Возле метро „Гянджлик" шел митинг не митинг, кричали в мегафон, бегали какие-то люди, — во всем этом было нечто от игры — если бы не веяло от такой игры смертельным,-холодом.
Вот и улица Инглаб. Поворот налево, еще с полкилометра — и Володя въехал во двор дома, растянувшегося на целый квартал. Возле второго подъезда, как обычно, тусовалась группка парней. Когда Володя медленно проезжал мимо, они приумолкли. Один нагнулся, с улыбочкой посмотрел на Володю. Это был юнец с красивыми, но диковатыми чертами лица, с презрительно прищуренными черными глазами, с огромной черной шапкой волос. На нем была желтая нейлоновая куртка. Володя знал, что этот парень уже отсидел в тюрьме за ограбление магазина, вышел досрочно на свободу и жил тут у родственников, тоже темных людей. В доме немало было жильцов, неприязненно косившихся на Володю — удачливого, богатого, да еще армянина. А этот, в желтой куртке, всегда ему улыбался. Но именно его Володя подозревал в прокалывании покрышек. Вот и теперь этот красавчик нагнулся и заглянул в машину с ласковой улыбочкой.
Володя поставил машину на обычном месте, за котельной. Осмотрел крышку багажника. Да, скверно: вмятина, краска содрана, под дождями тут ржавчина пойдет. Ну, что поделаешь...
Взбежал к себе на третий этаж. Вот оно, его убежище, однокомнатная квартира, обставленная югославской мебелью цвета слоновой кости. Гарнитур — будь здоров, приобретен за две цены, — зато и красиво! Позвонил родителям — занято. Ладно, надо побыстрее собраться. Вытащил с антресолей большую синюю сумку, принялся ее набивать.
Теплый свитер, водолазки шерстяные. В Москве холодно. Как там Лалка живет в снегах?.. Перезимую, устроюсь где-нибудь в Подмосковье — прилечу весной в Баку, заберу Наташу... Натайка Мустафайка, милая ты моя! С мамой, разумеется, заберу. Тяжелый, конечно, случай, но что поделаешь...
Телефонный звонок прервал спешные сборы.
— Ой, Вовонька! — услышал плачущий голос матери. — Ты дома? Слава Богу! Я все телефоны оборвала! Вовонька, почему не еде-ешь? Мы с папой безумно...
— Скоро приеду! — закричал он в трубку. — Невозможно было проехать, поэтому я... Скоро приеду! На метро! Сейчас кончу укладываться и выйду. Мама, не волнуйся!
Где теплые ботинки? Ага, вот, в стенном шкафу. Черт, огромные какие, не лезут в сумку. Ладно, мы их наденем, а туфли — в сумку. Так. Коробку с иглами не забыть. Деньги, сберкнижки, паспорт, билет. Так. Кажется, ничего не забыл...
Звонок у двери.
Прошел в переднюю, посмотрел в глазок — никого.
— Кто там?
Молчание. Глубокая, какая бывает во сне, тишина.
Стало страшно. От мертвой тишины. От того, что за дверью кто-то притаился, — Володя знал, что интуиция его не обманывает. Неприятной расслабляющей волной страх прокатился через мозг. В следующую секунду, однако, Володя взял себя в руки, он умел это делать. Затянул молнию на туго набитой сумке. А может, за дверью никого нет? Может, позвонил и тут же убежал какой-нибудь малолетний озорник, как не раз бывало?..
Иду! — решил Володя. Не боюсь! В крайнем случае применю прием вьетнамской борьбы... вьет-во-дау... правда, сумка тяжелая в руке... Ну, вперед!
Откинул цепочку, повернул ключ...
Резкий удар снаружи распахнул дверь. Ворвались слитной группой, сбили Володю с ног... Только успел он услышать азербайджанское ругательство... только успел увидеть, как мелькнула над ним дурацкая желтая куртка...
Маленькая, высохшая, как сухарик, Гюльзан-ханум приковыляла из своей комнаты в гостиную.
— Нашли! — крикнула ей Эльмира, сидевшая в цветастом своем халате у телефона. — только что с ним говорила-а. Он дома. Сейчас уложится и приедет на метро...
— Что? — Старуха приставила к уху ладонь.
— Приедет на метро!
Гюльзан-ханум мелко закивала и поплелась к себе, бормоча:
— На метро... метро приедет... чох яхшы{4}...
Константин Ашотович, сидевший в кресле по другую сторону столика, посмотрел поверх очков на жену, сказал: .
— Позвоню все-таки Кязиму. '
— Все равно ничего он тебе не скажет. Что-то ты красный очень. Котик, как ты себя чувствуе-ешь?
— Как индюк, который узнал, что хозяин собирается его зарезать.
— Ой, что ты болта-аешь?
— Это не я сказал. Это Сэм Уэллер. Он еще добавил, что у него есть утешение — то, что он жилистый... Позвоню все-таки. Знают ли власти, что в городе погром? — Он принялся крутить телефонный диск. — Кюбра? Здравствуй, Кюбра! — закричал он в трубку. — А Кязим дома? А где он? A-а... Я как раз хотел спросить... В городе идет армянский погром! Что?.. Пока они заседают — убивают людей!.. Что?.. Ну ладно... Пока... — Положив трубку, сказал негромко: Кязим в ЦК. Там заседают, совещаются. Должно прилететь какое-то московское начальство.
— А! — Эльмира состроила презрительную гримасу. — Только и знают заседать. И ждут указаний, шагу без Москвы не сделают.
— Не понимаю, не понимаю. — Котик нервно тер лоб. — В городе полно милиции, войск... училища военные...
Зазвонил телефон. Эльмира схватила трубку. Передала мужу:
— Тебя Илгар.
Илгар Фаталиев был старейшим другом Котика.
— Да ты что? — удивился Котик, выслушав взволнованную тираду Илгара. — Куда я поеду? Да брось, к нам не придут. Вот сидим, Вовку дожидаемся... Где? — Некоторое время он слушал, мрачнея. — Так и сказали — не вмешиваться?.. Остались без власти, без закона... Это же возврат к дикости... Спасибо, Илгар, я понимаю, но никуда не собираюсь... Ну, пусть меня убьют здесь, в родном городе...
Эльмира испуганно посмотрела на него. Котик сказал:
— Илгар уговаривает срочно уехать из Баку.
— Котик, может, тебе действительно... завтра вместе с Вовой улететь в Москву?
— Никуда я не улечу, и хватит об этом. Послушай, что произошло у Илгара в доме. Помнишь, где он живет? У них же во дворе клуб, и там размещена какая-то воинская часть. Пришли погромщики, стали ломиться в армянские квартиры, жильцы бросились к военным — помогите! А они в ответ: „Нам приказано не вмешиваться"... Представляешь? В городе погром, а тем, кто может остановить кровопролитие, приказано не вмешиваться!
— Котик, прими клофелин. Посмотри, какой ты красный, наверно, давление подскочило-о.
— Ну, хорошо, приму полтаблетки.
А время шло. В старинных часах деловито постукивал маятник.
— Ой, ну что Вовонька не едет? — У Эльмиры слезы текли по круглым щекам. — Ой, я не могу-у...
— Приедет, приедет, — твердил Константин Ашотович.
Он стоял у окна, смотрел на улицу. Его слуха достигал нескончаемый гул, шедший со стороны площади Ленина.
— Приедет, приедет, — бормотал он, как заклинание.
Позвонила Фарида.
— Нет, не приехал. — Эльмира всхлипнула. — Уже больше часа прошло, он сказал — выхожу-у... А ты разыскала Вагифа? Он за тобой заедет? Ой, Фарида, миленькая, поскорей... Я просто не могу-у... — Вытерла слезы, сказала Котику: — Фарида с Вагифом за нами заедут. Поедем искать Вовоньку...
Фарида нервничала. Ей и вообще-то бывало достаточно пустяка, чтобы разнервничаться. А тут...
Вчера разругались на факультете с коллегами-преподавателями: звали идти на митинг, а она отказалась — „мое дело учить игре на фортепиано". Взывали к ее национальному чувству — она вспылила: „Любить свой народ не значит изрыгать проклятия на голову армян". Консерватория бурлила, занятия срывались, студенты и часть преподавателей ушли митинговать.
Сегодня утром позвонила подруга, работавшая на телевидении. Возбужденно закричала в трубку:
— Фарида, у тебя есть Пушкин? Умоляю, посмотри, у него есть такая строчка: „Ты трус, ты раб, ты армянин"? Я говорю — не может быть такое у Пушкина, а они написали на плакате...
— Постой, Рена, какой плакат? Причем тут Пушкин?
— Ну, у нас целая колонна отправляется на митинг, и эту цитату из Пушкина написали на огромном плакате и пошли, а я идти под таким лозунгом отказалась... Фарида, посмотри, умоляю! Они говорят — в поэме „Тацит". Я перезвоню скоро...
Фарида быстро нашла — вот она, поэма, в четвертом томе, только не „Тацит", а „Тазит". Раньше она не читала... Да, вот эти строки: „Ты не чеченец, ты старуха. Ты трус, ты раб, ты армянин". Это не Пушкин от себя, конечно, это старик-чеченец Гасуб гневно упрекает сына за то, что тот не напал на тифлисского армянина, едущего с товаром...
Ждала, ждала, Рена не звонит. Ну, ладно. Чтобы унять расходившиеся нервы, Фарида села за пианино. На пюпитре стояли „Лирические пьесы" Грига — она собиралась их разучить со своими студентами. Коротенькая „Ариетта". Теперь „Вальс"...
В консерватории появились деятели, которым не по вкусу „все эти Моцарты, Чайковские, Бахи — как будто нет у нас своей национальной музыки". Требуют пересмотреть учебные программы. Напыщенные говоруны!.. Вот прелестный „Танец эльфов" — ну, можно ли стать музыкантом, вычеркнув из программы, скажем, Грига? Разве можно разрезать по живому, растащить по национальным пещерам мировую музыку?
Опять телефон. Эльмира плачет в трубку: Володя давно должен был приехать, а не едет, а в городе, говорят, погром...
— Погром? — переспросила Фарида. — В Баку погром?
— Громят армянские квартиры! А все — этот Народный фронт...
Положив трубку, Фарида постояла в задумчивости у столика под торшером, Народный фронт! Вагиф с такой пылкостью убеждал ее, что Народный фронт — политическое движение с благородной целью добиться суверенитета Азербайджана...
Она решительно набрала домашний номер Вагифа. Его мать ответила, что Вагиф как уехал с утра, так и нет его, а куда уехал — не сказал. Ласково разговаривала с будущей невесткой, пустилась расспрашивать, как здоровье, — Фарида извинилась и дала отбой. Позвонила в редакцию журнала, где работал Вагиф, может, он там, хоть и суббота сегодня. Никто в редакций не ответил. Ну, значит, заседает в своем Народном фронте — а как туда звонить, Фарида не знала. Сколько просила Вагифа — не связывайся с политикой, твое дело писать стихи... ведь он такой способный лирик... Нет, занесло его... Проклятый национальный вопрос, никогда раньше так много о нем не говорили... Да и если бы только говорили — так ведь убивают!