Троллейбус полз медленно. При повороте на Самеда Вургуна он остановился, водитель крикнул, что дальше не поедет. Дальше стояла длинная синяя вереница троллейбусов.
Юлия Генриховна и Беспалов сошли недалеко от подъезда института, где раньше работала Юлия. Придется пешком спуститься по Самеда Вургуна.
Поравнялись с колхозным рынком. У ворот густела толпа, там шла драка, слышались выкрики, полные ярости и боли. Толпа выкатывалась на мостовую, откатывалась обратно к воротам рынка. Мелькали палки, занесенные для удара.
Беспаловы перешли на другую сторону улицы. Вдруг толпа у ворот стала быстро редеть, люди разбегались. Два тела остались неподвижно лежать в луже крови. Крики, свист, топот...
— Надо вызвать скорую, — сказал Беспалов.
Юлия Генриховна вскинула быстрый взгляд на его побледневшее лицо. Схватила под руку, потащила вниз по улице.
— Пойдем, пойдем, — бормотала она, — скорее отсюда...
Она только одного сейчас хотела: прижать к себе Олежку, защитить от опасности. От какой опасности? Господи! Родной город, столько раз снившийся ей в прежних, девичьих снах, сейчас стал чужим, враждебным.
Вот, не доходя до улицы Басина, дом с аптекой на углу, — она, Юлия, когда-то часто бывала тут у школьной подруги. Из-под арки этого дома неслись отчаянный женский вой, грубая ругань, детский, полный ужаса, визг...
Дошли до физкультинститута, повернули на Видади. В Багировском сквере, против обыкновения, было пусто, — куда подевались парни в широких кепках? Наверно, на митинге, подумала Юлия Генриховна. И вообще. .. при деле...
Павлик отворил дверь. Олежка выскочил в переднюю, и бабушка, нагнувшись, поцеловала своего любимца в теплую макушку. Нина, не прекращая телефонного разговора, кивнула родителям.
Павлик что-то отощал за последние дни. Он болел неопределенной болезнью, в которой нервное расстройство смешивалось с чем-то еще, с болями в животе. Володя считал, что надо проверить почки, но вытащить Павлика на анализы Нине не удавалось.
— Это родители пришли, — говорила Нина в трубку. — Тетя Эля, ну что же вы так... ну, где-то задержался... может, на заправку поехал, а там очередь...
— Ох! — выдохнула она, положив трубку. — Слава Богу, вы пришли... В городе погромы... Тетя Эля плачет: Володя исчез, должен был давно приехать — и нет его, телефон не отвечает...
— Что значит — погромы? — хмуро спросил Беспалов.
— А то и значит: громят армянские кварталы, убивают... как в Сумгаите... Дожили, будь оно проклято... Бежать, бежать отсюда, пока живы!
— Галустяны! — сказала Юлия Генриховна. — Галустяны живы?
— Не знаю... Погоди, куда ты?
Дрожь била Юлию Генриховну. Но, по крайней мере, она знала, что надо делать. Позвонила Галустянам. Не ответили. Застучала кулаком. Из-за двери раздался испуганный голос:
— Кто?
— Это я, я! Юлия Генриховна! Откройте!
— Юля-джан! — Анаит Степановна впустила ее в прихожую и, всхлипывая, затараторила: — Я как раз к вашим дочке хотела! Вот! — она схватила с тумбочки небольшую сумку, — много у нас нет, но немножко кольца, бусы, бриллианты от мамы оставался — спрячьте, Юля-джан! А то опять придут...
— Анаит Степановна, вам с мужем надо сейчас же пойти к нам. Где ваш муж?
— Я здесь! — Шаркая шлепанцами, вплыл в прихожую Галустян, согнутый пополам, перевязанный розовым платком. — Пускай придут! Вот! — Он взмахнул большим молотком. — Я этим ишаки покажу!
— Самвел Вартанович, в городе погром! Понимаете, погром...
Еще минута или две понадобились Юлии Генриховне, чтобы до Галустянов дошло, что оставаться в своей квартире смертельно опасно. Заперев дверь и захватив сумочку с драгоценностями, Галустяны пересекли лестничную площадку и вошли в квартиру напротив.
— Ой, Юля-ханум, не закрывайте! — Вошедшая в подъезд Зулейха быстро поднималась по лестнице. Хорошенькая, в каракулевой шубке и белой шапочке, она вслед за Юлией влетела в прихожую и заперла дверь. — Ой, правильно, правильно, — закивала она Галустянам, — вам лучше тут посидеть! Ой, что делается! Я была у подруги, она знаете, где живет? Напротив Дома правительства новые дома есть? — вот там. Ой, что было! С девятого этажа женщину выбросили! С балкона! Гамид! — Она устремилась на свою половину, оставив в прихожей тонкий запах духов. — Слышишь, что говорю?
Галустян, которого Юлия усадила в старое штайнеровское кресло, обвел немигающим взглядом семейство Беспаловых. Ему, привыкшему сидеть у себя в галерее перед раскрытыми нардами, было тут неуютно. Он сказал, обращаясь к молчаливому Беспалову:
— Я пятьдесят лет бурил! Суша бурил, море бурил!
— Знаю, Самвел Вартанович, — кивнул Беспалов.
— У меня в бригаде кому хочешь работали. Мы разве смотрели национальность? Смотрел — как работает. А теперь — Галустян, пошел вон из Баку? — И он плюнул, к ужасу Юлии, на паркет, но тут же, надо отдать ему должное, растер плевок ногой.
— Самвел, — укоризненно сказала Анаит Степановна, — ты не в своем галерее.
— Я извиняюсь, — прогромыхал Галустян. — У меня душа горит. Люди живут, работают своя работа. Потом придут агитаторы. Туда, сюда смотрят, говорят: это не ваш территория, это наш! Другие агитаторы придут, говорят: нет, это наш! Пускай агитаторы друг друга дерутся! Нет! Они заставляют люди друг друга бить, сами только кричат: давай, давай! — Галустян взмахнул кулаком. — Надо наоборот! Пускай агитаторы друг друга морду бьют, а люди пускай смотрят, говорят: давай, давай!
— Самвел, зачем так говоришь? — опять укорила мужа Галустянша.
— А по-моему, — заметила Юлия, — Самвел Вартанович совершенно прав. Нормальные люди не станут ни с того ни с сего убивать друг друга. Их всегда кто-то подзуживает.
Некоторое время сидели молча. Только Нина беспокойно ходила по комнате. Раздался Олежкин голос:
— Баба, а кто морду бьет?
Юлия не ответила. Прислушивалась к приближающемуся автомобильному мотору. Да, точно, к дому подъехала машина. Несколько мгновений тишины, а потом из парадного подъезда раздался стук. Колотили, без сомнения, в дверь Галустянов. Анаит Степановна запричитала, но Нина прикрикнула:
— Тихо! — И заметалась по комнате. — Сейчас сюда ворвутся!
Беспалов набрал 02. Спокойные гулки. Снова набрал. И снова. Гудки. Милиция не отвечала. А там, в подъезде, ломились, дверь трещала, она плохо поддавалась, старая дубовая дверь. Галустян при каждом ударе втягивал голову в плечи, словно били не по двери, а по голове...
Звонок. Звонок. Чей-то нетерпеливый палец жал на кнопку — звонки частые, нервные, как боевая тревога...
Без стука открылась дверь, в комнату заглянула Зулейха. Быстро-быстро закивала Галустянам, пальчиком показывая: идемте скорее... Анаит Степановна подскочила к мужу, вытащила из кресла и повела в коридор. Там стоял Гамид, муж Зулейхи, очень прямой и спокойный, в коричневом костюме. Галустяны, ведомые Зулейхой, прошаркали через кухню на их половину квартиры.
В дверь бухали кулаками, били ногами. Гамид неспешно прошел к двери и отпер. В переднюю слитной группой ворвались пятеро, молодые, в кепках, со злыми решительными лицами. Гамид сразу заговорил по-азербайджански, предводитель погромщиков резко ему ответил. Он был невысок, небрит, с угрями на щеках — Юлия узнала в нем того, кто неделю назад увез галустяновский телевизор и дал Павлику в зубы. Он сунул Гамиду под нос смятую бумажку, настойчиво тыкал в нее пальцем:
— Галустян! Бахырсан{3}? Галустян!
Потом устремился к Беспаловым, оглядел быстрым взглядом:
— Русски? Где эрмени прятал? Говори!
— Галустяны уехали, — поспешно сказал Павлик. Он понимал по-азербайджански, слышал, что сказал Гамид, и повторил его слова: — Совсем уехали из Баку.
Угрястый выругался и сказал что-то своим. Двое сунулись во вторую комнату, все осмотрели, даже дверцы шкафа распахнули. Олежка вдруг громко заплакал. Юлия гладила его дрожащей рукой по голове, вполголоса успокаивала. Беспалов оцепенело смотрел на погромщиков, на арматурные прутья в их руках.
А угрястый в коридоре говорил с Гамидом. Гамид так стоял, что загораживал проход на свою половину, и была в его тоне властность — и это, как видно, действовало на предводителя. Во всяком случае, он и попытки не сделал полезть обыскивать комнаты Гамида.
Как ворвались слитной группой, так и выкатились из квартиры. Гамид запер за ними дверь. Некоторое время прислушивались. Но вот заработал автомобильный мотор. И стал затихать.
— Какой же вы молодец, Гамид, — сказала Юлия, выйдя в кухню. — И ты, Зулечка! Спасибо вам.
— Ой, что вы, Юля-ханум! — воскликнула та. — Какое спасибо? Разве мы не соседи?
А Павлик в комнате сказал:
— Этот, их главный. Гамиду говорит — их выгнали из Армении... из Зангезура... дом сожгли... Они зимой шли через горы, его дед на перевале до смерти замерз...
Беспалов, сидевший у молчавшего телефона, повел на Павлика оловянный взор.
Володя Аваков гнал машину вверх по улице Фабрициуса. На углу Бакиханова был затор — стояли трамваи, трубили машины, толпились люди. Володя въехал на тротуар и медленно стал объезжать справа стоявшие машины. Ему кричали что-то, грозили кулаками, но он ехал, потом, нажав на газ, проскочил перекресток.
Он был не то чтобы спокоен, но уверен в себе. Он подобрался. Город , в котором он родился и жил, грозил ему опасностью, тем большей, что ехал он через самый опасный теперь район — Арменикенд. Он видел: группки взбудораженных людей врывались во дворы. Слышал крики. Чутьем преследуемого зверя чуял, где нельзя проехать. Впереди был пикет, рядом с ним остановился автобус, из которого выпрыгивали вооруженные чем попало люди. Володя свернул в боковую улочку, потом опять повернул и выехал на Ереванский проспект. Ха, Ереванский! Уж наверно его переименовали. Все армянское переименовывают. Улица Шаумяна — теперь проспект Азербайджан... Безумие обуяло Баку... Нострадамус, что ли, предсказал, что конец XX века будет страшным... Ни черта, выберемся! Только бы доехать до дома, забрать вещички и деньги — и к родителям... А завтра — прощай, Баку!