Мокрые, голодные, безумно уставшие, мы добрались наконец до метеостанции, на которой ожидали нас не сегодня, а послезавтра: произошла путаница с датами в телеграмме.
Какое-то время мы жили в общежитии, в неуютной комнате, вместе с поварихой и парикмахершей. Обе они были из „перемещенных лиц“, то есть из тех, кто был угнан немцами в Германию, и, наслушавшись их рассказов, я поняла, что мои беды — это, как говорится, семечки по сравнению с тем, что они пережили.
И все же нет! Не семечки... Я без конца думала о Ванечке Мачихине, вспоминала его серые, в самую душу глядящие глаза, его негромкий, чуть заикающийся голос... За что его арестовали — самого лучшего, доброго, бескорыстного? Я плакала тайком, душа у меня изнывала...
По вечерам к поварихе и парикмахерше приходили кавалеры. Приносили выпивку — плохо очищенный спирт — и консервы. Мы с Валей отказывались пить и часа на три покидали комнату. Бродили по темнеющим улицам, по парку, примыкающему к песчаному пляжу. Валя немного прихрамывала — в блокадную зиму при бомбежке ей повредило голень обломком рухнувшей стены. Она ругательски ругала мужчин. Во всех мерзостях жизни, по ее твердому убеждению, были виноваты мужчины. Из-за них весь этот бардак — войны, нехватка жратвы, несправедливость, одиночество женщин. Бабы же, утверждала она, просто дуры.
— Не знаю, не знаю, — говорила я. — По-моему, не все мужчины мерзавцы.
— Не знаешь, потому что ты целочка.
— Глупости говоришь!
— Когда спишь с мужиком, он наглеет. Можешь мне поверить.
Я знала, что у Вали было несколько мучительных романов и неудачное замужество. О себе же я только рассказала, что любила хорошего парня, но он уехал в далекие края: помня о наставлениях Хаютина, я помалкивала о том, что произошло на самом деле. Уехал в дальние края — и все.
— Если б он любил тебя, не уехал бы, — заявила Валя. — Все они одинаковы... скоты такие...
Вскоре нам с Валей дали комнату в доме на улице Красной армии. В двух других комнатах этой бывшей немецкой квартиры жили две офицерские семьи. Жены офицеров, почти не бывавших дома, не ладили между собой: одна требовала ежедневной мокрой уборки, вторая считала, что достаточно раза в неделю. Каждая старалась привлечь нас на свою сторону, но мы уклонялись.
Начальник метеостанции, сутуловатый немолодой капитан, относился к нам с Валей по-отечески. Он определил нас на питание в штабную столовую. Свое дело мы делали исправно: запускали шарики, снимали показания с анемометров и прочих приборов, научились составлять синоптические карты. „Об одном только прошу, девочки, — говорил начальник со своей постоянной иронической ухмылкой, — замуж не торопитесь. Если будет невтерпеж, я уж сам поднатужусь, обслужу вас“. Я вспыхнула: „Пошлости говорите, Виктор Алексеич!“ Но потом поняла: дядя шутит. Ну, такая была у него манера шутить.
Тетя Лера переслала мне письмо от мамы из Баку. Мама тревожилась: почему я давно не пишу, почему вдруг уехала в какой-то Пи... Пи... город, о котором она никогда не слыхала. Еще писала, что Калмыков болеет, у него гипертонический криз, да и сама она плохо себя чувствует: нервы... Звала приехать...
Ну уж нет. Я ответила маме теплым письмом: не беспокойся, Пи-Пи не такой уж плохой город, на жизнь зарабатываю, на здоровье не жалуюсь, все в порядке, мамочка.
Тетя Лера, между прочим, писала со значением: „А так все спокойно. Считай, что тебе очень повезло. “ Это означало, что Ваня и его друзья не назвали на допросах мою фамилию, и органы меня не разыскивали... Наревелась я над этим письмом...
Понемногу я привыкла к Пиллау, переименованному, впрочем, в Балтийск. Полуостров, застроенный этим небольшим городом с прекрасными гаванями, нависал над проливом, за которым зеленела коса Фрише Нерунг. По рассказу нашего начальника, когда-то эта длиннющая песчаная коса соединялась с полуостровом, но в XVI веке шторм прорвал в ней проход в полупресноводный лиман, в Кенигсберг, а на берегу пролива возникло поселение, превратившееся впоследствии в крепость Пиллау. Старая крепость тут сохранилась. В ней в апреле 45-го, при взятии Пиллау, засела фанатичная эсэсовская часть, отказавшаяся капитулировать. Ее уничтожили гвардейцы 11-й армии. Виктор Алексеевич рассказывал, что над крепостью долго еще стоял трупный запах. Иногда мне приходилось по делам ходить в крепость, где располагались службы тыла флота. Каждый раз меня охватывало странное чувство — будто никогда не выбраться из этих кроваво-красных стен. Может, мое подсознание каким-то образом улавливало зов Вани Мачихина? Из-за каких стен он доносился?
Жизнь замкнулась в треугольнике: работа—столовая—комната. В Балтийске, где резко преобладало мужское население, мы с Валей были на виду. Беспрерывно возникали знакомства, мы почти не успевали запомнить лица офицеров, добивавшихся ответного внимания. Один командир тральщика-стотонника, вся грудь в орденах и медалях, посвятил мне стихи, весьма пылкие, но изобиловавшие смешными ошибками („скажу тебе, как другу, я чувствую недугу“ — писал он, например). Другой ухажер, лейтенант с крейсера, был мастер рассказывать анекдоты, не очень приличные, но смешные. Иногда после ужина, отбившись от желающих проводить, мы с Валей гуляли по набережным — мимо разрушенных и уцелевших домов, мимо белого штабного судна „Ангара". Дойдя до красной башни маяка, поворачивали. Маяк бросал в сумрак вечера проблески сильного желтого света. Валя учила меня уму-разуму. Я помалкивала, думала о своей нескладной жизни. Вспоминала Ванины рассказы о работе ума „над сырым материалом жизни "... о том, что „чудовище-повседневность унижает все, что стремится подняться выше"... Стремилась ли я подняться выше? Не знаю. Твердо знала одно: с Ваней я бы поднялась...
Однажды в апреле мы смотрели в Доме офицеров новый фильм „Глинка". Фильм был так себе. Когда он кончился, мы вышли из кинозала и услышали вальс. Наверху, в танцевальном зале гремела радиола. Я предложила подняться. Валя снизошла к моему легкомыслию:
— Ладно, заглянем. Только на минутку.
Мы вошли в зал и остановились у стены. Под вкрадчивые вздохи саксофона кружились пары — черные тужурки и цветастые платья. Валя держала меня за руку, чтобы я не сорвалась в круг с первым, кто пожелает пригласить.
Желающие не заставили себя ждать. Двое офицеров направились к нам. Один был высокий, с вьющимися волосами, с таким, знаете, победоносным разворотом плеч. Второй — ниже ростом, остроносенький блондин. Валя крепче сжала мою руку.
— Разрешите вас пригласить? — услышала я вежливый голос. Я качнула головой в знак отказа. Вдруг увидела его улыбку, в ней было удивление, что ли... может, восхищение... не знаю... В следующий миг я выдернула руку из Валиной осуждающей руки и шагнула к капитану — у него были капитанские погоны с голубым кантом. Плавная волна вальса подхватила нас и понесла...
— Меня зовут Сергей, — сказал он. — Сергей Беспалов.
— Юля, — сказала я.
— Вы давно в Балтийске?
Я пожала плечами. В большом зеркале, мимо которого мы скользили, увидела свое растерянное лицо. Надо бы остановиться, причесаться... прийти в себя... А вальс наплывал, наплывал, и не было спасения. Валя меня загрызет, замучает нравоучениями... Вдруг я увидела ее желтую мелкокудрявую голову, покачивающуюся над плечом партнера. Валя танцевала с остроносеньким блондином! Весь ее вид выражал отвращение к танцу, к партнеру, который был ниже ростом, — и тем не менее она танцевала!
— Почему вы улыбаетесь? — спросил Сергей Беспалов.
— Просто так, — сказала я.
Мы стали встречаться с „капитаном Сережей", как я вскоре его прозвала. Он служил в авиаполку на косе, жил в поселке рядом с аэродромом. По воскресеньям приезжал в Балтийск на рейсовом катере. Мы ходили в Дом офицеров — в кино и на танцы.
Валя предупреждала меня:
— Смотри, наплачешься со своим капитаном. Погуляет с тобой, а потом окажется, что он женатый.
— Он был женат давно, до войны еще, и развелся.
— Развелся! Ну, смотри, Юлька. Я тебя предупредила.
Сергей, что ж скрывать, нравился мне. Открытая натура — мне это всегда импонировало. Конечно, ему было далеко до Вани Мачихина с его умом... Но Вани нет... Что же, в монастырь теперь записаться?
Весна сокрушительно растапливала льды, загромоздившие мою душу. Во мне что-то менялось, требовало исхода. Ах, Боже мой, не моя ли прабабка, в конце-то концов, убежала с гусаром?
Сергей рассказывал о своей жизни — о юности в Серпухове, об отце-священнике, о брате, убитом вражескими элементами, о том, как из-за плохого соцпроисхождения не был принят в летное училище — и все же добился своего, стал младшим авиаспециалистом. Попыхивая трубкой, рассказал о кровавых боях в Моонзунде, об обороне Ханко... Я поражалась — через какие муки и смертный ужас прошел этот рослый капитан с лицом, может быть, простоватым, но открытым, мужественным. Мне нравилось, что он сдержан, не лезет целоваться. Но втайне ожидала неизбежной минуты объяснения — и боялась ее.
Как и все в жизни, она, эта минута, наступила неожиданно.
Был жаркий воскресный день в конце июля. Весь Балтийск высыпал на пляж. Сергей скинул одежду и остался в синих трусах. У него была хорошая фигура, крепкие ноги, рыжеватая растительность на груди. А я стеснялась своего старого купальника, выгоревшего еще на бакинском солнце. Но делать нечего, уж какой есть. Я устремилась в холодную воду и поплыла. Сергей нагнал меня, некоторое время мы молча плыли, потом я легла на спину отдохнуть — и вдруг услышала:
— Юля, вы хорошо плаваете. — И после паузы: — Юля, вы извините, если что не так... Хочу предложить... Выходите за меня...
— Что? — Я не поверила своим ушам. — Что вы сказали?
— Замуж за меня идите, — повторил он упавшим голосом.
Я засмеялась и поплыла к берегу.
— Почему вам смешно? — спросил он, когда мы вышли из воды и бросились на теплый песок.
— Очень уж неожиданно, Сережа... В море...
— Могу повторить на суше. Юля, будьте моей женой.