— Апостола Иоанна.
— Вот видишь. Соблазн для глаз — тело красивое. Заводи, Пучков, сматываемся.
— Я пробую. Не хочет она заводиться.— Он слез, зашел к „самоедке** сбоку и покачал пристяжной бак.— Пусто. Испарилась она что ли? Пробоин нет.— Он достал из-под сиденья канистру.— Пустая. Был же целый галлон. Что за дела, товарищи?
— Черт с ней, уходим так. A-а, поздно. Давайте все в дерево.
Зискинд быстро, Пучков медленно, еще медленней Капитан — отправились вслед широкой спине Жданова к ближайшему дубу-великану.
— За дерево? — не расслышал Зискинд.
— На дерево? — переспросил Пучков.
— Он сказал — в дерево,— ответил им Капитан.
— Этот лес,— сказал Жданов,— появился на свет не так, как другие леса. Его посадили свиньи. Те самые, которыми Иисус пленил бесов и сбросил их с кручи в море. На самом деле свиньи не утонули. Буря их выбросила на берег, и они, гонимые страхом, долго бежали по миру и, пробегая Валахией, выбросили из себя те желуди, которыми кормились в земле Гадаринской. И там, где упали желуди, выросли эти деревья. Те из них, что стоят бескорые,— самые высокие среди всех — они-то и есть свидетели времен Иисусовой славы. Внутри они пустые, как выпитая бутылка, и причина этого — штопорный червь, который подкапывается из-под корней и выедает ствол до самой вершины. Помните, фокус Кишкана? Дерево еще не успело сбросить кору, червь его только что пробуравил и... Скорее, доскажу после.— Он схватил за руку Зискинда, тот Пучкова, Пучков послушного Капитана, и вот они очутились в высоченной дубовой башне, в темноте, и у всех, кроме, может быть, Жданова, жизни оставалось час, полчаса, минута, или и того меньше.
— Очень похоже на ловушку,— сказал Зискинд, ощупывая глазами темноту.
— Спросонья он вряд ли сообразит, что мы спрятались в дубе.
— А следы? — веско спросил Пучков.
— Ерунда. После болотной воды, после наших с ним давешних танцев...
— Ох.— Пучков ударился в темноте головой о что-то тяжелое и большое.— Ох,— повторил он через пару секунд, потому что ударился о что-то тяжелое и большое опять. Когда его зренье понемногу стало привыкать к темноте, он увидел подвешенную на цепь бадью или, скорее, необычайно больших размеров шайку, наподобие банной. Приглядевшись внимательно, Пучков обнаружил, что цепь наворачивается на блок и два конца ее, один параллельно другому, уходят вверх, к маленькому пятнышку света, едва видному, словно первая звездочка в умирающем свете зари.
— А ну-ка.— Он забрался в шайку и обнаружил железную рукоятку, торчащую из зубчатой шестерни.— Подъемник,— прошептал он радостно и принялся накручивать рукоятку.
— А мы? А нас? — закричали Жданов и Зискинд, один Капитан просто стоял и ждал.
— Ах да.— Пучков опустил таз пониже, и вот они на ручной тяге уже поднимались вверх, и с каждым скрипом подъемника вокруг становилось светлее. Когда звездочка света сделалась величиной с блюдце, а кожу у Пучкова на лбу стал разъедать трудовой пот, внизу послышался шум. Жданов свесил вниз ухо, прислушался и сказал Пучкову: „Поднавались!“ Тот только помотал головой, было видно, что он устал.
— Жданов! — раздалось снизу. Все узнали голос Кишкана.— Где баба, которую ты мне за штаны обещал? Ясак-харача, илла лахо, бакшиш давал? Брудершафт-воду пил? Где баба Анютка-джан?
— Вот турок! Крути, Пучков, а то всем нам в дубе кранты!
Когда они поднялись наверх и закрепились железной лапой за срез ствола, Жданов первый спрыгнул в широкий желоб, неизвестно кем проделанный в торце кольцевой стены. Верхушки у дуба не было, а когда они посмотрели вокруг на море блестящих листьев, то увидели, что дерево, на котором они стояли, в этом лесу не единственное. Словно башни, поднимались среди листвы ровно спиленные вершины дубов. Некоторые были с зубцами, в других они разглядели маленькие квадраты бойниц.
— Лес-крепость, вот что это такое. Сколько сторожевых башен! — Пучков на пальцах стал пересчитывать выступающие спиленные вершины, но сбился и перестал.
— Больше похоже на укрепленные острова на зеленом море,— ответил на это Зискинд.
— Н-да,— Жданов почесал подбородок, потом уперся руками в борт.
Капитан, прикрывая глаза от света сложенной козырьком ладонью, смотрел в зеленую даль.
— Что видно? — спросил его Жданов.
— Солнце, листья, дорогу,— сказал Капитан.— Пыль на дороге.
— Пыль?
— Анна Павловна обнимает за плечи человека на велосипеде. На спицах радуга. Они приближаются к высокому дому... Нет, не к дому, для дома он слишком тяжел... Вокруг ров, моста через ров не видно. Не доехали. Остановились. Бросили велосипед у обочины. Она смеется. Он срывает виноградную гроздь. Дает ей. Она вплетает ее себе в волосы. Он падает перед ней на колени. Она тоже. Он... Она... Солнце. Слишком слепит. Какие-то темные тени.
— Это он?
— Да.
— И лицо у него такое худое, нос острый и усы кольцами?
— Да, красивое.
— Цепеш, так я и знал.
Зискинд вдруг засмеялся, сначала тихо, будто подслушал внутри себя какую-то веселую мысль, потом громче, и смех его покатился по кипящему серебру листвы — туда, где кончался лес, туда, где продолжалась дорога, туда, где брошенный на дороге велосипед затягивала теплая пыль. Смех кончился как и начался — вдруг. Зискинд сказал:
— Пир нищих. Вход по билетам. Капитан, у тебя зренье чайки, посмотри, только очень внимательно, какого цвета виноград в ее волосах? Не красного?
— Солнце,— сказал Капитан.— Оно здесь рано садится.
— Солнце? — переспросил Жданов и нервным движением руки выдернул из-под пояса рукопись.— Солнце, солнце...— Он отбрасывал за листом лист, и они, словно бумажные птицы, летели на солнечный свет.— Вот! — Он наконец нашел, что искал и стал читать сбивчиво и неровно:
— Валахия! Ты лежишь между землей Палестины и дыханием индийских слонов, между плеском варяжских весел... Так, так, это скучно. Ага, вот... Небо твое твердо, как кость, и солнце твое быстро, как пуля. И любовь, сжигающая дотла виноградники и убивающая в богах богов, царей в царях, нищих в нищих, и оставляющая в живых лишь губы, кожу, воспаленные от горячки веки, ходит, прислушиваясь к сердцам и разделяя на сильных и слабых, живых и мертвых. Валахия! Есть ли ты на земле, или имя твое лишь вышитый на саване знак, к которому стремятся... Ну и так далее.
— Я думаю,— сказал Зискинд,— ключевые слова в этом тексте — кость, пуля и саван. Это сочинил Кишкан?
— Вряд ли.— Жданов тряхнул мешком, который неизвестно зачем таскал с собой.— Наверно, украл у кого-нибудь из этих.
— А, может, это как в лотерее? — Пучков держал перед глазами билет.— Кому повезет? Анне Павловне повезло, у нее счастливый.
— А кукушка? — завертел головой Зискинд.— Ей она что, не куковала?
— Ну, кукушка,— сказал Капитан.— Ржавая бесчувственная механика.
— Все равно,— не сдавался Зискинд,— какое счастье, когда знаешь, что за пазухой у любовника нож? Красивый, усы кольцами...— Зискинд хмыкнул.— Это же профессиональный убийца, соблазнитель, Синяя Борода. Он же ее загипнотизировал, неужели не ясно?
— Не знаю,— сказал Капитан. Потом снова посмотрел вдаль.— Велосипеда нет. Дорога пустая. Мост через ров опущен.
— Они в замке, мы еще можем успеть.— Зискинд поднял кулак и погрозил точке у горизонта.— Вперед! — Он занес ногу над выступом желоба и посмотрел на стоящих рядом.
— Ну что же ты,— сказал Жданов.— Сигай вперед! — Он выхватил из серебрящейся зелени похожий на череп желудь и подбросил его на ладони.— Ты еще можешь успеть.
Зискинд убрал ногу с выступа.
— Действительно, не подумал.— Зискинд потянул носом воздух.— Где-то горит.—- Он потянул еще.— Показалось. Да, Жданов, все забываю спросить. Ты что, в обмен на штаны предложил Анну Павловну?
Жданов пожал плечами.
— Разве это важно? Сейчас самое главное — как нам отсюда слезть. В принципе, можно и не слезать, а переходить от дерева к дереву по ветвям. У кого-нибудь есть опыт ходьбы по канату?
— Я моряк,— сказал Капитан,— я умею.
— Я тоже,— сказал Пучков.— Пять лет стажа, ремонтник, высоковольтные линии. Урал, Сибирь, Дальний Восток.
— Добровольно или статья?
— По путевке,— сказал Пучков.
— Похвально,— кивнул Жданов.— А ты?
Все посмотрели на Зискинда.
— Не знаю,— он елозил ребром каблука по желобу,— я не пробовал.
— Да-а! — Жданов набрал полный рот слюны и сплюнул за деревянный борт.— Придется тебя оставить.
— Я...— Зискинд отчаянно тряхнул головой и в такт притопнул ботинком.— Я пойду.
И тут все четверо одновременно, как по команде, принюхались.
— Горим? — В рыжих зрачках Зискинда запрыгали безумные искры какого-то будущего пожара.
Над широким открытым жерлом, над проваливающейся в глубину темнотой тонкими прозрачными завитками тянулся дым. Воздух над срезом дрожал. Белые молекулы пыли, караморы, воздушные паучки, перепуганные летучие мыши, листы Кишкановой рукописи, ночные бабочки, моли, в каплях смолы паутина — все это взлетало над деревом и пряталось под пологом леса.
— Интересный состав.— Пучков небольшими вдохами изучал дымовую структуру.— Древесина, немного эфирных масел, жженая кость, порох...
— Чертов турок! — Жданов перекрестился и, заглянув в сочащуюся дымком темноту, прокричал: — Эй, хаси! Что новенького на птичьем рынке? Почем нынче почтовые голубки?
Дым повалил гуще.
— Все. Медлить больше нельзя, уходим.— И Жданов, подавая пример — по веткам, по веткам — с гремучим мешком на плече уже скользил, яко посуху, по зеленым колышущимся волнам, все дальше отдаляясь от края.
Капитан ступил на край осторожно, покачался на пружинящей ветви, задумался. Не о смерти он думал. Смерть была для него всего лишь мелкой чернильной помаркой, застывшей каплей свинца в месте, где сходились дороги. Как этот тяжелый дом в сторожевом кольце виноградников, что питается пылью дорожной и одинокими путниками, бредущими и едущими в пыли. Думал Капитан о дорогах, которые ведут к смерти и которые по-старинке кое-кто еще называет „жизнь". Потом он посмотрел поверх леса на волнистые пряди неба и запутавшихся в них птиц. Он сделал глоток из трубки. Сладко и горячо. Вокруг говорили листья. Кора под подошвами была теплой. Тело — легким. Он увидел большую плоскую равнину земли, замкнутую петлей горизонта. Высокие пенные буруны поднимались от китовых хвостов. Пена таяла на стеклянной сфере и гасила мелкие звезды. Он закрыл глаза. Стало темно и тихо. В темноте никого не было.