— Блокада, перестрелки — не война? Мирзояну удалось с семьей прорваться на машине. Я думаю, он просто дал огромную взятку, и его пропустили, он приехал в Баку. Еще летом это было. А теперь надо уматывать куда-то дальше. Армян из Баку будут выгонять, как из Ханлара. Он говорит, вражду подогревают не только криками и проклятиями, но и деньгами. Кто-то ведь кормит эти нескончаемые митинги. И будто бы особо платят за смерть армянина.
— Кто платит?
— Если бы знать! Ясно одно: не снизу пошла вражда. Кто-то направляет ее сверху.
— Но согласись, что десятилетиями жили мирно. Без крови.
— Мне ли возражать? — усмехнулся Володя. — Я — живое доказательство, что жили мирно. — Он поднялся. — Спасибо. Засиделся я, наговорил всяких ужасов...
— Володя, — сказала я, — ты мне все равно что родной человек,, и я скажу прямо. Тебе давно надо было поменять национальность. Ты наполовину азербайджанец и имеешь право...
— Нет, тетя Юля, — покачал он головой. — Я бы предал отца. Невозможно.
Глава восемнадцатаяБАКУ. ПЯТИДЕСЯТЫЕ—ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
Когда мы осенью 1952 года приехали в Баку, мне показалось, что мама не рада нашему приезду. Потухшие глаза, некрашеные седые волосы, мятый халат — это было на нее не похоже.
— Ты здорова, мамочка? — спросила я.
— Я здорова, — медленно ответила она. — Располагайтесь в той комнате. Ниночке можно кушать арбуз?
Потом я поняла, что мама все-таки больна, и болезнь ее называется депрессией. Наверное, ею мама была обязана Калмыкову, Гришеньке своему. От соседей я знала, что он года полтора назад ушел от мамы, в два дня оформил развод и женился на молоденькой дочке своего начальника.
Не прошло, однако, и двух недель, как я заметила: мамины глаза, останавливаясь на Ниночке, теплеют, и улыбка становится живой, не деревянной. Ничего удивительного. Наша дочка, которой шел третий год, была этаким ангелочком: пухленькая, розовощекая, в пышных белокурых кудрях. Сергей шутил, что бушевавшей в ней энергии хватило бы на освещение нашего дома. Не знаю, помогали ли маме таблетки-антидепрессанты, но Ниночка определенно помогла ей выкарабкаться из депрессии.
Осень стояла роскошная, с обилием солнца, винограда, разнообразной зелени на базаре — как же я по всему этому соскучилась! Я радовалась, когда со двора доносились выкрики старьевщиков, продавцов свежей рыбы и мацони. С удовольствием вслушивалась на улицах в певучую бакинскую речь.
А бульвар! Право, это лучшее место в мире! Под облетевшими акациями мы садились на скамейку, и морская прохлада обнимала нас.
По воскресеньям сюда приходила Эльмира со своей Лалой, которая была на год старше Нины, и наши дочки начинали возиться с куклами и тараторить без умолку. Мы с Эльмирой, впрочем, тоже не умолкали.
— Ну, как ты ходишь? — спрашивала я.
Эльмира была снова беременна, на четвертом месяце уже.
— Ничего хожу. — На ее круглом красивом лице появлялась хитрющая улыбка. — Отец каждый день повторяет: роди мне внука-а. Мама ему сына не родила, так теперь давай внука-а!
Под огромным секретом Эльмира рассказала, что отец за кого-то там посмел заступиться, Багиров жутко рассердился, обозвал Али Аббаса „старой жопой" и выгнал из руководства. Теперь отец директорствует на нефтеперерабатывающем заводе. Полтора года назад, когда Котик закончил АЗИИ, Али Аббас взял его к себе на завод в отдел главного конструктора.
Эльмира жаловалась на молодого мужа:
— Хочет все успеть сразу. Работы и семьи ему мало-о. То в шахматном турнире играет, то в яхтклубе пропада-ает...
Жили мы бедновато. Мама, продолжавшая работать в Каспийском пароходстве, присмотрела там, в профкоме, местечко для Сергея. По всем статьям он подходил — член партии, фронтовик, — да никто и не отказывал, но почему-то тянули и тянули. Мама объясняла волокиту тем, что председатель баскомфлота хочет взять на эту должность непременно азербайджанца.
— Вы не знаете местных условий, Сережа, — сказала мама. — Есть люди, которым наплевать на ваши заслуги. Им важно только одно — национальность.
Ох уж эти национальные дела. На днях газеты сообщили, что разоблачена группа врачей-отравителей — и где! В Кремле! Почти все фамилии были еврейские. Странным казалось: такие заслуженные люди — и вдруг отравители. Сергей объяснил, что ничего странного нет: врачи, работающие в кремлевском лечсанупре, безусловно привлекают внимание зарубежных секретных служб...
— Но ведь должны понимать, — недоумевала я, — что такое сообщение. .; ну, оно вызовет вспышку антисемитизма...
И вызвало по всей стране. Но не в Баку. Вернее, реакция в Баку была не сильной. Старые врачи-евреи как лечили, так и продолжали лечить бакинцев. Наш сосед, банковский служащий дядя Алекпер, отец маленькой Зулейхи, сказал мне на кухне, когда мы коснулись этого вопроса:
— Юля, антисемитизм в Баку есть. Но не против евреев, а в отношении армян.
Я подумала, что он шутит, и залилась смехом.
Все-таки Сергея приняли на работу в баскомфлот Каспара. Но обязан этим он был не своим заслугам, а Эльмире. Молодец Эльмира, она хорошо продвигалась по ступенькам АСПС — Азербайджанского совета профсоюзов. И еще потому молодец Эльмира, что очень угодила Али Аббасу: родила ему внука. Это произошло как раз в день смерти Сталина. Потрясенный старик Али Аббас настаивал, чтобы новорожденного назвали Иосифом, но Котик решительно воспротивился.
Шли годы, и полнились они не только заботами о насущном хлебе, но и такими удивительными событиями, как XX съезд. Сергей, после того как на партсобрании прочитали закрытый доклад Хрущева, ходил молчаливый, озадаченный. Я тоже чувствовала себя необычно: оказывается, великий вождь совершал ошибки, нарушал законность. Это он-то, который все предвидел, всех врагов победил! Сережа, умевший все объяснить, сказал:
— Понимаешь, историю творят не отдельные личности, а массы. Если личность забывает об этом, то возможны ошибки. Только коллективное руководство может от них гарантировать...
Он готовил лекцию на тему „Народ — творец истории" и, видимо, проверял на мне ее тезисы. Но я не дослушала:
— Сережа, ты рассуждаешь теоретически, а я хочу знать конкретно: в начале войны выселили всех советских немцев — разве они виноваты, что Гитлер напал на нас?
— Допускаю, что среди них могли быть шпионы, но в массе...
— Если мог быть десяток шпионов, надо всю нацию ссылать к черту на кулички? Уж мой-то отец ни в чем не виноват. Он и мухи не обидел! За что же его погубили? Это называется ошибкой?
— Берия очень много натворил...
— Сам говоришь, что историю творят не отдельные личности, а массы! Какие массы в данном случае? Массы чекистов?
— У тебя язык без костей, — рассердился Сережа.
Кстати, насчет чекистов. Баку был взбудоражен багировским процессом. Кто бы мог подумать, что всесильный азербайджанский правитель, хозяин республики, окажется на скамье подсудимых? Поразительно переменились времена!
В списке подсудимых я не обнаружила фамилии Калмыкова — а ведь он занимал не последнее место в здешних органах. Я навела справки и узнала: еще год назад, когда началась реабилитация, Калмыков исчез. Уехал куда-то с молодой женой, и следы его затерялись. Как и в 18-м году, ему удалось сбежать с корабля.
Рассказывали, что Багиров на суде держался дерзко. Указав на своих подручных, бросил презрительно: „Что вы их судите? Они мои приказы выполняли. Меня расстреливайте..."
Мы с мамой добивались реабилитации отца. Куда только ни писали, включая ЦК КПСС. Ответы приходили всегда из районной прокуратуры.
Терпеливо и бесстрастно нам сообщали одно и то же: „Штайнер Генрих Густавович был выслан из Баку в 1941 году в числе лиц немецкой национальности и умер от болезни. Поскольку он не был судим и осужден, нет основания для реабилитации". Коротко, но неясно. Выходит, если бы отца осудили как врага народа, то было бы лучше: он подлежал реабилитации. А так — выслан, и все. Как говорится, общий привет.
Логика идиотов...
Мы сами реабилитировали отца. Из какого-то тайника мама извлекла желтую, с лохмотьями по краям, афишу. Я ахнула: „Разбойники" Ф. Шиллера в ТРАМе, режиссер Г. Штайнер! Я кинулась маме на шею, мы вместе поплакали. Афиша заняла почетное место рядом с фотопортретом отца, сделанным с любительского снимка, на стене большой комнаты.
Сергей, придя с работы и поев, обычно раскладывал на столе бумаги, газеты и принимался за писанину. Писал статьи для „Моряка Каспия", для городской газеты „Вышка" — в излюбленном приподнятом стиле повествовал о трудовых успехах каспийских моряков. Он был по природе деятель. Если Ниночкиной энергии хватило бы на освещение дома, то уж энергии Сергея достало бы на всю улицу Видади, бывшую Пролетарскую. Он придумывал новые формы соцсоревнования экипажей судов, затевал радиопереклички портовиков Каспия — и прочее, и прочее...
— Знаешь, как твоего Сергея называют у нас в Каспаре? — сказала однажды мама. — Дэвэ! Это значит — верблюд.
Я засмеялась, мне понравилась кличка.
Другим увлечением Сергея были лекции по международному положению. Он читал их на пароходах и в береговых учреждениях Каспара. Заделался членом общества „Знание". Я поражалась: события в мире он воспринимал с такой горячей заинтересованностью, словно они произошли на нашей лестничной клетке. Когда кубинские контрреволюционеры высадились в заливе Кочинос, Сережа потерял аппетит, два дня не ел, но вот Фидель разгромил их — и мой дэвэ ликует, и уплетает горячие котлеты, хватая их прямо со сковородки. События в Конго действовали на него как зубная боль. Он приготовил интересную лекцию об освобождении Африки от колониального ига и читал ее по всему городу. В том числе и у нас в институте...
Но сперва надо рассказать, как я попала в этот институт.
Собственно, все очень просто: были нужны деньги. Сергей получал всего тысячу сто (старыми), писаниной и лекциями прирабатывал еще пятьсот— шестьсот — этого было мало. Каждая покупка превращалась в проблему: пальто, тренировочный костюм, вещи для Ниночки, которая бурно росла.