Позвонила Рена:
— Меня заставили идти на митинг, представляешь? А я сбежала по дороге! Фарида, ну ты посмотрела у Пушкина?
— Да. — Фарида коротко рассказала о „Тазите". — Рена, ты слышала, что начались погромы?
— Я знаешь, что слышала? У вокзала сожгли четверых армян!
Фарида упала в кресло, некоторое время сидела, закрыв лицо руками. Она чувствовала зуд за ушами, так у нее бывало, когда начиналась депрессия. Ее била дрожь, и было холодно...
Писатели, телевизионщики, интеллигенты! Что же вы делаете? Хотелось докричаться до них, неистово орущих на митингах в Баку и Ереване, — крикнуть им: перестаньте! Перестаньте возбуждать ненависть!
Достала из шкафа и надела теплую вязаную кофту. С тайным страхом прислушивалась к себе: неужели опять депрессия зажмет ее в тиски?.. Уехать куда-нибудь! Срочно уехать! Были путевки в Болгарию, висело объявление в консерватории... Хотя, в Болгарии тоже неспокойно, прогнали этого... как его...
Хоть бы не сорваться. Хоть бы не сорваться.
Звонок! Она кинулась к телефону, как к спасательному кругу.
— Здравствуй, Фарида.
— Вагиф! Где ты пропадаешь? Я ищу тебя по всему...
— Я был на митинге, — заговорил он в своей быстрой манере, — потом у нас было заседание, потом...
— Потом начался погром! — Она выкрикнула это слово по-русски. — Ты знаешь, что в Баку погром?
— Знаю. Мы делаем все, что возможно, чтобы остановить...
— Вагиф, ты на машине? Приезжай!
— Фарида, ты понимаешь, сейчас не могу, мы должны...
— Нет, сейчас же! Сейчас или никогда!
— Хорошо, еду.
Она места себе не находила, ожидая Вагифа. Растирала захолодавшие пальцы. Опять позвонила Эльмире — Володи все нет, Эльмира плачет... Фарида сказала, что скоро приедет с Вагифом и они вместе отправятся на поиски Володи.
Вагиф заявился полчаса спустя. Его темные глаза были выпучены сверх обычной меры. Грива черных волос стояла дыбом.
— Ваш Народный фронт громит армян! — напустилась на него Фарида. — Убивают, как в Сумгаите!
— Это не Народный фронт! Мы не допускали! Но в Ереване принимают такие решения, что мы не можем спокойно... А наши власти бездействуют! Наш Цэка-Бэка умеет только языком махать! Народ устал, он не хочет их слушать...
— Не народ, а толпа! Этот Панахов разжигает ненависть! И не только Панахов — ваши писатели и историки сеют...
— Фарида, помолчи, да! Люди устали! Беженцы! Они только тех слушают, кто им дома обещает, землю... Ты думаешь, Народный фронт однородный? Ошибаешься! Есть такие радикалы — нас не слушают! Считают, армяне должны из Баку уехать, их квартиры — беженцам... Ты умная, скажи: что делать, если власть бездействует?
— Не знаю... Одно знаю, нельзя убивать!
— Нельзя! — кивнул Вагиф. — Мы пытаемся остановить, звоним в милицию, в Цэка... Пока ничего не можем... Даже если каждый член правления встанет перед домом — сколько домов в Баку... разве знаем, куда придут громить...
Сели в машину Вагифа, поехали. На углу Коммунистической, возле Дома печати, пришлось переждать колонну автобусов, ехавших вверх — к Баксовету, а может, к ЦК. Сквозь окна автобусов чернела человеческая масса.
— Кого едут громить? — спросила Фарида. — Ты знаешь, что у вокзала сожгли четверых армян?
— Не знаю. — Вагиф уставился на нее. — Откуда известно?
Гудки стоявших сзади машин подстегнули его. Он повернул налево, потом, не доезжая до ворот крепости, съехал по крутому спуску на улицу Зевина, повернул на Фиолетова.
— Я знаю другое, — сказал Вагиф. — Ты слышала про Гугарк? Гугаргский район в Армении. Там были азербайджанские села, стали выгонять, в одном селе сожгли двенадцать азербайджанцев.
— Это правда, Вагиф? Это не вранье?
— Поговори с беженцами! Для них „Гугарк“ значит то же, что для армян „Сумгаит".
— Как будто страшный сон снится. — Фарида помотала головой.
На углу проспекта Кирова их остановил пикет. Носатый человек с портативным радиопередатчиком, висящим на груди, потребовал документы. Его глаза сильно косили.
— Это ваши люди? — спросила Фарида, когда поехали дальше.
— Не знаю! — Вагифу, как видно, не нравились самозваные проверяльщики. — Говорю ж тебе, в Народном фронте разные люди. Мы всюду твердим — только политическая борьба. А другие — зовут на улицы...
Как только подъехали к дому на углу Телефонной и Лейтенанта Шмидта, Фарида выскочила из машины и побежала вверх по лестнице. Эльмира открыла, по ее зареванному лицу Фарида поняла, что Володя так и не приехал.
— Ну что, едем? Вы готовы?
— Да, — Эльмира уже надевала шапку. — Котик, — сказала она, — ты оставайся. Мне не нравится, какой ты красный.
— Нет, я поеду. — Котик присел на табуретку, взялся за ботинки. Вдруг замер, прислушиваясь. — Шаги на лестнице!
Но это был Вагиф. Он вошел, поздоровался.
— Я поднялся, чтобы вам сказать, Константин Ашотович. Вы лучше не езжайте.
— Да вы что, сговорились, что ли? Поехали!
Гюльзан-ханум, приковылявшая в переднюю, напутствовала их:
— Хошбехт йол{5}. Привезите мне моего внука.
Не доезжая до Сабунчинского вокзала, попали в пробку. Тут опять потребовали документы.
— Кто тебя здесь поставил? — спросил Вагиф проверяльщика, черноусого юнца, протянув водительские права.
— А тебе что за дело? Чего надо?
— Я член правления Народного фронта.
— У нас свое начальство, — отрезал тот. — Проезжай!
Дальнейший путь по проспекту Ленина проделали без помех. Тут и там видели группы возбужденных людей. Повернули на Инглаб и вскоре въехали в просторный двор длинного, в целый квартал, дома. Тут было странно тихо, не бегали дети, не гоняли мяч.
— Володина машина на месте, — сказал Константин Ашотович.
И в подъезде было тихо. Поднялись на третий этаж. Володина дверь была полуоткрыта. И мертвая стояла тишина.
В передней навзничь лежал Володя, весь в крови, уже переставшей течь из десятка ножевых ран.
Страшно закричав, Эльмира бросилась на колени и, обхватив голову сына, прижала к груди.
Константин Ашотович вдруг захрипел, закрыв глаза, и стал падать. Вагиф подхватил его.
Глава двадцатаяБАКУ. ЯНВАРЬ 1990 ГОДА
Володю хоронили в понедельник На кладбище, которое раньше называли армянским, а потом стали считать интернациональным, — на Монтина. Он лежал в гробу, с головой накрытый простыней, — чтобы не видели, как зверски он изрезан. Нужно было обладать связями Эльмиры, чтобы устроить похороны — с оркестром, с массой цветов — в эти жуткие, ужаснувшие бакинцев дни.
Эльмира, в черном платке, накинутом на седую голову, поблекшая, неузнаваемо постаревшая, держалась неплохо. Но, когда настало время накрыть гроб крышкой, Эльмира пала на гроб и забилась в истерике, завыла — и так страшен был этот вой, что даже ко всему привычные музыканты умолкли, не доиграли очередное колено шопенова марша.
С другой стороны гроба — стоя на коленях, хрипло крича, била себя по голове Гюльзан-ханум — осиротевшая нэнэ.
Плакала всегда замкнутая Кюбра. А Фарида стояла с мертвым лицом, погасшими неподвижными глазами.
Котика на кладбище не было. Кровоизлияние сразило его в тот момент, когда он увидел убитого сына. Вагиф хотел везти его в больницу, но Эльмира велела — домой. Нельзя везти в бакинскую больницу армянина — его просто не приняли бы...
Как удалось Вагифу провезти сквозь пикеты разбитого инсультом Котика и мертвого Володю? Не знаю. Эльмира немедленно вызвала врача из своей поликлиники. У Котика парализовало правую половину тела, отнялась речь. Над ним поставили капельницу. Прибежал кто-то из друзей Володи — врач. Пока что Котика удавалось держать в полуразрушенном, но живом виде. Лала звонила из Москвы, чтобы мама срочно вылетела с отцом, она уже застолбила место в московской больнице нефтяников. „Кто убил Володю?! — кричала она сквозь плач. — Невозможно поверить!!"
Кто убил Володю? А кто убивает по всему городу людей только за то, что они армяне? Безликая, слитная черная толпа... Поймали хоть одного? Где ж поймать, если милиции в городе не видно, а 02 бездействует? А погромщики действуют быстро — у них машины, автобусы- „алабаши“, они приезжают по адресам, полученным в Народном фронте...
— Народный фронт не виноват в погромах!
Я слышала, как Вагиф Гаджиев, выпучив глаза, кричал это. А кто виноват? Не знаю, не знаю... То есть, конечно, знаю, что лично Вагиф не виновен. Но...
Сергей звонил своему другу-товарищу по обществу „Знание", они долго говорили — потом Сергей пересказал мне: власть в городе парализована, на митингах требуют отставки Везирова. Народный фронт явно делает попытку захватить власть. Они начали блокировать военные городки и казармы внутренних войск. Мы и сами видели из окна нашей кухни, как перед КПП Сальянских казарм выросла баррикада — грузовики и самосвалы, поставленные вплотную друг к другу, — она препятствовала выезду боевой техники. А во дворе Сальянских казарм стояли зачехленные танки.
— Смотри! — злился Сергей, тыча пальцем в сторону казарм. — Стоят себе и в ус не дуют! А в городе погромы!
И он матерился, чего прежде никогда себе не позволял.
— Схватили бы два-три десятка погромщиков, расстреляли на площади, чтоб все видели, — сразу угомонились бы... — Он метался по квартире, бегал на кухню смотреть, не выходят ли из Сальянских казарм танки. — Не понимаю, почему ЦК бездействует! Почему не объявляют комендантский час, не вводят войска?
Да уж. Мы так верили во всемогущество ЦК. Ведь достаточно бывало одного слова, шевеления густой бровью, чтоб любым нежелательным явлениям положить конец. Твердая, как скала, хорошо вооруженная власть — куда она подевалась?
В нашем доме разграбили две армянские квартиры, оставленные бежавшими владельцами. Бежали они на морвокзал — там, как говорили, под охраной военных скопилось множество бакинских армян, и их на паромах переправляли в Красноводск.