— Я не оправдываю армянские власти...
— Ни одного азербайджанца там не осталось! Представьте, какое у них озлобление! Без жилья, без работы... без земли! Вот они ходят, требуют, чтобы армян тоже выгнали!
— Ты все объяснил, Вагиф, — говорил Володя, положив вилку. — А вот мне — что посоветуешь делать? Моя армянская половина кричит от боли, когда ее режет в Сумгаите моя же азербайджанская половина. Моя азербайджанская половина вопит от обиды, когда ее выгоняет из домов армянская половина. Как мне жить, уважаемый член Народного фронта?
— Что тут скажешь? — Вагиф, высоко подняв густые брови, разводит руками. — Пускай твоя армянская половина откажется от притязаний на Карабах. Тогда азербайджанская половина вернется в свои дома и не будет требовать изгнания армян.
— И осудит тех, кто резал армян в Сумгаите, да? Ты просто забыл это добавить, да?
— Я не забыл! Мы все помним! Перед Сумгаитом был Аскеран — там убили двух азербайджанцев!
— Значит, за кровь двух азербайджанцев в Аскеране — кровь сотни армян в Сумгаите?
— Не сотня! Погибло тридцать два! Из них шесть азербайджанцев!
Я сжимаю виски ладонями. Невозможно это слушать... А Володя, всегда такой сдержанный, — в крик:
— Ты понимаешь, что произошло в Сумгаите? Врывались в квартиры, зверски убивали металлическими прутьями, сжигали людей, насиловали женщин! А милиция бездействовала! А в официальных сообщениях погром и резня названы бесчинством, нарушением порядка. А вместо серьезного судебного процесса — жалкая комедия суда над тремя. Ахмедов, Джафаров, Исмаилов — только трое убивали в Сумгаите? „Из хулиганских побуждений", как сказано в приговоре? Что это, как не поощрение — давайте громите, режьте армян еще, наказания не будет...
— Мы против резни!
— Если против, то почему промолчали? Азербайджанская интеллигенция, писатели — почему не осудили погром в Сумгаите? Не выразили сочувствия? Где знаменитая дружба народов?
— А почему в Ереване не осудили убийство в Аскеране?
— Почему в прошлом декабре факельное шествие устроили на площади Ленина, когда Армения корчилась от землетрясения?
— Эти факелы не наши! Мы призывали деньги собирать, одежду для пострадавших! А нашу помощь Армения отказалась принять.
— Вчера армянскую церковь возле Парапета сожгли!
— В Ереване еще раньше сожгли мечеть!
— Вагиф! — кричит Фарида, на ее бледном лице проступили красноватые пятна. — Прекрати сейчас же! Или я уйду!
— Хорошо! — Вагиф с неожиданной покорностью склоняет черноволосую голову. — Молчу. — И добавляет, глотая слова: — Конце Концов, почему я должен отвечать... Вот сидит Кязим-муэллим, работай ЦК, представит власти...
В возникшей тишине слышно, как темнолицый Кязим, не проронивший ни слова во время ожесточенного спора, обсасывает куриную косточку. Прожевав, он негромко говорит, обращаясь не столько к спорящим, сколько к Гюльзан-ханум, сгорбившейся у торца стола:
— Насчет беженцев. В ЦК не раз обсуждали вопрос. Совет министров в апреле принял постановление — выделить для заселения беженцами Алтыагач-Хызынскую зону на Апшероне. Но выполняется слабо. Место там пустынное. Большинство скопилось в Баку. Принимаются меры, чтобы расселить, но... — Кязим прикрывает глаза и медленно, словно ему больно смотреть, открывает. — Теперь насчет Карабаха. Ни одного дня Нагорный Карабах не входил ни в Эриванское ханство, ни в Эриванскую губернию. Но мы уже не первый раз имеем дело с армянскими территориальными претен... притязаниями. Первое было в девятнадцатом году, когда в Баку сидели мусаватисты. Дашнакское правительство Армении потребовало передачи ему Карабаха. В марте двадцатого дашнакские отряды вторглись в Карабах. Мусават, конечно, сопротивлялся. Пролилась кровь. Не знаю, как бы сложилось, но советизация Азербайджана, потом Армении - это сыграло положительное значение. То есть роль. В конце двадцатого Нариманов огласил декларацию, где сказано, что вековой вражде двух соседних народов пришел конец. И трудовому крестьянству Нагорного Карабаха дается право самоопределения. Между прочим. — Кязим опять прикрывает глаза. — Население Карабаха, в том числе и армянское, тяготело именно к Баку. Экономически. К промышленному Баку. Это учел в двадцать первом году пленум Кавбюро, когда принял решение оставить Нагорный Карабах в пределах Азербайджана. А седьмого июля двадцать третьего вышел декрет АзЦИКа об образовании автономной области. Все было по закону.
— Не думаю, — резко говорит Володя. — Не думаю, что решение пленума Кавбюро можно считать законом. Несколько партийных вождей во главе со Сталиным решили судьбу целого народа.
— Можешь думать, как хочешь, Володя. Я говорю, как было. На документах основано.
— Что документы? Часть народа искусственно отрезали от республики, населенной тем же народом.
— А что делать, если эта часть жила на территории Азербайджана? Дальше. После Великой Отечественной армянское руководство опять поставило перед Москвой вопрос о передаче НКАО Армении. То же самое писали: компактное проживание армян в Карабахе. Москва запросила мнение Баку. Баку ответил: если брать за основу компактность, то тогда пусть Армения передаст Азербайджану Зангезур и Гейчинскую зону, где компактно проживают азербайджанцы. И вопрос закрыли.
— Раньше было просто закрывать вопросы, — замечает Котик. — Звонок из ЦК — и все заткнулись.
— Ты, Володя, сказал иронически: „знаменитая дружба народов", — говорит один из гостей. Он, кажется, литературный критик, всегда бывает у Эльмиры и Котика по торжественным дням. У него бритый череп и унылый нос, нависающий на седые усы. — А ведь она была, дружба народов. Мы постоянно общались, мы уважали друг друга...
— Была, была! — горячо подтверждает Эльмира. У нее в глазах стоят слезы.
— Лет двадцать назад, — продолжает критик, — в Баку была встреча поэтов трех закавказских республик. Сколько вина выпили! Какие тосты! Кто-то из грузин предложил тост за Саят-Нова и армянскую землю, породившую этого замечательного ашуга, который складывал и пел песни на армянском, грузинском и азербайджанском языках. Потом встает азербайджанский поэт, кажется, Расул Рза, и говорит — давайте выпьем за грузинскую землю, где покоится прах нашего великого писателя Мирзы Фатали Ахундова. Встает грузин, предлагает выпить за азербайджанскую землю, в которой похоронен великий грузинский поэт Бараташвили. И тут Карло Каладзе, остроумный человек, громко говорит: „Дорогие друзья, приезжайте к нам в Тбилиси — всех похороним!" — И, выждав когда утихнет смех, критик заключает, подняв фужер с вином: — Предлагаю без иронии — за дружбу народов.
— Молодец, хорошо сказал, — раздается низкий хрипловатый голос Гюльзан-ханум. — Что за времена настали? Почему вдруг все стало плохо? Ну хорошо, Сталин плохой, Багиров плохой. А почему социализм — плохой?
— Нэнэ{2} — мягко говорит ей Володя. — Не в том дело, что он плохой. Просто он совсем не тот, о котором...
— Володя-джан, — клянусь тобой, социализм я сама знаю. Тебя плохой человек уволил — ничего, мама скажет кому надо, тебя опять возьмут на работу. Все будет хорошо. — Она подслеповато смотрит на дочь. — Зачем плачешь, Эльмира? Да перейдут на меня твои болячки...
— Я не плачу...
Но слезы текут и текут по круглым щекам Эльмиры, она вытирает их вышитым платочком. Володя проводит ладонью по ее медным от хны волосам.
— Успокойся, мама, — говорит он тихо. — Нэнэ права, все будет хорошо.
Глава шестнадцатаяБАЛТИЙСК. 1948—1950 ГОДЫ
Шел дождь, когда мы с Валей Сидельниковой приехали в Калининград, как с недавних пор стал называться Кенигсберг. Вокзал был разрушен, перрон изрыт воронками, залитыми водой. Таща свои чемоданы, мы прошли перрон из конца в конец и убедились, что, вопреки тому, что было обещано в Ленинграде, никто с метеостанции нас не встретил.
— Ну, ясно. — Валя поставила чемодан в лужу и принялась запихивать свои белокурые кудряшки под мокрый берет. — Так я и знала. Никому нельзя верить.
День был пасмурный и безрадостный, как и мое настроение. Вокруг громоздились горы камня, щебня, — разрушенный Кенигсберг пугал, наводил на мысль о невозможности жить.
Жизнь, однако, трепыхалась и в этом гиблом месте. Возле нас останавливались моряки, интересовались, зачем мы приехали, и вскоре мы узнали, что в Пиллау сегодня поезда уже не будет — надо искать попутную машину. Разбитной старшина какой-то статьи подхватил наши чемоданы и пустился в ущелье между развалин, явно устремляясь к уцелевшему строению с надписью на куске фанеры „Закусочная". Мы с Валей еле поспевали за разбитным малым. Черт его знает, куда он нас ведет...
— Товарищ! — крикнула Валя. — Эй, товарищ моряк! Отдай чемоданы! Сейчас же!
Он остановился, протянул нам чемоданы.
— Нате. Мне без них даже удобнее. А я так понял, вы в Пиллау хотите.
— Да, в Пиллау, — сказала языкастая Валя. — Но пешком туда не побежим.
— Да вот же машина, — кивнул старшина на грузовик, мокнувший возле закусочной. — Мой старлей сейчас заправится, и мы туда поедем.
Но поехали еще не скоро. Старший лейтенант, начальник разбитного старшины-шофера, выйдя из закусочной, сердечно нас приветствовал, сразу обнял меня за талию и пригласил сесть рядом с ним в кабину. Я, отведя его руку, отказалась, после чего старлей потерял к нам интерес. Мы с Валей вскарабкались в кузов и сели на какие-то ящики. Кроме нас, в кузов забрались еще трое — мичман с коричневой обожженной щекой и два матроса. Из их разговоров я уразумела, что приехали они из Пиллау в Калининград за какими-то запчастями. Обратный их путь в Пиллау был извилист. Я и не подозревала, что в разрушенном городе так много закусочных — и, по-моему, старлей не пропустил ни одной. Все они были сильно на взводе, — к счастью, кроме шофера, иначе мы никогда бы не добрались до Пиллау.
Дождь продолжал лить с тупым упорством. Мичман накрыл нас с Валей плащ-палаткой и сам поместился между нами, обняв обеих, ну и черт с ним, вскоре он заснул у меня на плече. Грузовик трясся на разбитом шоссе — и наконец мы въехали в Пиллау. На заставе проверили документы. Покатили по длинной улице, слева тянулась железная дорога, справа — серые скучные островерхие дома с черепичными крышами. Вот станция, черный пыхтящий паровоз, за станцией канал, что ли, там торчат мачты кораблей. Поворот направо. Протрезвевший старлей показал нам мрачное красно-серое здание — тут, мол, штаб флота, спросите, как пройти на метеостанцию, — а им нужно ехать дальше к себе.