В августе мы расписались. Я стала женой Сергея Беспалова и переехала в его комнату, в военный городок летчиков на косе. Валя напутствовала меня усмешкой, в которой была горечь, и блестящим обобщением:
— Все бабы дуры.
Мне было хорошо с капитаном Сережей. Он смотрел на меня сияющими глазами и повторял, что в его жизни, в которой были только казарма и служба, произошло чудо. Готовила я плохо, только училась, да и продукты были не Бог весть какие, но Сережа ел безропотно и похваливал мою стряпню.
— Сережа, как мне надо держаться? — спросила я.
— Ты самая красивая в полку, — сказал он. — Так и держись.
— Ничего не самая. Ты видел жену лейтенанта Сироткина? Вот это красотка!
— А ты еще красивее. — Сергей отложил газету. — Какие сволочи американцы, — сказал он. — Пытались линчевать Поля Робсона, представляешь? В городе Пикскиле.
— Робсона? Певца? А за что?
— Ну, за то, что он негр. Надо будет подготовить политинформацию. Об их нравах и вообще. — Он привлек меня к себе, стал целовать. — Юлечка, ты мое чудо...
Нам было хорошо. Сережа всегда меня желал, его пыл передавался и мне. Вот оно, значит, женское счастье...
В военторге удалось купить два отреза крепдешина — синий и цветастый, и одна из полковых дам, жена старшины-сверхсрочника, сшила мне красивые платья. Она была бойкая, болтливая, от нее я узнала, в частности, что моего Сережу подчиненные в батальоне аэродромного обслуживания побаиваются.
— Побаиваются? — удивилась я. — Почему?
— Больно строгий. Повернитесь. Так не очень длинно будет?
„Строгий". Ну и правильно, что строгий. С матросами нельзя иначе. Они, уйдя в увольнение, норовят выпить, особенно старослужащие — это я знала от Сергея. Как тут без строгости?
Однако история с Юркиным меня поразила.
Это был молоденький матрос из нового пополнения. Если не ошибаюсь, моторист. И, как рассказывал Сергей, старательный паренек, не замеченный ни в выпивках, ни в других нарушениях дисциплины. Сергей даже написал о нем во флотскую газету „Страж Балтики". Он вообще был писучий, ощущал, по его выражению, потребность описывать окружающую жизнь. Его заметки отличались некоторой торжественностью стиля. В его статье, озаглавленной „Пришла достойная смена", среди молодых бойцов, „воодушевленных примером старших братьев", упоминался и матрос Юркин. А через несколько дней кто-то доложил Сергею, что Юркин носит нательный крест.
— Представляешь, — рассказывал мне вечером Сергей. — Вызываю, спрашиваю: „Верно, что ты крест носишь?". „Верно", — говорит. „Придется, — говорю, — снять. Советскому военнослужащему не положено". А этот мальчишка, дохляк, знаешь, что ответил? „Не сниму, товарищ капитан. В уставе нету запрета крестик носить". Терпеливо объясняю: „В уставе нет, но есть обычай, традиция. Религия несовместима с коммунистическими идеями, а мы, Советская Армия, призваны их защищать". А он: „Что плохого, если я крест ношу? Я по службе все сполняю". „Да ты что — верующий?". „Верующий". „Как же тебе, — говорю, — не стыдно? Молодой парень, советскую школу кончил, а ведешь себя как старорежимная бабка, у которой вместо грамоты боженька". Ему бы помолчать, обдумать мои слова, а он, петушок, возражает: „Я школу не кончил, только шесть классов, потом работал, меня на молотилке обучили. А стыдиться, товарищ капитан, мне нечего, я всегда все, что велено, сполнял". „Ну, — говорю, — раз ты такой исполнительный, так давай-ка сними крестик. Нельзя в армии с крестом". Он стоит, моргает, и отвечает нахально: „Не серчайте, товарищ капитан, только я не сниму". Откуда берутся такие стервецы? И ведь не из Тьмутаракани какой — из Ленинградской области, Лужского района. Черт знает что.
— Сережа, — сказала я, наливая в чашки чай. — А верно, что плохого в том, что он носит крестик?
— Да ты что? — уставился он на меня. — Не должно быть в армии никакой поповщины. Это же реакционная штука — религия. Она только мозги затуманивает. Не понимаешь, какой от нее вред?
— В вопросах философии, может, она и вредная. Но служить разве мешает? Ты сам говорил, что этот Юркин исполнительный...
— Ну, говорил. — В тоне Сергея я впервые услышала раздраженные нотки. — Я не могу положиться на бойца, у которого в голове вместо сознательности поповские бредни.
Быстрыми глотками допил чай и перевернул чашку кверху дном.
Юркин крестик так и не снял. Что было делать? На комсомольское собрание для проработки не потащишь: Юркин был из несоюзной молодежи. Пошел Сергей к замполиту полка, спросил совета. А тот рассердился даже. Дескать, не первый год, Сергей Егорыч, служишь, сам должен соображать, что в таких случаях делают. Какой у нас принцип воспитания? Убеждение. А если убеждение не помогает, то? Вот и действуй.
Убеждению строптивец не поддавался. И тоща Сергей перешел ко второй части формулы воспитания.
Подробностей я не знаю. Знаю только, что крестик с Юркина сняли (или сорвали) двое старослужащих — по приказу Сергея.
Был зимний вечер, за окнами мела метель. Она выдувала тепло из нашего щитового дома, содрогавшегося от ударов ветра. В тот вечер я производила генеральный осмотр своего гардероба, чтобы отобрать тряпки, пригодные для пеленок. (Шел пятый месяц моей беременности.) Сергей что-то писал за столом.
В дверь постучали. Соседка, жена штабного офицера, сказала, что к нам пришел какой-то матрос. Он и стоял у входной двери, маленький, облепленный снегом. Я велела ему отряхнуться (он отряхнулся, как щенок, вылезший из воды) и впустила в комнату.
Юркин был щупленький и неказистый — типичное дитя голодного военного времени. Коротко стриженная голова сидела на неправдоподобно тонкой беззащитной шее, торчащей из шинели.
— Садись, Юркин, — сказал Сергей.
— Не, я постою. — У Юркина был голос, словно он подражал интонации старой женщины. Его бледно-зеленые глаза беспокойно бегали. — Товарищ капитан, вы крестик отдайте обратно.
— Ты сядь. — Сергей надавил на плечи матроса, заставил его сесть. — Послушай. Как ты думаешь, почему после революции церкви закрыли и кресты посбивали? Ну, почему?
Тот пожал плечами.
— А потому, Юркин, что революция освободила народ от угнетения. А кто был у угнетателей первый помощник? Церковь. Церковь, Юркин, очень вредная, коварная вещь. Она затуманивает мозги байками про Иисуса, про мучеников за веру. И следовательно? Отвлекает людей от борьбы за новую жизнь. Вместо нужной нам бодрости, активности — церковь призывает к покорности судьбе, обещая покорным блаженство в раю. Никакой загробной жизни нету, Юркин. Это выдумки поповские, обман сплошной. Ты понимаешь?
Юркин молчал. Сергей набил трубку, закурил. Я предложила чаю.
— Давай, — сказал Сергей. — Сними шинель, Юркин, мы чаю попьем.
— Не, — сказал Юркин своим старушечьим голосом. — Товарищ капитан, отдайте крестик. Очень прошу.
У Сергея лицо посуровело, одна бровь поднялась.
— Не понимаешь, когда с тобой по-товарищески говорят. Ну, нельзя на военной службе крест носить. Отслужишь — пожалуйста, отдадим. Хотя я все же надеюсь, что мы тебя перевоспитаем. Ну, иди, Юркин, раз чаю не хочешь. Иди в казарму, отдыхай.
Ночью, около четырех, нас разбудили. Сергей, в майке и трусах, вышел в коридор. Я услышала:
— Товарищ капитан, меня дежурный прислал. Матроса Юркина нет в части.
— Как это нет? — сказал Сергей незнакомым мне грозным голосом.
— Нету. Как вечером ушел из казармы, так и не вертался.
Сергей быстро оделся, сказал, чтобы я спала спокойно, и ушел. Конечно, я не спала остаток ночи. Стояла, запахнув халат, у окна, от которого несло холодом и неопределенной тревогой. Где-то вдали, за метелью, скользнул свет фар.
Юркина искали по всей территории части. Когда рассвело, один сержант-оружейник приметил полузанесенный снегом след — он вел от поселка через кустарник в поле. Где-то след терялся, возникал вновь — там, где ноги идущего глубоко проваливались в наст, — и привел этот след в лес.
Юркин не углубился в него, лежал на опушке под сосной — сугроб, а не человек. Когда его привезли на санях в санчасть, обнаружилось слабое-слабое дыхание, и была тоненькая ниточка пульса. Бедолаге впрыснули камфору и срочно переправили через пролив в Балтийск, в госпиталь. Сергей поехал с ним.
Возвратился домой к вечеру, вошел в комнату хмурый, не поспешил обнять меня, как всегда обнимал, воротясь со службы.
— Жив? — спросила я.
Сергей кивнул. Сев на стул у двери, снял ботинки, сунул ноги в тапки и остался сидеть, уронив руки между колен.
— Жив. Но обморозился сильно. Пальцы на ногах придется отнять... И, кажется, на руке... Иначе пойдет эта...
Невесело начинался Новый год. Мальчик с тонкой шеей — с шеей, с которой сорвали крестик, — незримо присутствовал в полковом клубе на концерте самодеятельности, а после концерта — на новогоднем вечере для офицеров и их семей.
Я видела, что и Сергей переживал. Он часто навещал Юркина в госпитале, отвозил ему яблоки, появившиеся в военторговском ларьке. А когда — где-то уже в феврале — Юркин, демобилизованный вчистую, уезжал, Сергей проводил его до Калининграда, там посадил на поезд.
Юркину ампутировали, кроме пальцев ног, кисть правой руки.
Крестик ему отдали.
В мае я родила девочку.
Сергей был неизменно внимателен и заботлив. Всегда я ощущала его твердую поддержку. А ведь это именно то, что нам, бабам, нужнее всего. И уж особенно в условиях послевоенного гарнизонного быта, когда было легче со спиртом, чем с молоком и сахаром, и негде купить те же пеленки, а соску для Ниночки мне прислала мама из Баку. Кстати: в 51-м, летом, Сережа взял отпуск, и мы съездили с годовалой дочкой в Баку. Незадолго до этого мама рассталась с Калмыковым — говорила, что прогнала его, но Галустянша рассказала по секрету, что Калмыков просто ушел к молоденькой.
Маме Сергей очень понравился, она мне так и сказала: „Рада за тебя. Твой Сергей хороший муж“.
И все шло у нас ладно, и уже Сергея представили к очередному званию майора, поскольку предполагалось повышение по службе, — как вдруг грянула резкая перемена в нашей жизни.