— Порядок.— Механик даром времени не терял, он как раз закручивал последнюю гайку.
— Мы в замок Цепеша. Можем подбросить.— Капитан показал на сиденье.— Все быстрей, чем ногами.
— Выпить не предлагаем. Я правильно говорю, Капитан? — Жданов выставил напоказ все зубы.
— С нами, с нами! — Анна Павловна жонглировала картофелинами и штука за штукой бросала их в куб радиатора.
— С нами, да не с тобой, козочка.— Жданов хотел ущипнуть ее за лопатку, но тут Кишкан открыл рот.
— Киралейса! — голос был как у сварливой бабы.
— Говорящий.— Жданов прочистил ухо.— Всех нас переговорит.
Но его никто не слушал.
Кишкан медленно, шаг за шагом, отступал в темноту ветвей. Спина его коснулась ствола, но он не остановился. Все видели, как потрескавшаяся кора с болотной прозеленью и радужными смоляными подтеками словно кольчугой охватывает его тело. Он врастал в кряжистый ствол, дерево впускало его в себя, замыкая от чужих глаз, разговоров, запахов и движений. Исчезло тело, исчезли мусульманские шаровары, все исчезло, кроме лица. Размытое пятно на стволе, словно наспех прилепленная картинка: брови сдвинуты, в морщинах прячется ночь. Но настолько стыл был взгляд и древесно неподвижны черты, что Жданов подхватил из-под ног камень и по-стрелковски метко запустил им прямо в десятку. Ни кровинки не вытекло, и сразу сделалось ясно — это зрение было в обмане: то не Кишкан, то обычная проплешина на коре. И бисерины столетней смолы, и засмоленные в бисерины пауки, казавшиеся поначалу зрачками.
— А старик он мстительный, Жданов,— сказал Зискинд, закуривая новую сигарету.— С таким-то голосом.
— Месть не красит человека. Посмотри на меня, я добрый, отходчивый, за это меня Анна Павловна любит.
— Жданов,— сказала Анна Павловна,— если сейчас с этого дерева попадают скорпионы...
Она не договорила. Ветка, что одеревеневшей змеей протянулась над кузовом „самоедки", сделала шумный взмах и с нее полетели листья. Их было ровно пять, круглых сердцевидных листков. По одному на каждого в экипаже. Сначала плавно, потом наливаясь тяжестью, они упали на раскрывшиеся ладони, ладони дрогнули под неожиданным весом, и каждый — Анна Павловна, Капитан, Жданов, Пучков и Зискинд с сигаретой во рту — увидел насупленный череп на мутном круге монеты. И у каждого из пяти черепов пиратской меткой во лбу чернела дырка из-под гвоздя.
Пучков, механик и нумизмат, уже скоблил клыкастым зубищем неподатливый рубчатый ободок. Жданов дотянулся до ветки, тряхнул ее изо всех сил, но больше монет не упало. Он почесал за воротом:
— Забыл, Анна Павловна... Как скупого рыцаря звали?
Подставив монету солнцу, Анна Павловна делала солнечное затмение.
— Барон... А в ней дырочка, солнце видно...
— Козочка, ты ребенок. Дай-ка я посмотрю.— Жданов протянул руку, но Анна Павловна ее оттолкнула.
— Через свою смотри.
— Это мысль.— Жданов приставил монету к глазу и стал медленно отводить от себя: — Нет, нет, ага, вот она, появилась. Сквозное прободение.
Ловко это они мне гвоздь в лобешник вогнали.— Он кашлем прочистил горло.— Господа, теперь, когда каждый из нас имеет у себя на ладони свой собственный посмертный портрет, следует подумать о будущем.
— Поехали,— Анна Павловна заглянула в куб,— а то картошка до ночи не закипит.
— Ангел,— сказал Жданов, переваливаясь через борт.— Шлю тебе пламенный поцелуй.
Машина перевалила бугор, еще один, и еще, и скоро кипение пыли слилось с кипением пара над радиатором, из пара выглядывала картошка, и Капитан опять задремал, потому что ночью ему снились кошмары, а тут, под дорожную качку, примерещилось что-то счастливое и спокойное, чего в жизни никогда не бывает, а если бывает, то не у тебя, а у кого-нибудь, где-то, и то навряд ли. Потом сквозь покой и счастье прорвался обрывок спора: „Порождение филоло...“ Капитан узнал голос Зискинда, тут же съеденный ждановским глумом: „Мамы он своей порождение посредством папы.“ Капитан вздохнул, жалея об упущенном счастье, и, почувствовав в горле ржавчину, нашел губами патрубок. Патрубок был где был. Пересохший со сна язык коснулся солоноватого окоема. Вдох. В сердце кольнуло. Обожгла мысль: нету? Тянуть, втягивать глубже. Пальцы надавили на резиновый пояс, помогая. Капитан, как младенец тычась в титьку мамки, шлепал брылой по патрубку — и зря, зря. Нательный спиртопровод дал сбой. Тромб, пробка вонючая! Он указательным и большим промял бастующую резину. Вот оно! Он, поддавливая, стал прогонять пробку — пошла. Зубами подхватил ее край, выдернул, хотел сплюнуть, передумал, взял на ладонь. Тонкий бумажный пыж. Чей? Приливная волна желания накатила: потом! Капитан всосал полной грудью, отпрянул, перевел дух. „Спирток, спиртяшечка, полугар-чик!“ Надсердная скорлупа дала трещину, сердце выклюнулось на волю, дыхание сделалось как у юноши. Теперь он ехал вприсоску, с юношеской душой, улыбаясь, и разворачивал на ладони пыж. „Билет.— Ему стало смешно.— Мой. Фамилия, имя. Мои. Почему здесь? Не помню." Капитан разутюжил билет ладонями, прочитал где цена: „год“. Это значило: если жизнь, двигаясь от рожденья к смерти, достигнет последней цифры, к примеру, шестидесяти лет, то некто, чье имя тайно, набрав на счетах шестьдесят костяных кружков, отщелкнет от них один, а остаток вернет владельцу. Такова плата за проезд. У них у всех были такие билеты. У всех, кроме Жданова. Жданов путешествовал зайцем.
Путешествуя зайцем, Жданов думал примерно следующее. „Все видел, все понимаю, неинтересно. Пресно — как блин без соли и сахара." — „А Кишкан? Пресен? А штучки?" — „Люблю балаган, цирк, народные заседания, пивные драки. Но не шутов же?" — „Себя?" — „Себя." — „Анну Павловну?" — „Может быть. Местами." — „Смерти-то ты боишься, билет покупать не стал, сэкономил." — „Скупой рыцарь барон Филипп. Как там? Ключи мои, ключи... Забыл. Черт с ним, с рыцарем." — „Зачем ты едешь?" — „За компанию с дураками." — „А они зачем?" — „Тут просто. Помани дурака счастьем, да заломи за него цену (будто они знают свой срок!) — дурак, он на костях мамы станцует." — „Жданов, ты такой же нищий, как и они." — „Маленькое отличие: у меня в заначке есть год."
— У кого карта, Зискинд? У тебя карта? Здесь развилка.— Пучков остановил „самоедку".— Не понимаю, как она работает без бензина. Двигатель вроде как двигатель.
— Едет и едет, тебе-то что? — невесело сказал Жданов.
Зискинд вытащил из-под сиденья портфель, отколупнул замок и выволок на свет карту.
— Так.— С минуту он вострил палец, наскабливая ноготь о зуб. Ткнул им в бледную зелень карты.— Так.— Подумал, двинул палец вперед, в сторону, отбил им барабанную дробь. Сказал: — Так.
— Ну и? — Пучков ждал ответа.
— В этом месте на карте дырка.
— Дай сюда. Не было дырки. Почему дырка?
Зискинд передал карту Пучкову. Жданов равнодушно зевнул. Анна Павловна протирала стаканы, готовясь к близкому чаепитию. Капитан улыбался.
Теперь водил пальцем Пучков. Вперед, в сторону, молчание, барабанная дробь.
— Не понимаю. Погоди-ка. Точно — края горелые. Зискинд, твоя работа. Ты ж сигаретой и прожег.— Пучков достал штангенциркуль и сделал замер дыры.— Ноль восемь, все правильно. С учетом обгорелых краев.
Зискинд наморщил лоб:
— Я вспомнил, надо направо.
— Послушайте: налево, направо — мы что, спешим? — Жданов перегнулся через борт и сорвал с земли одуванчик. Десница его с одуванчиком сотворила перед Пучковым крест, перед Зискиндом звезду Давидову. Белые, цвета Преображения, пушинки улеглись перед Пучковым крестом, перед Зискиндом звездою Давидовой. В воздухе загрохотало. Шла туча. Ворочались в животе у тучи голодные агнцы-ангелы. Ветер дунул — смел крест и звезду. Анна Павловна зябко поежилась. Жданов дал ей пиджак. Он был еще горячий. Капитан глубже уткнулся в рукав и сопел, как телка. Зискинд посмотрел на Пучкова. Пучков думал: „Одиноко, когда ночь, когда не в дороге, когда небо с тучей, как ночь. А Анна стала другая, совсем другая, и не узнать. Я сзади к капоту трубку из дюраля ей привернул полотенце сушить — спасибо сказала. Нет, как же она работает без бензина... болотная вода, болотный газ, зажигание..."
— Налево нельзя — „кирпич ",— сказал Зискинд,— а на карте был восклицательный знак.
— К черту „нельзя"! Сейчас хлынет, сворачивай по дороге в лес! — Жданов замахал руками.— Сволочи! Хоть бы тент какой выдали, чертова бюрократия!
Он зачем-то выскочил из машины и вприпрыжку через предгрозовые сумерки настиг столб с „кирпичом", уперся в него с разбегу и повалил на землю.
— Свободно! Давай, Пучков.
Он стал пятиться в чащу, расплывался, делался дымом, от него остался лишь голос, обезьяной мечущийся в стволах. Скоро не стало и голоса.
„Самоедка", как перегруженная шаланда, медленно повернула в лес. Он был тих и огромен, больше тучи и выше неба. Ровными прореженными рядами здесь рос корабельный дуб. На многих деревьях лыко было содрано дочиста, и когда Зискинд бросил в одно такое спичечный коробок, могучий лесной басилевс ответил тонким сопрано, словно где-то глубоко в сердцевине под ребрами годичных кругов тосковало сердце дриады.
— Жданов! — закричал Пучков в рупор, который свернул из ладоней. Зискинд зашептал на него: „Да тише же". Он слушал дерево.
— Красиво,— сказала Анна Павловна. Зискинда обожгло. Он представил себя с Анной Павловной, как они сидят в Большом зале на Михайловской площади, четвертый ряд, правая сторона, места крайние от прохода, огни приглушены, публика полудышит, он держит ее руку в своей, чтобы она не взлетела на воздушном шарике Шумана, и буря от плещущих рук, которая вот-вот грянет, не унесла ее в заоблачье, далеко, где вороны похотливые рыщут, навроде безбилетного Жданова.
Кончилась музыка. „Самоедка" ворочалась на корнях. Скрипели пружинные рессоры. Дорога сползала в низину, косила на одну сторону. Пучков сплюнул: „Валахия!" — и вывернув к обочине, встал.
То ли туча клочьями грязной ваты залепила в кронах прорехи, то ли сами кроны сплотились вверху, чтобы выдержать грозовую брань,— но схмурилось в одночасье.