Позвонила Нина:
— Мама, у вас есть хлеб? Мы второй день сидим без хлеба, в магазинах нет завоза, а если привозят, сразу расхватывают.
— У нас полбуханки черного. И есть мука, можно печь оладьи. Пусть Павлик приедет, я дам.
— Павлик сегодня не сможет. Уезжает его друг, Алеша Диланян. Павлик пойдет на морвокзал проводить. Что делается! Между прочим, Галустяны тоже сегодня уезжают.
И тут мне, как выразился Сергей, ударила моча в голову. Я заявила, что хочу проводить Галустянов. Сергей, конечно, взвился, обозвал меня сумасбродкой.
— В городе погромы! Безвластие! Убийства! Дома надо сидеть, а не...,
— Вот и сиди дома, а я поеду на морвокзал!
Конечно, он не отпустил меня одну. Мы долго ждали троллейбуса, долго ехали — я уже боялась, что опоздаем к отплытию парома. Моросил холодный дождь, когда мы наконец добрались до морвокзала. У причала паромной переправы скопилось множество автобусов, набитых людьми. Между автобусами сидели на чемоданах, на тюках сотни беженцев, ожидая посадки. Чернели зонтики. Вход на причал охраняли солдаты.
— Мы — проводить друзей, — сказал Сергей.
Нас пристально оглядели и пропустили.
Над этим печальным скопищем, над гулом голосов и причитаний, над детским плачем нависло безнадежно серое небо. Моросящим дождем оплакивал Баку бегство своих жителей.
Белые теплоходы-паромы, набитые тысячами беженцев-армян, в эти дни гоняли без передышки в Красноводск. Сейчас стоял у причала один из них, „Советская Грузия", потемневший от дождя, а может, от возраста и усталости. У его трапа, кроме вахтенных матросов, стояли солдаты.
Мы долго ходили по причалу между группками беженцев, заглядывая под зонтики и накидки. Вдруг услышали громыхающее:
— Пятьдесят лет бурил! У меня в бригаде работали кому хочешь! Армяне работали, азербайджанцы работали, русские...
Вот они, Галустяны. Анаит Степановна, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, подняла рыхлое лицо.
— Вай, Юля-джан! — Она грузно поднялась с чемодана и чмокнула меня влажными губами. — Здрасьте, Сергей-джан!
А Галустян, прервав разговор с соседом, уставил на нас свои окуляры. Одетый в темно-зеленое пальто и шляпу с неровными, загнутыми кверху краями, он сидел, сутулясь, на большом узле.
— Проводить, да, пришли? — Анаит Степановна повысила голос, обращаясь, как видно, к окружающим. — Хорошие соседи! Дай Бог здоровья! Они нам спасли!
— Да будет вам, Анаит Степановна, — сказала я. — Куда вы решили ехать из Красноводска? К брату в Ереван?
— В Ереван самолет не летает, — веско сказал Галустян. — Раньше поезд ходил, самолет летал. Теперь советская власть кончился. Я при Багирове бурил, при Ахундове бурил, при Гейдар Алиеве бурил. У них всех столько волосы нет, сколько скважин я бурил. — Он грозно усилил голос: — Галустян всю жизнь работал! Суша и море бурил! Много нефти Азербайджану давал! Теперь эти ишаки Галустян убивать хочут. У них такой спасибо! Тьфу! — Он ловко плюнул в узкое пространство между супругой и мной. — Ты старый человек, — воззрился он на Сергея. — Ты воевал за советская власть. Скажи, зачем такая власть, если одна национальность хочет убивать другой, а власть сидит свой кабинет и кушает персик?
— Советская власть не виновата в погромах, — хмуро сказал Сергей.
— А кто виновата? Кто такая граница проводил, что один народ как пила распилил? Газеты всегда писали — дружба народов! Где дружба? В моем бригаде дружба! Мы национальность не смотрел, только как работал, смотрел! А в кабинете начальники сначала национальность смотрел...
К его хриплым выкрикам прислушивались люди. Даже проходивший мимо старший лейтенант — может, командир подразделения, охранявшего пристань, — остановился и вперил в Галустяна по-мальчишески строгий взгляд.
— Самвел, зачем так говоришь? — Анаит Степановна пыталась угомонить мужа.
Но того несло страстное желание выговориться напоследок.
— Кабинет большой, они зовут агитаторы. Дают цэ-у! Агитаторы едут, открывают такой рот! — Галустян показал широким жестом. — Это наша территория, пускай не наши тут не живут! Люди слушают, мозги поворачиваются. Потом придут другой агитатор, тоже рот открывал: нет, это не ваша территория! Люди опять слушают. Мозги туда-сюда. Вчера гости друг друга ходил, вино пил, зелень кушал. Сегодня вспомнил — ты христианец! А ты — мусульман! Моя земля — ты уходи! Нет, моя земля — ты уходи! Агитатор спина толкает — иди, бей его! Умный человек не пойдет. Амшара пойдет! Разве мало амшара, мало ишаки?
— Вы говорите о националистах, — сказал Сергей. — А советская власть всегда с национализмом боролась.
— Очень боролась! Калмык с его земли прогнала, чеченец — прогнала, крымский татар — прогнала! Советская власть если никого не прогнала, ему скучно!
— Самвел, зачем говоришь? — всхлипнула Анаит Степановна. — Нам разве советская власть из Баку прогонял?
— А кто? — Свирепо выкрикнул Галустян. — У нас другая власть нету!
— Вас гонит из Баку Народный фронт, — сухо заметил Сергей.
— Народный фронт у кому учился? У советская власть учился! Ты думал, армян гнали, теперь Баку хорошо будет? Не будет! Эти ишаки теперь русских прогонять будет! Евреев! Лезгин!
Анаит Степановна обратилась к старшему лейтенанту:
— Вы ему не слушайте. Он оч-чень переживает, мы без дом остался. Он советская власть любит.
— Он правильно говорит, — негромко ответил тот. — Скоро тут за нас возьмутся. Мне на квартиру звонили, угрожали жене.
И пошел к трапу „Советской Грузии".
Анаит Степановна, плача, рассказывала, как разграбили их квартиру — шубу котиковую унесли, костюм Самвела, радио японское. Хорошо хоть, сумочку с мамиными бриллиантами и орденом Ленина с собой взяли, когда вы нас спрятали... Все, что нажили за целую жизнь, все бросили... как будто война... К брату в Ереван? Самвел не хочет... брат его обидел, сказал, что Самвел плохо по-армянски говорит... Сыновья в Краснодаре?.. Самвел с ними поссорился... у старшего сына жена грубая, непочтительная... а младший всегда делал не так, как Самвел говорил... Но теперь — куда же еще? От младшего сына была телеграмма, звал срочно приехать... беспокоится...
Я слушала, и в то же время не шла из головы фраза молодого русского офицера: „Скоро за нас возьмутся".
Объявили посадку. С крыла мостика „Грузии" человек в морской фуражке прокричал в мегафон, чтобы шли к трапу организованно, не торопились, мест на пароме всем хватит. Но люди все же заспешили. Говорили, что вовсе не всем хватает мест в каютах, размещают в столовой, кинозале и чуть ли не трюме. Солдаты, образовав живой коридор, пытались держать порядок.
И потянулась по трапу вверх понурая человеческая река.
Это был исход.
Мы помогли Галустянам, поднесли до трапа их вещи. Расцеловались с Анаит Степановной. Мы обе плакали. Галустян, согнутый, с нардами, обернутыми полиэтиленом, под мышкой, с видимым трудом поднялся по трапу. Наверху он остановился, распрямился, насколько позволял злой его радикулит, и из-под немыслимой своей шляпы долгим взглядом оглядел Баку — родной город, покидаемый навеки. Сверкнули и погасли линзы его очков.
При выходе из порта встретила Павлика. Он провожал семью школьного друга, блестящего, по его словам, архитектора.
— Почему ты без шапки? — спросила я. — Ведь дождь.
Он пожал плечами: дескать, а когда я носил шапку? В его глазах, вобравших, казалось, в себя тысячелетия грусти иудейской, стояли слезы. Я придвинулась к нему, укрыла зонтиком.
Долго ждали троллейбуса. И не дождались. Транспорт, как видно, не ходил. На метро к нам на проспект Строителей не подъедешь. И Павлик сказал:
— Идемте к нам.
От морвокзала до улицы Видади, вообще-то, не длинная дорога, за полчаса дойдешь. Но что-то я еле передвигала ноги. И одышка... Мы шли по Видади, по бывшей Пролетарской, тут каждый дом был мне знаком, но что-то сегодня я и родную улицу не узнавала. Дождь и сумерки размыли ее черты. Из двора, мимо которого мы проходили, несся напористый, усиленный техникой голос. Я спросила Павлика, что он орет?
— Если тут есть мужчины, — перевел Павлик, — пусть не прячутся за спины женщин, а идут с нами.
— Куда?
— Не знаю. Не уточняют.
Наконец дотащились. Олежка повис на мне, но я сказала:
— Пусти, родной. Бабушка очень устала.
Я легла на тахту. Сергей подсел, спросил:
— Сердце? Прими нитроглицерин.
Пришла, стуча каблуками, Зулейха. На ней был жакет, словно сшитый из тигровой шкуры.
— Можно к вам? Ой, Юля-ханум, вы спите? Не-ет? Я на минутку! Вы Галустянов провожали, да? Ой, бедные, мне так жалко! Анаит Степановна, знаете, что сказала? Самвел не сможет без Баку жить! Так сказала и заплакала...
Желтые и черные полоски на ее жакете странно плыли у меня перед глазами.
— ...Въехала семья! — продолжала тараторить Зулейха. — Азербайджанцы! Гамид вышел, видит, стоит какой-то, да, и вставляет в дверь замок. Вместо выломанного! Что такое, почему? Человек говорит, у него ордер. Кто дал? Гамид так не оставит! У Галустянов отдельная квартира, почему ее дали кому-то?
— Может, не дали, а захватили, — сказала Нина. — Давайте чай пить.
Зулейха, извинившись, упорхнула: скоро Гамид придет.
Я от чая отказалась и попросила принести мне телефон, набрала номер Эльмиры. Ответила Кюбра. В своем суховатом стиле сообщила, что Эля сейчас подойти не может: у Котика врач. Котик? Все так же. Нет, речь не восстанавливается. На послезавтра достали билеты на самолет — Эльмира повезет Котика в Москву...
Я очнулась от резкого запаха нашатыря, увидела над собой озабоченное лицо Нины. Отвела ее руку с флаконом. Все семейство словно выстроилось по росту возле тахты.
— Обморок, — сказала Нина. — Ты говорила по телефону и вдруг отключилась, трубка упала на пол. Мама, что у тебя болит? Не вызвать скорую?
— Не надо. Ничего не болит.
Ничего у меня не болело. Только душа.
Я плохо спала эту ночь. Раза два вскрикивал во сне Олежка. Что ему снилось? Бел