— С чего ты взяла, что он сексот? В органах могли заставить подписать что угодно. Тем более — неопытного мальчишку. Просто ты взбалмошная, живешь будто в облаках. Твой Сергей хороший муж, не пьет, не гуляет. А ты вдруг разрушила семью!
Горько было это слушать. Разрушила семью! Да для меня именно семья на первом месте!
У мамы участились депрессии, и проходили они тяжело. Часами она лежала неподвижно у себя за ширмой, потом начинала всхлипывать, твердила о неудавшейся жизни, нередко это кончалось истерикой и приступом астмы. Она задыхалась, хрипела — я искала у нее на тумбочке эуфиллин, подносила стакан воды...
И эти участившиеся разговоры о том, что ей не хочется жить...
— Я отжила свой век. Мне уже ничего не надо... Только одно — чтобы ты не повторила мою судьбу... Нет ничего страшнее одиночества... В доме должен быть мужчина. Если хочешь, чтобы я умерла спокойно, помирись с Сергеем.
После Нового года время пустилось вскачь. Серая вода моего существования обнаружила опасные водовороты.
Замзав нашего отдела Сакит Мамедов возник передо мной — вежливый, прекрасно одетый, с благородной, в серебряных нитях, шевелюрой. Началось с того, что он подвез меня до дому на своей серой „Волге". Он повадился приходить к нам на чаепития, и каждый раз приносил вкусные восточные сладости, и рассказывал всякие истории из жизни бакинских знаменитостей — со всеми он, светский человек, был в приятельских отношениях. Из любопытства я поехала с ним на Студию „Азербайджанфильм" — в просмотровом зале смотрели чаплинского „Диктатора", а потом в кафе пили коньяк и кофе в компании двух молодых киношников, и разговор был не совсем понятный, как бы из другого мира. Один из киношников спросил:
— Вы никогда не снимались в кино, Юля-ханум? В вашей внешности есть что-то от Элизабет Тэйлор.
Чертово любопытство! Оно мчало меня в серой „Волге" то в Сураханы, где реставрировали храм огнепоклонников, то в Кобыстан, где нашли древние наскальные изображения.
И наконец я очутилась в квартире Сакита — он жил в респектабельном новом доме на углу улиц Самеда Вургуна и Низами. Сакит пригласил посмотреть коллекцию азербайджанских миниатюр. Но я знала, чувствовала, что услышу не только про миниатюры. Вековечная игра взаимных притяжений будоражила меня...
Прекрасные ковры ручной работы висели на стенах. Вдоль одной стены протянулась музейная витрина, под стеклом лежали листы с текстами, с арабской вязью, и рисунками. Изображения охотников, всадников, томных круглолицых дев поражали изяществом, и всюду — тончайший растительный орнамент.
— Тут гуашь, акварель, — пояснял Сакит Мамедов. — Шестнадцатый век, тебризская школа. Обратите внимание на эту миниатюру — женщина в саду, красные плоды, это гранаты. Очень редкая вещица. Исфаханская школа, семнадцатый век. Я считаю, ее нарисовал Реза Аббаси, знаменитый мастер при дворе шаха Аббаса...
Мы сели за низенький столик, накрытый со вкусом: на пестрых салфетках стояли коньяк „Гек-Гель", вазы с пахлавой и огромными гранатами. Я спросила, почему Сакит живет один.
— Не везет с женами, Юля-ханум... Разрешите выпить за ваше здоровье.
Слишком говорлив, думала я, слушая его нескончаемый монолог о случаях из жизни бакинских знаменитостей. Но коньяк приятно затуманивал голову, а пахлава была на редкость вкусная, и гранаты замечательные.
— Геокчайские гранаты самые лучшие, — говорил Сакит. — Ешьте, нет ничего полезнее гранатов. Они улучшают кровь. — Вдруг он пересел из кресла ко мне на диван. Я насторожилась. — Юля-ханум, я хочу вам сказать... Вы мне очень нравитесь. Я знаю, вы остались одна, я тоже один, видите, как я живу. Ни в чем не нуждаюсь. Юля-ханум, я делаю вам предложение.
Растерянная (хоть и ожидавшая признания), я поднялась. Тотчас Сакит встал передо мной, взял за плечи.
— Юлечка, давайте соединим наши одинокие жизни.
— Спасибо, Сакит Мамедович...
— Просто Сакит!
— Спасибо за предложение, но я...
— Юля, вы меня волнуете! Вы такая женщина, такая женщина...
Он стал меня целовать, норовя в губы, но я отворачивалась. Атака нарастала. Щеки у меня горели под пылкими поцелуями. Но когда его руки слишком уж осмелели, я вырвалась из объятий и устремилась к двери.
— Юля! — Он кинулся за мной в переднюю, где висели над зеркалом оленьи рога. — Почему уходишь? Чем я обидел?
— Вы очень нетерпеливы, Сакит Мамедович.
Я надела шапку, пальто, руки дрожали, пуговицы не попадали в петли. Сакит выглядел таким расстроенным, что я невольно смягчила тон:
— Надеюсь, наши отношения останутся хорошими. До свиданья.
И выскочила на улицу. Норд ударил в лицо холодным дождем.
Март наступил жутко ветреный. Стекла дрожали, дребезжали под порывами норда. В один из мартовских дней свалилась на мою голову история с Нининой беременностью. Я была вне себя от горя, от гнева на непутевую дочь. Мама твердила:
— А все потому, что ты разрушила семью... Сама виновата...
И я не выдержала. Попросила Котика передать Сергею, чтобы он вернулся.
Когда он вошел, мне показалось, что он стал меньше ростом. И седины прибавилось. Карие глаза смотрели настороженно. Я сразу выложила ему все про Нину. Сергей ошеломленно моргал. Сунул в рот сигарету не тем концом, фильтром наружу. Потом, обретя дар речи, высказался про отсутствие у Нины „задерживающего центра". Дельного совета от него ждать не приходилось. Но — пусть будет в доме мужчина. Мама права...
Недели две спустя, когда Нине сделали аборт и я перевела ее в другую школу, — Сергей счел нужным кое-что объяснить.
— Понимаешь, меня заставили, — сказал он. — Вызвали повесткой из Борисоглебска в Воронеж, в управление НКВД. Такой там был маленький, черненький, весь в ремнях... Спросил, комсомолец ли я... и, значит, мой долг помочь разоблачить... Я говорю, видел комкора всего несколько раз и почти не говорил с ним, только на вопросы отвечал. „Какие вопросы?" — „Ну, где работаю... и вообще..." — „Давай подробно, Беспалов. Каждое слово вспомни". А что каждое слово? Ничего серьезного, так, шуточки... Например, спрашивает комкор, водятся ли в речке Вороне щуки... и, мол, надо их ловить, не то они нас ущучат... „Ты, говорит, поймай мне щуку покрупнее". А чернявенький за эти слова ухватился. — Сергей помолчал. — Он меня огорошил. Сказал, что комкор Глухов имел задание от Тухачевского вредить в авиапромышленности. На заводе были аварии. И, хоть комкор ловко маскировался, есть точные сведения о вредительстве... Представляешь мое состояние?
— И что же ты написал? — спросила я.
— Он сам написал... Дескать, в словах Глухова, что надо ловить щук, не то они нас ущучат, просматривается явная боязнь разоблачения... „Поймай щуку покрупнее" — это попытка вовлечь меня в преступную авантюру с целью... ну, маскировки от карающих органов... Явный вражеский выпад...
— Чушь какая-то! — вырвалось у меня. — И ты подписал?
— Это теперь выглядит как чушь. Тогда это была — обостренная классовая борьба. Разве мог я не поверить органам?
— Да-а. Но теперь-то! Тухачевский реабилитирован. Значит, и Глухов невиновен. Или ты все еще думаешь, что он...
— Не знаю.
Сергей ссутулился, прикрыл глаза. Лоб избороздили мучительные морщины. Знаете, мне стало жалко — впервые в жизни стало жаль его — такого прежде победоносного... Я вздохнула.
В мае пала ранняя бакинская жара. Эльмира заторопила нас: хлопочите об отпуске, в июне едем в Кисловодск, а осенью будет турпоездка в Венгрию, готовьте деньгу... Но планам летнего отдыха не суждено было сбыться. Вдруг свалился с гипертоническим кризом Котик. А нас не отпустила из Баку мама.
После недолгой ремиссии мама снова свалилась. Этот приступ депрессии был особенно тяжелым. Больно было смотреть, как мама с выражением застывшего отчаяния на постаревшем лице, с руками, судорожно сцепленными на груди, бродила по комнате — не находила себе места. Уже самые сильные антидепрессанты не помогали. И опять начались разговоры о невозможности жить...
Ранним утром третьего августа меня словно в бок толкнуло беспокойство. Я выскочила в большую комнату, заглянула за ширму. У маминой кровати белели рассыпанные по полу таблетки. Мама была еще теплая. Но сердце не билось. Скорая помощь ничем помочь не могла.
Господи,- упокой эту мятущуюся душу...
Глава девятнадцатаяБАКУ. ЯНВАРЬ 1990 ГОДА
Около полудня в субботу 13 января в квартире Беспаловых зазвонил телефон. Юлия Генриховна взяла трубку.
— Привет, Юля, — услышала томный голос Эльмиры. — Как вы там? Ничего? Вам Володя не звонил? Не-ет? Понимаешь, он завтра летит в Москву, я для Лалочки готовлю посылку-у. Володя сказал, что заедет с утра, но что-то его нет...
— Приедет, — сказала Юлия Генриховна. — Куда он денется.
— В городе неспокойно, Юлечка. Котик расхандрился. Вот он хочет тебе что-то сказа-ать. Целую.
— Здравствуй, Юля, — зарокотал в трубке голос Котика Авакова. — Я хотел сказать, чтоб вы с Сергеем по городу не шастали. Я вчера ездил в поликлинику — это черт те что. Город как будто захвачен дикими кочевниками.
— Спасибо, Котик, за совет. А чего это ты хандришь?
— Ничего я не хандрю. А как Сергей?
— Пока отбрасывает тень на землю, как ты любишь говорить.
— Это хорошо, — одобрил Котик. — В этом вся штука жизни.
Юлия Генриховна вошла в маленькую комнату, „кабинет", где Беспалов сидел в своем крутящемся кресле и читал газету.
— Звонили Эльмира с Котиком. Они о Володе тревожатся. В городе, говорят, неспокойно.
— А где спокойно? — проворчал он, не отрываясь от чтения.
— Сережа, мне надо съездить к ребятам. Тихо, тихо, не вспыхивай. Нина купила сапоги, ей малы, а мне будут впору. Ты же знаешь, я без сапог осталась.
— Она что, не может матери привезти сапоги?
— Не может. Ты же знаешь, Павлик болеет, Олежку нельзя оставить на него.
— „Ты же знаешь...“ — Сергей Егорович хмуро смотрел на жену поверх очков. — Сама говоришь, в городе неспокойно. Не пущу.