— Ох, Сережа! Мы с тобой сорок лет женаты, а ты все еще не понял, что если мне что-нибудь надо...
— Давно понял. Тебя переспорить невозможно. Я поеду с тобой.
Володя Аваков эту ночь провел не дома. Почти не спали они с Наташей всю ночь.
— Господи, — шептала она, — неужели я все еще живая? Из какой сказки ты пришел?
— Из пятого „а“... Помнишь, — сказал Володя, поглаживая ее худенькое плечо, — я нарисовал у тебя в тетради по арифметике космонавта... А ты пожаловалась Софье Львовне...
Уткнувшись ему под мышку, Наташа счастливо улыбалась. Так и заснула в его объятии. Но около семи привычная забота подняла ее на ноги.
Наташа прошла в комнату матери. Вцепившись здоровой рукой в ее халат, волоча парализованную ногу, мать проковыляла в уборную. Что-то она пыталась сказать, и Наташа изощренным слухом поняла ее прерывистое мычание.
— Да-да, это доктор. Мы когда-то с ним учились в одном классе.
Вот — сказала и сама изумилась. Как же это произошло?
Учились вместе в младших классах в 23-й школе на Телефонной, и запомнился с той поры узколицый чернявый мальчик, задира и дразнилка — Вовка Аваков. В классе он сидел за ней, дергал ее за косу, а она замахивалась на него учебником и пищала: „Дурак!" Вечно он рисовал космонавтов в скафандрах.
Вот и все, что она о нем помнила, когда уезжала из Баку. Папу, инженера-нефтяника, Мустафаева, перевели в Тюмень, и он с семьей переехал во „Второе Баку". Только спустя шесть лет, в 69-м, возвратились они в Баку — потому вернулись, что отец на тамошних морозах обзавелся туберкулезом, и врачи сказали — надо обратно на юг.
О, как она, Наташа, обрадовалась родному городу! Солнцу и морю обрадовалась, горам фруктов на базаре. Она поступила на филфак университета, и это были счастливейшие ее годы — стихи, стихи, стихи... и студия в Доме культуры на Баилове... Там, в студии, Наташа познакомилась со смазливым лейтенантом-зенитчиком Димой Горбатенко. Он приходил — в штатском, конечно, — петь песни Высоцкого под гитару, приятный у него был басок. Наташа, окончив филфак, уже преподавала в школе русский язык и литературу, когда, вполне испытав лейтенантскую надежность, вышла замуж за Диму.
Молодые жили хорошо. И могли бы — при открытом, легком нраве Димы и природной веселости Наташи — жить долго и счастливо. Рокотали гитарные струны, и, влюбленно глядя на молодую жену, Дима пел: „Веселье горит в ней, как пламя", — а она подхватывала задорно: „И шутит она над нами..."
Спустя полгода у Наташи произошел выкидыш. А вскоре подтвердилось, что у отца в поджелудочной железе опухоль. Около года тянули отца, но болезнь шла быстро, и в августе 80-го отец умер. Не прошло и двух лет, как маму разбил инсульт...
Дима много помогал Наташе. Ворочал неподвижную тещу, мотался по врачам и аптекам. Но шли годы — и не выдержал он унылого однообразия будней, пропахших лекарствами. Не выдержал нарастающей Наташиной замкнутости, постоянной сосредоточенности на маминой болезни. Дима подал рапорт о переводе в действовавший в Афганистане „ограниченный контингент" — и уехал воевать. Спустя какое-то время Наташе сообщили, что капитан Горбатенко погиб в бою под Джелалабадом. Уже недолго оставалось до вывода „ограниченного контингента" из погибельной горной страны — а Дима не дожил.
Шли годы, однообразные, как диктант в середине учебного года. Утром в школу, из школы скорее домой, в магазины по дороге. Поднять маму, помыть, накормить... так и проходила жизнь. Иногда впадала в отчаяние — замордованная болезнями, тихо плакала, уткнувшись в подушку. Наревевшись, спешила в кухню...
Завуч однажды посоветовала — попробовать иглотерапию, есть такой доктор Аваков. Вот его телефон.
Так они и встретились, и не сразу опознали друг друга. Отношения поначалу были сдержанные — ну, учились когда-то в одном классе, подумаешь. Однако после третьего сеанса иглотерапии доктор Аваков стал засиживаться в квартире на Восьмой Завокзальной. За чаем с айвовым вареньем пошли разговоры неординарные. И две одинокие души рванулись друг к другу.
„Я деревянное чучело", — сказала она, когда он взял ее за плечи и притянул к себе. „Ты Натайка Мустафайка из пятого „а“, — вспомнил он ее школьное прозвище.
...Наташа, взбив подушки, уложила мать, напоила настоем шиповника. Под пристальным взглядом матери вдруг почувствовала странную неловкость — словно провинилась в чем-то. А, ерунда какая. Взять бы и сказать: „Я еще живая! Я провела ночь с любимым!“
Вернувшись в свою комнату, присела на краешек кровати, с улыбкой посмотрела на спящего Володю. Он ровно дышал. Ну вот, проснулся! Открыл глаза и потянулся к Наташе со словами:
— Ах ты, моя милая!
Она кинулась его целовать.
— Еще раз... еще раз скажи, что я твоя милая...
Потом лежали рядышком, тихо разговаривали.
— Я всю жизнь ищу тебя, Натайка Мустафайка.
— Ищи меня в сквозном весеннем свете. Я весь — как взмах неощутимых крыл, Я звук, я вздох, я зайчик на паркете, Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был...
— Кто это?
— Ходасевич.
— Ты знаешь много стихов?
— Да.
— Будешь мне читать. Зимними вечерами. И летними вечерами.
— Буду. А ты надолго улетаешь в Москву?
— Думал, что надолго, но теперь... теперь все меняется... Натайка, я вот что подумал. В Москве устроиться трудно. Но в области... может, удастся в области, в маленьком тихом городке... А? Нужны же в области врачи. А я неплохой врач.
— Ты хороший врач.
— А ты зайчик на паркете. Ты приедешь ко мне в Подмосковье, мы поженимся и будем жить счастливо.
— Ох, фантазер! Кто даст тебе там квартиру?
— У меня есть деньги.
— Володя, — сказала она, помолчав. — А в Баку ты не хочешь...
— Не не хочу, а не могу. Ты же знаешь.
— Да... У нас в школе учительница биологии, армянка, пожилая, тридцать с лишним лет проработала. Теперь ее уволили. Она пришла на уроки, а ее не пускают в школу.
— Из Баку надо уезжать.
— Ты поспи, еще рано. А я покормлю маму.
Шел одиннадцатый час, когда он проснулся. Никогда с ним не бывало, чтобы так поздно начинать утро. И, только попив кофе, Володя вспомнил, что обещал с утра заехать к родителям. Он позвонил и сразу услышал чуть не плачущий голос матери:
— Ой, Вовонька, где ты пропада-аешь? В городе что-то ужасное...
— Не беспокойся, мама. Я у пациента, на Восьмой Завокзальной. Через полчаса буду у вас.
Наташа, накинув пальто, вышла проводить его. День был серый, ветреный. Во дворе полоскалось на веревках белье.
— Позвонишь перед отъездом? — спросила она.
— Конечно. Уж раз я тебя нашел, так теперь не отпущу.
— Буду тебя ждать. — Она поцеловала Володю. — Только не исчезай надолго. Не исчезай!
Он сел в свои белые „Жигули" и, выехав на улицу Чапаева, погнал вдоль трамвайной линии. По Кецховели выскочил на проспект Ленина и повернул налево, к Сабунчинскому вокзалу. Там густела черно-серая толпа. Володя притормозил и ехал на первой скорости, гудками прося толпу раздвинуться. На площади перед вокзалом как будто горел костер, Володя не успел разглядеть. Перед ним встали трое с красными повязками на лбах, с железными палками, заточенными наподобие пик. Что еще за новости? Приспустив стекла, Володя спросил по-азербайджански:
— Что случилось?
— Поворачивай обратно, — сказал один.
— Стой! — сказал другой, чернобородый, пронзительно вглядываясь в Володю. — Документы!
На площади высоко взметнулся желтый язык огня, оттуда неслись яростные крики, и показалось Володе — уголком глаза увидел — будто кого-то потащили к огню.
— Паспорта нет с собой, — сказал он и дал задний ход, одновременно выруливая вправо.
— Вадителски права давай! — по-русски заорал чернобородый, угрожающе замахиваясь пикой.
Володя, что было сил крутя баранку, бросил машину вперед и влево. В тот же миг удар пики обрушился на багажник. Володя выжал газ. Пикетчики сразу остались далеко позади, а люди на мостовой шарахались, уступая дорогу сумасшедшему автомобилю с воющим мотором.
Он гнал машину вверх по проспекту Ленина. Притормозил на трамвайной остановке. Может, не искушать судьбу — покатить обратно на Восьмую Завокзальную — там Наташа, вдруг вынырнувшая из пятого „а“... там тишина и радость...
В следующий миг, однако, он повернул на улицу Фабрициуса. Так, прямиком, он выедет на Инглаб. Дома надо быстренько собрать сумку с пожитками для Москвы, взять деньги, сберкнижки и пуститься к родителям на Телефонную. На машине не проехать — проверяют, увидят в правах армянскую фамилию, выволокут из машины, изобьют до смерти... придется поехать на метро до вокзала, а там пешком недалеко до Телефонной... Господи, этот костер у вокзала! Ну, не может быть, не может быть, чтобы волокли живых людей... Не средние же все-таки века...
На площади у Дома правительства гремел митинг. Ораторы — Панахов и другие руководители Народного фронта — сменяли друг друга у микрофона. Исполненные пафоса фразы, которые они беспрерывно кидали в толпу, были как поленья, бросаемые в гигантский костер. Ответный рев толпы волнами перекатывался по площади. -
— ...В Топхане армяне вырубают заповедный лес...
— .. .В Карабахе русские солдаты щупают азербайджанских девушек...
На трибуну взбежали молодые какие-то люди, один держал на весу перевязанную руку. Кинулись прямо к Ниймату Панахову, и тот, выслушав, вскинул вверх руку. И, как оркестр повинуется жесту дирижера, площадь сразу вняла команде. Рев оборвался, на площадь пала тишина.
— Братья! — выкрикнул Панахов. — Только что пришли люди! С утра они обходили квартиры армян, предупреждали — уезжайте из Баку. По-хорошему! На Баилове пришли к богатому армянину Ованесову. Когда сказали, чтобы он уехал, Ованесов убил одного из наших людей! Зарубил топором! А второго ранил в плечо, вот он стоит перед вами! Истекает кровью! Братья, армяне нас убивают!
Неистовый рев покрыл его слова. Десятки тысяч кулаков взметнулись в воздух, угрожая, ища выхода клокочущей ненависти...