Вот уже Нина пошла в школу, у меня высвободилось время, и я сказала: „Все, насиделась дома, иду работать". Это оказалось непросто. Эльмира сказала: „Иди к Котику в институт".
Котик работал в проектном институте. В то время у них крупная развернулась работа — проектировали насосные станции для Куринского водопровода. Несколько групп конструкторов корпели над этими станциями, в том числе и группа, где Котик был ГИПом — главным инженером проекта. Вот уж кто обладал несомненным конструкторским даром — живое воображение помогало увидеть механизм задолго до того, как на ватмане возникнут его очертания. Другой его сильной стороной было умение быстро „схватить" местность. Да и вообще... ну, Котик есть Котик.
Он устроил меня в свой отдел чертежником. Должность не Бог весть какая, зарплата низенькая, но все равно оказалось совсем не просто посадить на нее человека „не коренной национальности". Котику пришлось сходить к директору института Эйюбу Эйюбовичу — его звонок в кадры сразу все решил.
И заделалась я чертежницей. Выучилась не только делать светокопии, но и писать на машинке техническую документацию и заваривать крепкий чай. В отделе был культ чая. Какие бы ни происходили события в мире и институте, скажем, приезды гостей и комиссий из Москвы, — ничто не могло отменить чаепития.
Итак, Куринский магистральный водопровод. Несколько лет им занимался наш отдел — проектировал плавучие насосные станции, долженствующие забирать воду из Куры независимо от сезонных перепадов ее уровня. Котик часто мотался на левый берег Куры, где возводились головные сооружения. Стройка была интереснейшая. Сотни рабочих чертежей прошли через мои руки, и я была рада тому, что делаю настоящее дело.
Эти годы — первая половина шестидесятых — были, может, самыми счастливыми в моей жизни. Старость и болезни еще не подступили к нам. Мы дружили с Котиком и Эльмирой, вместе ходили в кино и филармонию, вместе проводили отпуск — обычно ездили, подобно всем уважающим себя бакинцам, в Кисловодск, там, на Ребровой балке, снимали комнаты по соседству. Много гуляли. Котик с Сережей сражались в шахматы или нарды, спорили о политике. Они расходились во взглядах на берлинскую стену, но сходились в оценке деколонизации Африки...
— Ой, ну хватит! — вмешивалась Эльмира. — Вашего совета все равно не спро-осят. Идемте на Хра-ам воздуха. Я голодная...
Счастливые годы!
Но осенью шестьдесят шестого все у нас пошло кувырком.
Сережина лекция об освобождении Африки от колониального ига пользовалась успехом. По путевкам общества „Знание" он читал ее в клубах и учреждениях города. Ничтоже сумняшеся, я предложила организовать лекцию и у нас в институте. Котик переговорил с начальством в парткоме, и вот в институтском холле появилось объявление о том, что лектор общества „Знание" С. Беспалов прочтет 23 октября — и так далее.
Конференц-зал у нас большой, но на лекциях народу бывает мало, человек двадцать. Мы с Котиком сидели в первом ряду, к нам подсел Сакит Мамедов, замзав нашего отдела. „Сакит" по-азербайджански „тихий", но Сакит Мамедов был ярко выраженным опровержением своему поэтическому имени. Прислонившись ко мне плечом, он пустился рассказывать, как ездил на столетие своего деда в город Геокчай. Я попросила: „Сакит Мамедович, давайте послушаем". Он надулся, заботливо поправил галстук. А вскоре ушел: сидеть молча было свыше его сил.
Сережа на трибуне выглядел импозантно — рослый, в парадном черном костюме с орденскими ленточками, с лицом, может быть, простоватым, но серьезным и, пожалуй, излишне насупленным. Его каштановые волосы поседели и поредели, лысина просвечивала, когда он наклонял голову к конспекту. Но заглядывал в свои бумаги редко и, в общем, говорил хорошо. Я бы предпочла, чтобы мой „дэвэ" держался более раскованно — ну да ладно.
Благополучно доведя лекцию до выводов, исполненных исторического оптимизма, Сергей ответил на два-три вопроса, кивком поблагодарил за жидкие аплодисменты и вышел из-за трибуны, направился к нам. Тут его остановил невысокий дядька с большой лысой головой. У него было одутловатое лицо с мешками под угрюмыми бледно-голубыми глазами. Одет был в мятый железного цвета костюм и желто-черную „ковбойку". Кажется, он работал у нас в планово-экономическом отделе. Ничем не был примечателен этот побитый жизнью человек.
— Беспалов, узнаете меня? — спросил он громко.
Сергей уставился на лысого, неуверенно сказал:
— Марлен, что ли?
— Он самый. Ты складно про Лумумбу рассказал, Беспалов. На комкора Глухова тоже складно написал донос!
— Ты что? — Голос у Сергея сорвался. — Ты что тут...
— Получи, Беспалов, за моего отца!
Я ахнуть не успела, как этот лысый черт влепил Сергею пощечину. Сергей бросился на лысого, но Котик оказался проворнее, он встал между ними и оттолкнул этого Марлена. Я подскочила к Сергею, схватила под руку, бормоча: „Успокойся... Сережа, успокойся..." Из сплошного ора доносились фразы:
— .. .под суд пойдешь, сволочь!
— .. .сексота пригрели!
— ...морду расквашу...
Потом мы ехали в переполненном троллейбусе. Сергей был мрачен, избегал смотреть на меня и Котика. Котик возмущался: какое хулиганство! Этого Глухова в планово-экономическом не любят за сварливый характер, вечно права качает... в суд надо подать...
На углу проспекта Кирова и Телефонной мы с Сергеем сошли и направились к себе на Видади. Я спросила:
— Что он там кричал о каком-то доносе?
— Да ну, чушь! — отрезал Сергей.
В этот вечер он, вопреки обыкновению, не стал слушать по радио выпуск последних известий. Лег на нашу широкую тахту, отвернулся к стене. Я возилась, умывалась, крем на лицо накладывала, потом, погасив свет, улеглась.
— Ты спишь, Сережа?
— Нет.
— Все-таки объясни — о каком доносе кричал Глухов?
— Никаких доносов я не писал! И хватит!
На следующий день в институте, вскоре после перерыва, в комнату, где у кульманов работали чертежники, заглянул Котик. Поманил меня пальцем. Я отложила рейсфедер, вышла в коридор. Котик стоял у окна возле кадки с фикусом. Сказал, закурив:
— Юля, что ты думаешь о вчерашнем происшествии?
— Думаю, но понять ничего не могу. Сережа молчит.
— Юля, меня вызывали в партком. Поскольку я предложил эту лекцию. Утром к ним приходил Глухов. Хоть он и беспартийный. Пришел к Абдуллаеву и положил на стол заявление. Абдуллаев дал мне прочесть. Глухов пишет, что в тридцать седьмом его отец комкор Глухов был репрессирован. Он в Воронеже работал в авиапромышленности... Ты слушаешь, Юля? А то у тебя такой вид... Пишет, что в то время он, будучи курсантом летной школы, дружил с Сергеем. Его, Марлена Глухова, после ареста отца выгнали из училища. Он воевал, был в плену... но не в этом дело... Когда начался пересмотр дела, комкора Глухова посмертно реабилитировали. Этот Марлен поехал в Москву, добился в военной прокуратуре, или в КГБ, в общем, добился, что ему показали следственное дело отца. Ты слышишь, Юля?
Я все слышала. Но было ощущение уходящей из-под ног почвы.
— В деле были доносы на отца. Один был подписан Сергеем. Абдуллаев говорит: „Если это клевета, пусть Беспалов в суд подает, а мы поддержим". Вот так, Юля. Ты Сергею скажи...
Он ткнул окурок в кадку.
— Это правда — то, что написал Глухов? — спросила я вечером. — Это правда?
О, как я жаждала услышать, что глуховская писанина — подлая клевета! Но Сергей не ответил. Он сидел на своем краю тахты, обняв колено, и угрюмо молчал.
— Сережа, не молчи! — молила я. — Сережа! Ты же не мог предать человека...
— Никого я не предавал, — сказал он резко. — Комкор Глухов был враг. Вот и все.
— Как это враг? — Я растерялась. - Он же реабилитирован...
— Там аварии были на заводе! По его вине.
— Откуда ты знаешь, что по его вине?
— Знаю! Меня убедили. В НКВД были доказательства. Да я и сам от Глухова слышал... он боялся разоблачений...
— Значит, ты действительно написал донос на человека... на отца твоего друга?
— Что ты пристала? — взорвался он. — Я подтвердил то, что знал, вот и все! И прекрати этот допрос дурацкий!
— Не смей на меня кричать. — Я с трудом ворочала языком.
— А ты не смей допрашивать!
Я не спала всю ночь. Она тянулась бесконечно, эта жуткая ночь, но всему приходит конец — и когда за шторами просветлело, я сказала Сергею, что не смогу жить с ним дальше.
— То есть как? — вскинулся он, сев на постели. — Ты что, Юля? Что ты несешь?
— Не могу жить с доносчиком.
— Дура! — заорал он. — Из-за какого-то хмыря ломать жизнь?
Я влезла в халат и выскочила из нашей комнаты в смежную. Ниночка еще спала. Из-за ширмы раздался сонный мамин голос:
— Юля, что случилось? Что за крик?
Сергей, в трусах и майке, выбежал следом за мной, схватил за плечи, заговорил судорожно сжатым голосом:
— Не делай глупости... Остынь, опомнись... Юля, у нас дочь, семья, нельзя, нельзя ломать... Опомнись, прошу тебя!
Тяжело вспоминать эти дни...
Просьбы Сергея, уговоры мамы, недоумение в Нининых глазах — ничего не подействовало на меня. Я взбрыкнула. Пусть я набитая дура. Пусть. Но я не могла иначе.
Сергей собрал свои вещи, книги, бумаги. У него было мертвое лицо, когда он буркнул: „Прощайте" и пошел к двери. Дверь хлопнула так, что дом сотрясся. Тут-то я и дала волю слезам. Это был такой плач, такой вселенский плач...
В моей памяти та осень и зима слились в пустое время — словно простерлась серая стоячая вода. Эльмира и Котик опекали меня. То в кино мы ходили, то в филармонию на приезжего дирижера Рахлина. Котик был меломаном и не пропускал хорошие концерты. Вот человек, которого хватало на все.
Он поддерживал отношения с Сергеем. От него я знала, что Сергей живет в пустующей квартире своего сотрудника. Котик приносил от него деньги — полсотни новыми в месяц, хоть я не требовала никаких алиментов. Хотела ли я развода? Ах, сама не знаю. Эльмира советовала не торопиться, время, мол, покажет. А что покажет время, если я просто не могла жить с доносчиком, сексотом? Мама возмущалась: