— А какая лампочка-то? — спрашивает жена.
— Да вот эта.
— А входила-то хорошо?
— Да входит нормально. Только вытащить трудно.
— Раз нормально входит, должна выйти, — говорит жена.
И так немножко поспорив, решили они снова попробовать. Еще раз засунул мужик лампочку в рот, и засунулась она нормально.
— Теперь вытаскивай, — говорит жена.
А лампочка не вытаскивается.
— Дай, я вытащу, — говорит жена.
Но и у нее ничего не получилось. Пришлось им снова к врачихе идти.
Врачиха страшно изумилась.
— Тебе что, жрать больше нечего? — говорит она. Но лампочку все-таки вытащила. Завернула ее в тряпку, шваркнула об угол стола и осколки отдала мужику.
— Это чтобы ты снова не засунул. На, забирай.
А потом вдруг спросила:
— А входит-то она хорошо?
— Да входит нормально.
— Надо же.. — говорит врачиха.
Ну, приходят они домой. Расстроились.
— Как же так? — говорит жена. — Ничего не понимаю. Если уж входит, так должна же выйти?
И крепко задумалась. А потом принесла лампочку, точно такую же, и засунула ее в рот.
Лампочка вошла нормально...
Я долго думал, прежде, чем решился написать эту правдивую историю. Ведь наверняка найдется такой любознательный читатель, который захочет все проверить. И может быть, не один.
Но, с другой стороны... Входит-то она нормально...
1.2.95
СКУЧНО ИМ БЫЛО
Стояла избушка.
В избушке печка.
На печке старушка лежала.
По полу курица ходила.
Ходила, ходила, и яичко снесла.
Старушка на печи лежала. А курице скучно было. Курица еще яичко снесла. Стало на полу два яичка.
Старушка вздыхала на печке.
Старушке тоже скучно было. Курица под столом бродила, и под столом яичко снесла.
На печи старушка ворочалась, вздыхала старушка.
Слушала, как курица по полу ходит. Дремала... Скучно на печке лежать, скучно.
Курица еще яичко снесла.
Тихо-тихо время идет. Тихо зевает старушка. Тихо курица ходит. Зевает старушка. Яички на полу лежат. Им тоже скучно.
Старушка на печи лежит, старика ждет. Старик на пьянку ушел. Медленно время идет.
Курица по полу ходит...
Слезла старушка с печки, на пол поглядела, под стол заглянула, села на скамеечку и запела шепотом:
— Шарики, шарики кругом...
Старушка на печи лежала.
Скучала старушка, вздыхала. Под печкой курица ходила. Курица яйца несла. На старушку желтым взглядом косила.
Старушка с печки на курицу глядела.
На шкаф глядела, на фотокарточку на стене. На пол глядела. На полу стол стоял. Скамеечки. Яички под столом лежали. Скучно было.
Курица под печкой ходила.
Слезла старушка с печки, валенки надела. На курицу поглядела.
— Что, — говорит, — на печку хочешь?
Ноги курице веревочкой связала, крылья — ленточкой. Клюв ниточкой замотала. На печку положила, телогреечкой набросила.
Села на скамеечку и зевнула:
— Сама яйца нести буду.
Старик с пьянки вернулся.
Дернул гармошку, рявкнул:
— Отвечай, хто дома живой, хозяин пришел!
Не отвечает никто.
— Сдохли, ли что?
Никто не отвечает старику.
Старушка на скамеечке сидит, к стене привалилась. Глаза остановились у старушки.
Холодно в избе. Печка холодная. Старушка холодная сидит. На печи курица холодная лежит, ленточкой повязана, телогреечкой накинута. Под пьяными ногами холодные яйца по полу катаются.
Замерзли яйца.
Сел старик и заплакал:
— Сволочь ты, сволочь! Пошто ж ты яйцы-то раскидала...
РЕДКАЯ РАДОСТЬ
А к Марфе Савне сынишка приехал.
— Ну что, мамашка, дрябнем-старимся? — кричит.
— Да уж не молодеем, — говорит Савна, — уж не молодеем.
Сел сыночек на стул, а стул и хрустнул. Он на диван пересел. И диван хрустнул.
— Мебелишка-то старая у тебя, — кричит. — Куда ни сядь, всё хрустит.
— Где же ей новой быть, — говорит Савна.
— А что, мамашка, — кричит, — пожрать-то есть у тебя?
— И то хотела спросить, — говорит Савна, — есть-то будешь ли?
— Буду, — кричит, — есть я всегда буду.
Согрела супу Савна.
Съел он супу кастрюльку, съел и захохотал:
— А суп-то жидкий у тебя, мамашка! Ни хрена не наелся!
— Так вон яйцы есть, — говорит Савна. —Давай яишню сжарю.
— Были б яйцы, яишню я и сам сжарю! Ты, мамашка, сделаешь, мне мало будет.
Масла набухал, все яйцы разбил, жарил, жарил, недожарил, все почти сырое съел.
— А что, мамашка, — кричит, — у тебя, поди, компот есть.
— Есть, — говорит Савна.
И еще три банки компоту съел.
Покушал и ржет, как конь.
— Вот, мамашка, и покушал, — кричит, — вот и покушал, мамашка!
— Покушал и покушал, — говорит Савна. — Не ори!
А он орет и вокруг приплясывает. Плясал, плясал, покуда половицу не проломил.
— А вот скажи, мамашка, копеечку-то скопила? — кричит.
Хвать Савну за ноги, да как тряхнет. У ней косынка свалилась и откуда-то из-под головы кошелек выпал.
— Скопила копеечку, скопила!
Бросил Савну и хохочет, да так хохочет, что шкаф упал.
— Ладно, — кричит, — я поехал!
Встал в дверях и кричит:
— А Лукерьевна-то ходит к тебе?
— Ходит, — говорит Савна. — Одна Лукерьевна и ходит.
— Ишь ты, — кричит. — Значит, живая еще.
И дверью хлопнул.
А тут и Лукерьевна пришла.
— Ох, — говорит,— никак Вовка был?
— Так, зашел, побыл маленько, — говорит Савна.
Ну, прибрались немного, шкаф поставили, сели чай пить.
— Он у меня ласковый, — сказала Савна. — До седьмого класса всё, бывало, у меня на коленках сидел. Сидит и ласкается. А потом уж стесняться стал.
И обе отхлебнули чаю.
— А сейчас вырос, так редко бывает... Да и девки, видно, сбивают.
— Девки сбивают, — подтвердила Лукерьевна. И обе надолго замолчали.
— Хоть когда заедет, и то ладно...
— Конешно, — подтвердила Лукерьевна.
— Да и не пьет совсем...
МОИ СОСЕДИ ЗНАЮТ О ПАРИЖЕ
Я страшно не люблю скандалов и имею для этого все основания.
Когда мой сосед бьет свою жену, он имеет обыкновение сердиться, и при этом кричит страшным голосом:
— Вот впишу, полетишь, как фанера над Парижем!
И она тоже кричит — вторым голосом.
В таких случаях я быстро закрываю двери, окна и форточки, потом ложусь на диван — в дальней комнате! — и закрываю голову одеялом. Некоторое время я продолжаю слышать крики, вопли и грохот от падающей посуды. Потом голоса стихают.
Я вижу черное глубокое небо над Парижем, в нем медленно, по отдельности и целыми стопками летают листы фанеры. Некоторые листы цепляются за Эйфелеву башню и прилипают к ней, как будто она наэлектризована. Затем прилипают другие, еще и еще, пока она вся не скрывается из виду.
Поднимается предрассветный ветерок, часть фанерной горы рушится вниз, слышится треск, глухие удары и звон стекла... Утреннее солнце освещает проломленные крыши, рваные провода, битые машины и обломки фанеры на асфальте.
Как из-под земли, на ролс-ройсах и континенталях появляется частный капитал. Напряженные переговоры с правительством заканчиваются в десять минут. Эйфелева башня куплена на корню вместе со всей фанерой.
К обеду Париж блестит новыми стеклами, провода восстановлены, Эйфелева башня покрашена, аккуратно упакованная фанера штабелями лежит на складах...
...Это значит, что соседи перестали ругаться.
Душно.
Я стягиваю одеяло с головы, прислушиваюсь, потом открываю окно и, подкравшись на цыпочках, снимаю цепочку с двери.
1988
Александр Етоев
ПЕЩНОЕ ДЕЙСТВО
Ствол потел, и дерево было пьяное, и никто из пятерых не заметил, как из рыхлой зеленой тени вышел на свет Кишкан. Во лбу его горела звезда — круглая шляпка гвоздя, вбитого за мусульманскую дерзость правоверным господарем Владом. Он вышел, посмотрел на прикуривающего от газовой зажигалки Зискинда, обвел взглядом замершую на дороге компанию, похмурел и выставил палец.
Все помнить забыли про мелочь утренних дел. Снятое колесо „самоедки" лежало, сжавшись до высосанного кружка лимона, и механик-водитель Пучков, задрав наморщенный лоб, шарил промасленной пятерней в пустоте между коленями и покрышкой. Цепочка из картофельной кожуры упала с ножа Анны Павловны и обвила ее божественную ступню. Анна Павловна даже не ахнула. Жданов как сидел, скрюченный, возле капота, чеша накусанный бок, так и сидел, чеша.
Кишкан выставил палец, прикрыл восковые веки. От деревьев ударило ветерком. Все ожили, одурь сдуло.
— Клоун.— Жданов повернул голову к Анне Павловне. Та сбросила со ступни очистки и вытерла о штанину нож. Пучков уже держал колесо между ног, ковыряя во втулке отверткой.
— Да-а...— Зискинд пожал плечами.
— А что? Мне это нравится.— Анна Павловна улыбнулась.
— Тогда попробуй его соблазнить. У тебя хорошо получится.— Жданов зевнул.
— Скажите, к замку Цепеша мы по этой дороге проедем? — спросил Капитан.
Кишкан молчал, лишь шелестели, переливаясь алым, складки его шаровар да огромный бронзовокрылый жук, запутавшись в нечесанных прядях, жужжа пытался освободиться.
Солнце выскочило из-за облака, и пепельно-золотой луч, отыскав в кроне лазейку, упал на плечо Кишкана. Потом скользнул по руке, добрался до торчащего пальца, и воск, из которого он был сделан, из желтого стал малиновым. Луч пропал, а палец продолжал огневеть, и жук, выпутавшись из волосяной сети, вдруг слетел на этот огонь и вспыхнул, будто головка спички.
— Мамочки! — Анна Павловна всплеснула руками.
Жданов вяло похлопал в ладоши:
— Браво, маэстро. А что шаровары сгорят, не страшно? — Он посмотрел на часы.— Пучков, ехать пора. Долго тебе еще с колесом копаться?