ый пароход, отходящий от пристани? А может, злые дяденьки, ворвавшиеся в квартиру...
Под утро я немножко подремала. Меня разбудило бормотание радио в соседней комнате. Потом, когда все встали, я спросила Павлика: какие новости?
— Бакинское радио объявило, что вчера Везиров, Примаков и какой-то секретарь ЦК, Гиренко, что ли, имели встречу с правоохранительными органами Баку и поставили задачу навести порядок... ну, общие слова, как всегда... А Москва передала, что вчера выявлено шестьдесят четыре погрома квартир армян и есть жертвы... Весело у нас. Не соскучишься.
Нина сказала, накрывая на стол:
— На завтрак только винегрет и чай. Хлеба нет, масла нет. — И потом, когда мы сели за стол: — Здесь жить невозможно. Сегодня громят армян, завтра вспомнят нас. Вам, дорогие родители, тоже пора подумать об отъезде.
— Куда? — спросила я. — Нам некуда ехать.
— Мы устроимся в Израиле и пришлем вам вызов.
— Кто нас туда пустит? Мы же не евреи.
— Даже если бы и пустили, мы туда не поедем, — сказал Сергей.
— Ну, как хотите. А мы собираемся в ОВИР. Нам нужна бумага, что вы не возражаете. Напишите и заверьте подписи в нотариате.
Я поежилась, ожидая, что вот сейчас Сергей отрежет, что не даст согласия, и разразится очередной скандал. Но Сергей промолчал. Крупными глотками допил чай и перевернул чашку кверху дном. Поднялся, заявил, что мы едем домой.
У меня, однако, были другие намерения. Ночью, лежа без сна, я подумала, что должна заехать к Эльмире — надо попрощаться с ней и Котиком, они ведь улетают в Москву.
Сергей, конечно, не отпустил меня одну. И мы пошли на Телефонную. Дождь перестал, но тротуары были еще мокрые, черные и слегка дымились. Телефонная, обычно оживленная, выглядела малолюдной и словно притихшей. .. перед чем? Что еще обрушится на наш несчастный, любимый, проклятый город?
Открыла Кюбра. На ней был халат, Эльмирин, конечно, — впервые я видела ее не в костюме строгого начальственного покроя.
Оказалось, Эльмира с Гюльзан-ханум уехали на кладбище. За ними заехал шофер с Элиной работы, он же привезет их обратно. Кюбра посмотрела на старинные часы с маятником, исправно отсчитывающие время с начала века. Да, уже скоро привезет.
Мы прошли в спальню. Котик лежал с закрытыми глазами. Трудно было его узнать: щеки запали, заросли седой щетиной, пепельно-седая грива раскинулась по подушке. От капельницы тянулась к нему под пижаму, к ключице, трубка. Вдруг он открыл глаза и посмотрел на нас. Я через силу улыбнулась ему.
— Здравствуй, Котик.
Он еле слышно что-то промычал. Он смотрел на. меня отрешенным взглядом из какого-то недоступного мне далека. Господи, да что же это творится на белом свете?
Кюбра предложила чаю. Мы сели в кухне, и она поставила грушевидные стаканчики-армуды с крепко заваренным чаем и вазочку с кизиловым вареньем. Сергей спросил, где Кязим и что делается в ЦК — думают ли они навести в городе порядок?
— Кязим звонил недавно, — сдержанно сказала Кюбра. — Перед ЦК митинг. Пытались прорваться в здание, но не вышло.
— Что же это, Кюбра-ханум? Так же нельзя. В городе полно войск — почему они сидят в казармах?
Кюбра промолчала. Да и что тут скажешь? Пей чай с кизилом, Сережа. Кизил — он очень полезный...
Приехали Эльмира и Гюльзан-ханум.
— Ой, здрасьте... Юлечка... — Эльмира, седая, поблекшая, шагнула ко мне. Мы обнялись и несколько секунд стояли, плача. Потом, вытерев глаза платочком, Эльмира позвала по-азербайджански: — Мама! Чай будешь пить?
— Нет, — ответила из глубины квартиры Гюльзан-ханум.
— Прямо не знаю, что дела-ать, — сказала Эльмира. — Она просто себя убивает. Не ест, не пьет... Легла на цветы, на венки, говорит — не уйду с могилы... Мы с шофером еле ее подняли-и...
— Так вы с Котиком летите в Москву? — спросила я. — А мама как же?
— Маму заберет к себе Кюбра. Да, в Москву-у. Лалочка договорилась в клинике. В Домодедове будет ждать санитарная машина-а, так что... надеюсь. .. — Она отпила из стаканчика чаю. — Знаешь, там была девушка. Они с Вовонькой учились в младших класса-ах. Наташа. Я даже не знала, что они встречались. Она позвонила вчера — беспокоилась, как Вова до Москвы долетел... А когда узнала-а... Мы встретились на кладбище... Ужас, как она рыдала... Ты звонила Фариде? — спросила она сестру.
— Да. — Кюбра налила всем еще чаю и сама села пить. — У нее Вагиф. Говорит, Фарида лежит лицом к стене и молчит. Вскакивает, походит по комнате и опять ложится...
Под строгим взглядом Али Аббаса Керимова, пристально смотрящего на нас с фотопортрета, мы простились с Эльмирой и Кюброй и с тяжелым сердцем вышли из этого еще недавно такого благополучного, а теперь словно разбомбленного дома.
Долго, трудно добирались домой. Трамвай по улице Басина довез только до Шемахинки. Дальше мы поперли по улице Джабарлы пешком. Медленно поднимались в гору до проспекта Строителей. Я запыхалась и была вся мокрая, когда, наконец, мы вошли в квартиру. Я направилась в ванную, но, увы, вода не шла. Без сил повалилась на тахту. Попросила Сергея найти в аптечке и принести сустак.
— Легче тебе? — спросил он, сидя рядом на тахте.
— Легче, — успокоила я его. — Сережа, вот ты пережил блокаду. Вот так и было — хлеба нет, воды нет?
— Ну, не совсем так. — Он невесело усмехнулся. — Совсем не так. То, что происходит в Баку, вообще ни на что не похоже.
— Да... Все оказалось не так, как виделось в наших девичьих снах. Ты очень голоден? Сварить кашу?
— Лежи, лежи. Распустили народ, вот и результат... У нас нельзя без твердой власти.
Я слышала, как Сергей в „кабинете" говорил по телефону со своим приятелем из общества „Знание" — таким же великим знатоком как международного, так и внутреннего положения, который утром, прежде чем взяться за зубную щетку, хватает газету. Этот приятель, не то Джалилов, не то Джалалов, занимает в „Знании" какой-то пост и даже вхож в ЦК. Сергей очень к нему прислушивается.
А я прислушивалась к своему сердцу. Нет, оно не болело. Оно словно потяжелело, я чувствовала его вес. Только бы не свалиться с инфарктом, подумала я. Володю попросить приехать... Господи! Володя! С ума сойти...
Сергей вошел, стал пересказывать свой разговор с Джалаловым. Перед зданием ЦК партии с утра гремит митинг, ораторы неистово орут о суверенитете, требуют отставки Везирова, и толпа, разгоряченная крикунами, бьет стекла и дважды пыталась прорваться в здание ЦК, но была отброшена охраной, — там-то охраны достаточно. А погромы, вроде, сегодня прекратились. Паромы снуют по Каспию, вывозят армянские семьи в Красноводск.
На ночь я приняла снотворное и заснула. Но среди ночи проснулась от пронзительной тоски. Меня будто мама позвала — так явственно я услыхала ее высокий звонкий голос. Сразу вспомнилось: детство, ТРАМ, и мама, молодая, пышноволосая, стоит в ряду синеблузников и выкрикивает: „Эй вы, небо! Снимите шляпу!"... А вот и отец — стоит в сторонке, поблескивает пенсне... Бедные мои, вы еще не знаете, что произойдет с вами... И я еще не знаю... О Господи, какая тоска! Я задыхалась от слез, от горького предчувствия новой беды...
Вдруг Сергей болезненно застонал. Я тронула его за плечо.
— Что с тобой, Сережа?
Он открыл глаза. В слабом предутреннем свете его лицо казалось плоским, даже бесплотным.
— Опять этот сон. — Он прокашлялся. — Эти женщины с горшками. В длинных платьях. Идут и плачут... как будто кто-то умер...
— Принести воды?
— Да что ж такое — всю жизнь этот сон. Охренеть можно...
День наступил пасмурный и ветреный. Дважды Сергей ходил в магазин, там толпа ожидала привоза хлеба, но хлеб все не везли: и Сергей, угрюмый и ссутулившийся, возвращался ни с чем. И без газет: почтовый ящик был пуст.
Когда принялась готовить обед, позвала Сергея в кухню.
— Смотри, это делается просто. Вермишель варится в воде, пока не разварится, потом воду сливаешь. Теперь — открыть мясные консервы и согреть на сковородке, на маленьком огне...
Он уставился на меня:
— Зачем ты все это говоришь? Юля! — Взял меня за плечи и развернул к окну, всмотрелся. — Ну-ка говори, что у тебя на уме?
— Ничего нет на уме... Мало ли... вдруг заболею... Пусти, Сережа.
Нет, у меня ничего не болело. Просто устала жить.
— Юля, — сказал он с необычной мягкостью, — мы прожили долгую жизнь. Сколько передряг вместе выпало — мы пережили.. Так? Надо выдержать и сейчас. Не падай духом, Юля. Слышишь?
— Я не смогу жить без Олежки, — сказала я.
— Да не уедут они! Мы имеем право не отпустить.
— Нет, Сережа. Придется отпустить. В Баку происходит такое, что... нельзя удерживать.
— Ну, посмотрим, — проворчал он. — Видно будет.
Подойдя к окну, он смотрел на Сальянские казармы, перед которыми громоздилась баррикада, составленная из грузовиков, и толпились люди — ни днем, ни ночью не убывали тут пикеты.
Я поговорила по телефону с Ниной. Они с Павликом сидели дома, на службу не ходили, какая там служба... Погромы вроде бы кончились — некого громить, армяне покидают Баку... Сколько, сколько? Я даже не знала, что их так много — около двухсот тысяч... Павлик говорит, что и русских примерно столько же... Никогда я раньше не задумывалась о национальном составе населения Баку. Бакинцы — они и были бакинцами, это — как бы сказать — особая общность. Надэтническая.
Я спросила, как Олежка себя чувствует?
— Да так ничего, — сказала Нина. — Хнычет. На улицу хочет. На бульвар. Вы написали бумагу для нас?
— Нет. Все равно, нотариат, наверно, закрыт.
— Напишите, чтоб было готово. Мы намерены умотать как можно скорее.
Она так и сказала — „умотать“. Что-то было в этом словечке бесстыдное, безнадежное. Я положила трубку.
Утром следующего дня, девятнадцатого, я не смогла встать — такая слабость навалилась. Сергей испугался. Несмотря на мои протесты, вызвал скорую помощь.
Она приехала часа через полтора. Молодой врач-азербайджанец измерил мне давление (оно оказалось очень низким), наскоро выслушал сердце, определил сердечную недостаточность и выписал кордиамин. Посоветовал пить кофе, есть больше фруктов и зелени — и, сопровождаемый молчаливой медсестрой, ушел.