— Сережа, прости. Ты действительно уверен в правильности избранного пути?
— Абсолютно. — Он посмотрел на меня поверх очков, как строгий экзаменатор на тупого студента. — А ты что — не уверена?
— Не знаю... То есть, конечно, великая идея всеобщего равенства и все такое... Но почему она требует столько жертв?
— Странные вещи говоришь, Юля. Это же закон истории, что старые классы сопротивляются, когда строится новая формация.
— Но ведь новая формация оказалась... Сережа, все оказалось не так, как мы представляли. Не так, как виделось в наших девичьих снах.
— Девичьи сны! — Он хмыкнул. — Нельзя развинчивать, вот что. Вот объявили этот... примат общечеловеческих ценностей. Вместо классовых. И пошло-поехало... развинтился механизм... Нет, Юля, без жестокости у нас нельзя. Если бы твердой рукой...
Телефон не дал ему договорить. Я взяла трубку.
— Мама, — услышала скороговорку Нины, — большая просьба. Мы с Павликом должны уйти, ты приезжай, побудь с Олежкой, а к двум часам мы вернемся. Ладно, мам?
— Вечно у вас как на пожаре. Завезите Олежку к родителям Павлика.
— Гольдберги тоже не будут дома. Мама, очень прошу!
— Хорошо, приеду.
А теперь будет буря. Но Сергей только пробормотал что-то себе под нос. Мне показалось — выматерился. Никогда прежде я не слыхала от него этой словесности, он ее не любил.
На остановке я долго ждала восьмерку на сильном ветру. Троллейбус в сторону улицы Бакиханова не шел и не шел. Я плюнула и села в восьмерку, идущую в обратную сторону. Этот путь — по проспекту Нариманова, мимо Баксовета и Азнефти, — займет немного больше времени, вот и все. Однако на набережной, не доезжая до поворота на проспект Кирова, моя восьмерка застряла. Перед нами стояла вереница троллейбусов. Пассажиры выходили, я тоже сошла и направилась вдоль бульвара к углу Кирова.
Со стороны площади Ленина несся громоподобный шум митинга. Кто-то кричал в микрофон, рев толпы то и дело покрывал его слова. Я вышла к площади и остановилась, пораженная. Она, сплошь запруженная черной людской массой, было как огромная грудная клетка, извергавшая рев неутоленной ярости. На трибуне у южного фасада Дома правительства я видела плотную группу людей, кто-то кричал в микрофон. Среди незнакомых флагов полоскалось на ветру зеленое знамя.
Неподалеку от меня подняли страшный крик женщины. Одна, пожилая, с неистовыми черными глазами, что-то выкрикивала, выбросив вверх руку, показывая четыре растопыренных пальца.
— Что она кричит? — спросила я у стоявшего рядом дородного человека в хорошем пальто и шляпе.
Он смерил меня холодным взглядом и нехотя ответил:
— У нее четыре сына. Кричит, что всех четверых отдаст.
— Как это — отдаст? — не поняла я, но человек отвернулся.
Продираясь сквозь густевшую толпу, я пошла обратно, к набережной. Меня трясло от холода, от ветра с дождем. Только ли от холода?
Троллейбусы наконец тронулись. Я села и доехала до кинотеатра Низами. Торопливо шла по улице Видади и еще издали увидела у подъезда нашего дома красную машину. Поднялась на площадку бельэтажа. Из-за дверей Галустянов неслись крики — ссорились они там, что ли? Я позвонила к своим. Нина отворила, воскликнула:
— Неужели нельзя было пораньше? Мы опаздываем!
— Во-первых, здравствуй, — сказала я, снимая пальто и шапку. — Плохо ходит транспорт. Куда вы спешите?
— Мы записались на языковые курсы, — сообщила Нина, натягивая сапоги, дергая молнию. — Сегодня первое занятие...
— Что за языковые курсы?
— По ивриту. Родители Павлика записались и нас записали. Ну, пока! В два—полтретьего вернемся.
Они открыли дверь, и тут раздался пронзительный визг Галустянши. Я вышла вслед за Павликом и Ниной на лестничную площадку. Дверь Галустянов стояла настежь. Несколько черноусых парней вынесли из их квартиры телевизор. Анаит Степановна цеплялась за полированный ящик и визжала, один из парней отшвырнул ее ударом в грудь. Он зыркнул злыми глазами по нам, оттолкнул Нину, она вскрикнула. Павлик шагнул, заслоняя ее, и тут парень нанес ему быстрый удар кулаком в зубы. Павлик взвыл, пятясь и падая. Нина кричала, я тоже кричала, Анаит Степановна с отчаянным воплем устремилась за похитителями. За ней ковылял полусогнутый Галустян. Парни погрузили телевизор в красную машину, мотор взревел, и машина скрылась за углом улицы Корганова. Галустян хрипло орал им вслед:
— Амшара! Амшара!
Анаит Степановна, плача и стеная, повела его в квартиру. Оба они были не в себе, и пришлось мне звонить в милицию. Тем временем Нина в банной промывала Павлику разбитые кровоточащие губы. Павлик плакал. Злые слезы текли, исчезая в его бакенбардах.
— К черту... к черту, — с шипением вырывалось из распухшего рта. — К чертовой матери...
Нина уложила Павлика на диван, стянула с его длинных ног кроссовки. И он притих.
— Можно здесь жить? — Нина обратила ко мне бледное лицо со страдальчески поднятыми бровями.
Примерно через час к Галустянам приехала милиция. Меня вызвали как свидетеля. Младший лейтенант, толстый и неторопливый, составил протокол. Анаит Степановна плакала, Галустян лающим голосом обличал нынешние порядки, не дающие житья порядочным людям, которые...
— Номер машины какой? — прервал его милиционер.
Выяснилось, что номера никто не запомнил. Помнили только, что машина была красная. Лейтенант поцокал языком, сказал:
— Совсем плохо, что номер не знаешь.
Закончив составлять протокол, он важно прошествовал к двери. Я подумала, что Галустяны больше не увидят свой телевизор.
Домой приехала в четвертом часу. Не было сил стряпать, готовить обед. Сергей принялся чистить картошку. Лицо его мрачнело все больше и больше, когда он слушал мой рассказ о событиях этого дня.
— Нет власти, — сказал он. — Нет твердой власти. Тут Джалалов звонил, говорит, перед зданием ЦК собралась толпа, требует, чтобы Везиров ушел в отставку. И правильно. Разве это руководитель? Беспомощный человек.
— Как это — беспомощный, Сережа? У первого секретаря всегда было много власти. У него в подчинении милиция, войска, КГБ.
— Похоже, что они выжидают. Может, надеются, что власть перейдет к Народному фронту... Они могли бы в два счета со всем этим покончить. Разогнать митинги. Прекратить безобразия на границе с Ираном. Но они, кажется, выжидают. Черт те что!
— Знаешь, — сказала я, сама еще не осознав внезапную мысль, — пусть они уезжают, наши ребята.
— Да ты что? — уставился он на меня. — С ума сошла, Юля?
— Может, и сошла, — пробормотала я. — А может, не только я...
Вечером, около шести, приехал Володя. Заявил, что только на минутку, только за глазными каплями для нэнэ, — но я настояла, чтобы он, редкий гость, попил с нами чаю.
— Как ты расстанешься со своей обожаемой нэнэ? — спросила я за чаем.
— Что делать, тетя Юля? — поднял Володя на меня пылкие карие глаза. — Если б можно было, я взял бы нэнэ с собой в Москву. И родителей тоже. В Баку скоро станет невозможно жить.
Невозможно жить. Только и слышишь теперь эти страшные слова.
Я рассказала Володе о том, что видела на митинге у Дома правительства, о происшествии у Галустянов.
— Вам непонятно, что кричала про сыновей женщина, поднявшая четыре пальца? Очень даже понятно, тятя Юля. Она кричала, что отдаст всех четверых, чтобы только перебить всех армян. Идет страшная эскалация ненависти. Панахов и другие крикуны взвинчивают толпу. Толпа доведена до истерии...
— Володя, — сказал Сергей, морща лоб. — Вот насчет эскалации ненависти. Как насчет крикунов в Ереване?
— К сожалению, и там так же, Сергей Егорович.
— Ага, так же. А разве не армяне начали выгонять? В Армении к началу прошлого года не осталось ни одной азербайджанской семьи. Двести тысяч беженцев! А из Азербайджана армян не гонят...
— Гонят! Из Шуши выгнали. Из Ханлара... Извините, что кричу, — спохватился Володя. — Но об этом нельзя спокойно... Под Новый год встретил в продмаге на Ольгинской одного врача, однокашника по мединституту. Спрашиваю: „Ты почему в Баку? Ты же после института уехал в район?" А он, Эдик Мирзоян, отвечает, что да, уехал к себе в Ханлар и прекрасно там жил...
— Где это — Ханлар? — спросила я.
— Это южнее Кировобада. До войны в Ханларе жили немцы, он раньше назывался Еленендорф.
— Еленендорф! Я же была там в детстве!
И — мгновенное воспоминание: ровные ряды виноградника, зеленое море без края... белые домики под красной черепицей в садах... дядя Руди со своей „Конкордией"...
— Так вот, — продолжал Володя, — в Ханларе веками жили армяне, их там тысяч десять. Эдик начал работать врачом, быстро продвинулся, парень толковый. Стал главврачом, дом себе построил — ну, полный порядок. А в восемьдесят восьмом, когда разразились карабахские события, армян в Ханларе стали притеснять. Начались увольнения — открыто по национальному признаку. Прогнали даже райкомовских работников-армян, закрыли армянскую газету. Сняли с работы и Эдика. И некому жаловаться. Потому что власти сами это организовали. Я думаю, по указанию республиканских властей.
— Ты что же, считаешь, что ЦК...
— У нас, Сергей Егорович, без указаний начальства ничего не делают.
— Так было, — согласился Сергей. — Но нынешняя ситуация вышла из-под контроля. Власти, по-моему, в растерянности.
— Везиров, может, и растерялся. А МВД и КГБ знают, что делают. И в Баку и в Москве.
— А в Ереване?
— Наверное, и в Ереване. Так вот, этот мой однокашник, Мирзоян, был вынужден бросить свой дом и перебраться в Чайкенд. Это большое село, армяне называют его Геташен. Из этого села вышли знаменитые люди — ученые, революционеры, три героя Советского Союза. Адмирал Исаков, например. В Чайкенде собрались беженцы армяне из Ханлара, из других сел. Теперь Чайкенд в осаде. Дороги перекрыты, телефонная связь отрезана, нет подвоза продовольствия. Жители с топорами и вилами охраняют подходы к селу. Это же война!
— Ну, какая война...