своего первенца, Никиты, и как страстно хотела ребенка.
— Хорошо, дядя Юра. В Баку я не поеду, но завтра же уйду от вас. Только, пожалуйста, не беспокойтесь.
— Дура! — заорал он в полный голос. — Куда уйдешь?
У меня была смутная мысль о Бэле, вернее, о той женщине, у которой она жила в Петергофе. Да все равно куда...
— Никуда ты не уйдешь, — сказала тетя Лера. — Может, пронесет.
— А если не пронесет? — Дядя Юра заметался по комнате. — Вот что, — остановился он передо мной. — Я слышал в училище, идет набор вольнонаемных для работы в Пиллау. Завтра же узнаю.
Набор вольнонаемных, в том числе и для работы на метеостанции в неведомом мне Пиллау, действительно шел. Но я все еще надеялась, что Ваню вот-вот выпустят. Спустя два или три дня узнала, что арестована Бэла... арестован Николай... кажется, и Володя...
Хватали всю компанию.
Я согласилась завербоваться в Пиллау. Я вполне управлялась с работой синоптика. Пусть.
Глава пятнадцатаяБАКУ. ДЕКАБРЬ 1989 ГОДА
Восемнадцатого декабря у Котика Авакова и Эльмиры день свадьбы. Они всегда отмечают годовщину — это семейная традиция. Обычно Эльмира готовит, с помощью матери, пиршественный стол, да еще какой! Собираются родня, близкие друзья, и начинается долгое застолье с тостами, шутками и многочисленными сменами блюд. Нигде не бывает еды вкуснее, чем у Эльмиры.
Сегодня у них сорок вторая годовщина, что само по себе знаменательно: много ли теперь таких прочных семей? Впрочем, нам с Сережей не намного меньше — мы женаты ровно сорок лет.
Живут Котик и Эльмира на углу улицы 28 апреля (бывшей Телефонной) и лейтенанта Шмидта. В этом доме обитает начальство среднего звена. А Эльмира, хоть и не самое крупное, но начальство в совете профсоюзов. Она всегда была активисткой, и в школе, и в институте, но выдвинуться в руководство ей, конечно, помогло громкое имя отца.
Али Аббас Керимов в годы моей юности был вторым или третьим (это как считать) лицом в республике. Его биография служила как бы образцом жизни: вот человек из народа, сын неграмотного тартальщика, пришедшего в веревочных лаптях-чарыхах на балаханские нефтепромыслы из азербайджанской глубинки. С 11 лет — и сам тартальщик, хлебнул ужасы капиталистической эксплуатации. В годы мировой войны смышленого юнца заприметили агитаторы из эсдеков. И Али Аббас, усвоивший набор большевистских лозунгов, втянулся в нелегальную работу. Он любил рассказывать, как в 16-м году отвез передачу Шаумяну, сидевшему в Баиловской тюрьме, — чурек, сыр-пендыр и зелень. Разумеется, он выполнял и более серьезные поручения. Листовки там, агитация. Научился на митингах выступать. В марте 18-го, когда в Баку вспыхнула татарско-армянская резня, в промысловом районе ее не допустила дружина самообороны, в которую входил и Али Аббас. Ему шел двадцать первый год, и он, конечно, крайне изумился, если бы предвидел, какая блестящая карьера его ожидает.
В праздничные дни Али Аббас, человек из народа, толстенький, невысокий, в шляпе, надвинутой на густые черные брови, стоял рядом с Багировым на правительственной трибуне и вяло махал рукой, а мимо текла демонстрация, в том числе, и мы, школьники. Говорили о нем, что по натуре он человек добрый, но осторожный, полностью подмятый Багировым. В школьные годы я ни разу не видела Али Аббаса вблизи, хотя бывала у Эльмиры дома. Вечно он был на государственной службе, а домом заправляла его хлопотливая и крикливая жена Гюльзан-ханум. Она родила Али Аббасу трех дочерей. Впервые я увидела его в домашней обстановке после того, как Сережу демобилизовали и мы с ним и Ниночкой вернулись в Баку. В 53-м мы впервые были званы к Эльмире и Котику на день свадьбы — они жили тогда в старой огромной квартире Али Аббаса. И он, благодушно улыбаясь, вышел к праздничному столу — в костюме, обтягивающем круглый живот, с седым квадратом усиков под толстым носом.
В то время Али Аббас уже слетел с Олимпа: Багиров за что-то рассердился на него и прогнал из руководства. Несколько лет Али Аббас директорствовал на одном из заводов, а в 57-м вышел на пенсию, жил безвылазно на даче в приморском селении Бильгя, газет не читал, по телевизору смотрел только футбол, страстно болел за команду „Нефтчи“. Другой его страстью был виноградник. В тиши и довольстве, вдали от вредного шума жизни, он прожил двадцать лет — и протянул бы еще десяток, если бы не рак легкого. Умер он вскоре после того, как ему исполнилось восемьдесят.
Итак, приезжаем мы к Эльмире и Котику на день свадьбы. Вручаем подарок — букет хризантем и набор чешских бокалов с изображением старых автомобилей. Расцеловались.
У Эльмиры, нашей восточной красавицы, были в школьные годы роскошные черные косы. Теперь — короткая стрижка, волосы, крашенные хной, имеют цвет темной меди. И расплылась Эльмира здорово. Но круглое белое лицо по-прежнему красиво. Одета, как всегда, ярко: крупные красные и голубые цветы по темно-коричневому шерстяному платью.
А Котик так и сияет золотыми зубами. Он тоже располнел, но в меру. Носит очки. Лицо отяжелело, несколько обрюзгло. Удивительно, что в таком преклонном возрасте (ему, как и нам с Эльмирой, пошел шестьдесят пятый год) Котик, кажется, не потерял из своей шевелюры ни единого волоса, — такая красивая седая грива.
Гюльзан-ханум, конечно, на своем посту — в кухне. Идем засвидетельствовать ей почтение. Маленькая, высохшая, как сухарик, в неизменном головном платке-келагае, она сидит у стола, заставленного блюдами с закусками, и руководит подготовкой пира. В прежние годы она сама священнодействовала у плиты, но теперь ноги плохо держат, все-таки Гюльзан-ханум под девяносто, и она руководит сидя.
Наклоняюсь и целую ее в морщинистую щеку. Она говорит:
— Хорошая пара, хорошая. — И добавляет старинную формулу: — Чтоб все ваши болячки перешли на меня.
— Ой, Гюльзан-ханум, — говорю, смеясь, — не надо никаких болячек. Привет, Фарида.
— Привет, — улыбается Фарида, младшая из сестер, не отрываясь от работы: она нарезает на доске лук.
После появления на свет второй дочери — Эльмиры — Гюльзан-ханум долго, лет двадцать, не рожала. Но уж очень мечтал Али Аббас о сыне, и Гюльзан на пределе родильного возраста родила третьего ребенка. Было столько забот и тревог (Фарида родилась семимесячной), что разочарование Али Аббаса очень скоро сменилось обожанием младшей дочери. Болезненная хрупкая Фарида стала любимицей семьи.
Жизнь у нее сложилась не слишком удачно. Она училась на втором курсе консерватории, когда на ее бледненьком, но прелестном лице остановил восторженный взгляд один молодой композитор. Последовал бурный роман, взрыв страсти, скоропалительное замужество. Увы, праздник любви продолжался недолго. Композитор оказался усердным ходоком по бабам. И когда Фарида убедилась в этом, последовал разрыв столь же бурный, сколь и сближение. После развода бедная девочка впала в депрессию. Все же спустя год она вернулась в консерваторию, окончила, стала преподавать в му-56