Было это в сентябре 1952 года. Сергей пришел со службы необычно рано. Я сразу увидела по его вымученной улыбке: что-то случилось.
В тот день выдали немного муки, я испекла блинчики и предвкушала, как Сережа станет есть и похваливать. Он ел блинчики один за другим, запивал чаем — и молчал.
— Что случилось? — спросила я.
— Ничего.
— Сережа, я ведь вижу. Господи, что еще?
— Да ерунда, — сказал он неохотно. — Чушь собачья. Я его последний раз в тридцать шестом году видел. Ему и полгода не было.
— О ком ты, Сережа?
— Да о Ваське... ну, о сыне... Разве я могу нести ответственность, если никакого не принимал участия...
— Что случилось? — закричала я. — Ты можешь сказать ясно?
— Пришла какая-то бумага. По линии органов. Васька арестован в Москве.
Я хлопала глазами. Он допил чай и перевернул чашку кверху дном.
— Завтра меня вызывают в Балтийск... к особистам...
Наш поселок стоял на узкой песчаной косе — можно сказать, на краю земли. Но мне даже нравилось это: тут у меня был, впервые в жизни, свой дом. Впервые я ощущала себя не квартиранткой, занимающей угол, а хозяйкой. И вот — оказалось, что дом-то мой построен на трясине... Опять стало неуютно, тревожно, как в Питере, когда арестовали Ваню Мачихина...
Из Балтийска Сергей вернулся приободрившийся. Обнял меня, подкинул Ниночку к потолку, она радостно верещала, — потом мы сели на тахту, и я навострила уши.
— Понимаешь, — сказал Сергей, — они получили бумагу. В какой-то московской школе несколько девятиклассников организовали группу изучения марксизма. Заводилой был Васька. Я и не знал, что они в Москву переселились. Лизин муж, Кузьмин, работал в наркомземе. Он Ваську усыновил, дал свою фамилию, а когда его арестовали, Кузьмина тоже взяли, и он заявил, что Васька не его сын, а мой. А я-то уехал, когда ему полгода было, и больше никогда не видел. А они говорят: „Мы понимаем, что вы касательства к воспитанию не имели. Но между вами и сыном могла быть переписка". Я говорю — честное партийное слово, не было никакой переписки, ни одного письма...
— Постой, Сережа. Что-то я не понимаю. Группа изучения марксизма — что в этом плохого?
— Ну... это они так себя назвали. А следствие определило по-другому: молодежная антисоветская организация.
У меня, наверное, был вид идиотки.
— Ну что ты не понимаешь? Лезут в Маркса, ищут... ну, несоответствия между тем, что написано, и тем, что получилось... Дурак Васька! Маркса ему, видите ли, надо читать. В „Кратком курсе" весь марксизм в сжатом виде — читай, изучай, как все люди. Нет. Первоисточники ему, видите ли, нужны.
— Ну и что? Парень хотел сам разобраться...
— То и плохо, что сам! Что может понять в философии безусый юнец? Ему и семнадцати еще нет. Дурак, вот и все!
Я вздохнула. Не знакомый мне дурак Васька арестован за чтение Маркса. Понять это трудно, но факт есть факт. Да мне-то что? Мне нужно, чтобы под ногами была не трясина, а твердь...
— Подполковник, который со мной беседовал, умный мужик. Понимает, что моей вины никакой. Он так и сказал: „Мы понимаем, что вы не виноваты. Мы, говорит, посоветуемся в политуправлении".
Еще прошла неделя, другая — вдруг Сергей мне заявляет:
— Юля, мой вопрос решен. Демобилизуюсь. Ухожу в запас.
— Тебя выгоняют с флота? — Я чуть не села мимо стула.
— Никто не выгоняет, — отрезал он. — Ухожу с правом ношения формы.
— Но ты же не виноват!
— Был бы виноват, другое было бы решение. А так... ну, арест сына тень на меня бросает. Неужели непонятно?
— Что я должна понять?
— Ты действительно наивна или разыгрываешь наивность? Ну, нельзя, нельзя с такой тенью на политработе! Да еще в ударном соединении!
— Не смей на меня кричать, — холодно сказала я.
Еще около двух недель заняло оформление бумаг. Перед тем, как начать укладывать вещи, я спросила:
— Так мы поедем жить в Баку?
— В Баку? — Сергей наморщил лоб.
—- У тебя есть какое-нибудь другое место?
Он покачал головой. Не было у него никакого другого места.
Глава семнадцатаяБАКУ. ЯНВАРЬ 1990 ГОДА
Трамвай тронулся, а я не села, слишком много набилось народу. А мороз ужасный. Я бегу за трамваем, а из-за стекла задней площадки смотрит на меня человек, у него высокий белый лоб с косо упавшей черной прядью и серые глаза. Бегу, задыхаясь, кричу: „Ваня! Не уезжай, Ванечка!" Молча он смотрит, как я бегу, отставая все больше... Трамвай уходит в туманную перспективу Невского... растворяется в вечерней мгле... и только тусклые шары фонарей... только отчаяние одиночества...
Я проснулась в слезах.
Еще не рассвело. Похрапывал рядом Сергей. Я лежала без сна, старая женщина на исходе жизни, и душа у меня заходилась от печали.
Эти сны... Сереже часто снится, как идут по каменистому склону женщины с кувшинами. А мне — мне снится Ваня Мачихин.
Окно за шторой чуть просветлело. Начинается новый день, шестое января, суббота. Я не жду от него ничего хорошего. Такой разлад в душе, в семье, что не хочется и начинать новый день. Я чуть не застонала, вспомнив скандал, разразившийся у нас в новогоднюю ночь.
Я позвала ребят встретить вместе Новый год. Ничего особенного не готовила, да и что приготовишь, когда ни продуктов хороших, ни настроения. Все же сделала салат, лобио, соте из демьянок (так бакинцы называют баклажаны). Нашлась и бутылка водки, а ребята привезли полусладкое красное вино „Кемширин“. Проводили старый год, послушали обращение Горбачева и, когда кремлевские куранты начали державный звон, выпили за наступивший. Олежка, получивший в подарок заводной автомобильчик, лез ко всем целоваться. Начался „голубой огонек“, мы смотрели, расслабившись, как московские знаменитости пытались поднять настроение нам, советским людям.
Позвонил Котик, поздравил с Новым годом, потом Эльмира пропела добрые пожелания и под конец сообщила, что Володя решил уехать в Москву, поживет там у Палочки. (Лала, старшая их дочка, давно уже проживала со своей семьей в столице.) По голосу Эльмиры я поняла, что она рада такому повороту. Все ее попытки устроить Володю на работу не удались — не срабатывали даже ее высокие связи.
— Володя уезжает в Москву, — объявила я, положив трубку.
— Ну и правильно, — сказала Нина. — А мы получили вызов в Израиль. Завтра, то есть, послезавтра пойдем в ОВИР.
У меня сердце заколотилось, когда я услышала это. Ну прямо пустилось вскачь. Что-то моя аритмия расходилась.
У Сергея глаза стали тусклыми, оловянными.
— Ну и что вы там будете делать? — сказал он резковато. — Да тебя раввинат и еврейкой не признает. Какая ты еврейка?
— Ну и пускай. Это там не мешает никому.
— Павлика пошлют в Южный Ливан воевать с арабами.
— Папа пойдет воевать! — подхватил Олежка. — Ух! Папа, тебе дадут ружье?
— Олежка, спать!
Я поднялась и, преодолевая сопротивление и хныканье маленького моего паршивца, повела в „кабинет", постелила ему на раскладушке, уложила.
— Баба, а я тоже буду воевать?
— Нет, родной. Надеюсь, что никогда.
Поцеловала внука и, выйдя на кухню, приняла полтаблетки анаприлина. Потом вернулась к столу. С экрана телевизора веселил страну кто-то из записных юмористов. Но его не было слышно. Нина, раскрасневшаяся, со злющими глазами, кричала:
— Ну и что толку в вашем социализме? Право на труд? Скажи лучше — право на нищенскую зарплату! На вечные нехватки всего, что нужно для жизни! Вечные очереди!
— Перестань, — сказал Павлик. — Мы же договорились, что...
— Вот где ваше вранье! — Нина полоснула ребром ладони по горлу. — Ваш развитой социализм! Ваша дружба народов, стреляющих друг в друга!
Я видела: Сергей, побагровевший, сейчас взорвется. Я схватила его за руку:
— Успокойся! Не надо, Сережа! Криком ничего не докажешь.
— Да, — сказал он неожиданно тихо. — Если люди не понимают простых вещей... что стыдно бросать свою страну в трудное время... то и не буду уговаривать. — Медленно повел взгляд на Нину. — Я не дам разрешения на выезд.
— То есть как? — опешила она.
— От тебя потребуют согласие родителей. Я не дам.
— Прекрасно! — закричала Нина. — Ну хорошо, тебе наплевать на нашу жизнь. Но ты что же, хочешь сделать несчастным своего внука? Чтоб он всю жизнь мучился, как вы с мамой...
— Мы не мучились, — вставила я. — Мы жили жизнью страны...
— Чтобы ваш внук кончил так же страшно, как бабушка Надя?!
Это уже было слишком. Я сказала, что в кабинете на диване им постелено, и вышла в кухню. Накапала в рюмочку валокордин...
Вспомнив все это ранним утром, я поняла, что уже не усну. Ну и ладно. Дома всегда полно дел. Подъем!
После завтрака Сергей сказал, что хочет мне кое-что прочесть.
— Ты кончил свои мемуары? — спросила я.
— Да нет. Далеко еще не кончил. Просто хочу посоветоваться.
По правде, не очень хотелось слушать его писанину. Я собиралась в магазин сходить, вдруг привезли какие-никакие молочные продукты. Но Сергей обидится, надуется...
— Ладно, — сказала я.
Он начал читать — о своей юности в Серпухове, об отце священнике, о гибели старшего брата-комсомольца в классовой борьбе... Все это, в общем, я знала...
Зазвонил телефон. Я услышала бодрый голос Володи Авакова:
— Тетя Юля, извините за ранний звонок.
— Ничего, Володя.
— Помните, вы говорили, у вас есть финские глазные капли, „котах-ром“. Не могли бы одолжить один флакон? Для бабушки.
— Конечно. Приезжай.
— Я заеду ближе к вечеру. Спасибо.
Сергей снова поднес к глазам толстую тетрадь. Не нравилось мне, что он на лбу собирает тысячу морщин. Такой был когда-то чистый красивый лоб...
— „Сейчас в моду вошло во всем сомневаться, — продолжал он читать. — Но если бы мы в те годы сомневались, что бы с нами было? Сомнение в правильности избранного пути пагубно! Мы бы не смогли построить первое в мире социалистическое государство...“