— Не подготовились, — хмуро кивнул Михаил. — Ты не помнишь?
— Про вино помню, а удобно?
— Их великий поэт! Чего же неудобно?
Неловко лыбясь, как деревенский дурачок, я подошел к одному из секретарей СП с более или менее еще незакаменевшим лицом, пробормотал, что вот помню стихи Хайяма, не прочесть ли? Тот шепотом спросил разрешения у „классика", но, к моему удивлению, „классик" еле заметно покачал головой: не надо. Вот те раз! А хозяева, принимавшие нас, продолжали хвалить наши книги, цитировали Пушкина и Маяковского, и наливали, наливали... В ответ наш краснолицый писатель сказал:
— Мы любим вашего замечательного народного героя, остроумного и мудрого Ходжу Насреддина. Однажды, говорят, Ходжа Насреддин пошел на базар и увидел, как один жадный торгаш обманывает бедняка... — Краснолицый литературный вождь, наиздававший, как я немного позже узнал, в СССР и в странах соцлагеря столько своих книг, что вышел на второе место после Ленина, но внешне очень скромный, с тихим голоском, довольно гладко пересказал одну из многочисленных баек про Ходжу и заключил: — Я поднимаю этот тост за мудрость вашего народа, за юмор вашего народа, за счастье вашего народа!
Переглядываясь, восторженно (мол, какой молодец большой русский гость!) ему аплодировали все, в радиусе пяти-шести километров. А я, сокрушенно утирая лоб платком, осознавал: вот, значит, как! Из всех нас он подготовился. И этого было достаточно. А я со своей самодеятельностью мог спутать годами налаженный ритуал торжественной встречи. Но это я позже понял. А тогда подумал: ничего, как-нибудь в другом месте отблагодарю стихами Омара. Мы, русские провинциальные писатели, тоже не лыком шиты.
И вот — Дворец радости. О, мой сосед по палате, досточтимый господин с пробитой головой, лежите и не двигайтесь — я вам изображу, как в телевизоре, то, что я видел, в лицах. Ну, прежде всего, конечно, я никак не похож на цветок розу... и не похож на мальву... или еще на какой огненный восточный цветок... Но представьте — цветы, цветы, цветы. Я уж не говорю: фонтаны, фонтаны... И чекисты, чекисты... И золотозубые, золотозубые... И все ждут, когда приедет сам. Мы товарища Гейдара Алиева еще не видели, но сегодня увидим. Это он принимает нас во Дворце радости. Мы стоим в холле под белой лестницей, напротив дверей, выстроясь в линейку. Здесь писатели пятнадцати республик, в большинстве своем люди пожилые, много фронтовиков. Наш руководитель волнуется, достал листочек, шевелит губами. И почему-то невероятно душно. То ли вентиляторы не справляются (на улице жара, бродят грозы, но дождя все нет и нет), то ли сказываются три или четыре дня (я уже путаюсь) наших экскурсий по виноградным полям, где стоят белые столы и течет шампанское рекой. Сердце почему-то гулко колотится в грудной клетке, и время от времени поворачивается, как боксерская перчатка, чтобы ударить как-то иначе... Господи, лишь бы сознание не потерять, вот будет стыд.
Наконец, некое дуновение прошло по Дворцу радости — подъехали машины, и — шагает впереди свиты, победительно улыбаясь всеми зубами, высокий, совершенно лучезарный восточный человек. Почти без акцента обращается к нашему „классику", что-то говорит о значении письменного слова в деле воспитания человека будущего и показывает рукой вверх. И сразу туда устремляются молодые смуглые с небольшими усами мальчики в штатском, а золотозубые девушки устраивают живой коридор, кланяясь и роняя на ковры лепестки белых роз. И Хозяин рядом с нашим Первым идут, скромно потупясь, на второй этаж, и мы, естественно, следом. Где-то на середине лестницы у меня темнеет в глазах, закружилась голова. Я хотел было приостановиться и опереться о гладкие мраморные перила, но словно наткнулся вдруг на железный борт грузовика — с улыбкой меня подвинул прочь один из малозаметных людей. Я не понял, почему это он сделал, но машинально пошел вместе со всеми, надеясь, что до стола дойду, а там коньячок мне поможет... Нас предупредили, что садиться нужно только на свое место: „Ищите карточку с вашей фамилией". Столы стояли буквой „П“, и стулья были поставлены только с внешней стороны столов. На вершине „П“, прямо посредине, уже восседал, осклабясь, но глазами как бы уйдя в глубокие раздумья, Гейдар Алиевич, справа от него шмыгал носом наш багроволицый „классик", слева прикипел к стулу массивный человек серого цвета, с седыми усами, со стальными глазами. Он ни разу не улыбнулся, и я до сих пор не знаю, были ли у него зубы золотые, как у большинства, или обыкновенные. Он на протяжении всего вечера угрюмо сопел, разглядывая гостей одного за другим. Я, шатаясь, тащился мимо стульев и никак не мог найти свою карточку. Я уже обогнул угол и пошел к „президиумному" столу, как меня снова кто-то остановил незаметным движением — мне почудилось, я наткнулся на невидимый сейф. Кажется, это сделал улыбающийся официант.
— Извините, — пробормотал я. — Не могу найти своего места. Моя фамилия такая-то...
— Спасибо, что обратились ко мне, — отвечал человек в белом костюме. И показал рукой в дальний конец. — Там ваше место. Приятного аппетита!
И точно — вернувшись туда, откуда я начал свое унизительное путешествие, я понял, что проглядел свое место по той простой причине, что моя карточка упала „лицом" вниз. И почему-то это обстоятельство ввергло меня в тоскливые размышления о своей никчемности на пиру жизни, о том, какой же я бестолковый, и не лучше ли попросить начальство отправить меня срочно домой, в Сибирь. (Предполагалось, что мы поедем еще в Душанбе... или в Ташкент, не помню...) Но, добравшись до места и увидев, что моя рюмка наполовину заполнена коньяком, я тут же выпил. И заозирался, ища бутылку, чтобы налить еще, но оказалось — этим занимаются официанты. А в данную минуту все замерли — и официанты, и гости: поднявшись над сказочным столом, негромко, очень негромко говорил Хозяин республики... Мне издалека трудно было услыхать, о чем он говорит, но я тоже напрягся, так как на меня несколько раз оглянулись. Может быть, я звякнул рюмкой о вилку, ставя на место... Наконец, я понял — тост произнесен, все за вставали — и я тоже вскочил с пустой рюмкой, но мне тут же в нее весьма ловко из-за правого моего плеча официант что-то налил, но очень немного. Я выпил, и в небесах заиграла зурна, зазвенели бубны, и в осветившемся волшебным светом зале перед нашим столом появились феи в дымчатых платьях. Изгибая руки, они закружились, томно и сладострастно улыбаясь запрокинутыми лицами. И возник, как джин из сосуда, золотозубый пожилой человек. Он запел:
— Воды из арыка бегут, как живые... переливаясь, журча и звеня... — И дальше припев. — В небе светят звезды золотые...
Господи, сколько же лет назад я слышал эту песню? Ее пел Рашид Бейбутов, был на юге СССР такой певец, маме моей нравился. Она любила всех цыган, и этого Рашида любила.
Я хлопнул по плечу Михаила из Мурманска и сказал ему об этом, он ухмыльнулся.
— Так это и есть Рашид Бейбутов!
— Он что, не умер? Может, сын?
— Нет, говорят, сам.
— Какой молодец! — Я смотрел, как движется этот старый человек в прекрасном серебряном, как паутина, костюме, как блестят его глаза, как свеж голос, и подумал: наверное, это оттого, что здешние люди ценят жизнь, как праздник. А мы, русские, татары и прочие, себя как будто на помойке нашли. Все перезабыли: песни, игры, старые имена...
— Друг!.. — обратился я, поймав секунду тишины, к далекому Рашиду Бейбутову. — Спой: „Ох, спасибо Сулейману...“
На меня несколько человек оглянулись и зашикали. Знакомая дама покачала головой. Все, разлюбила. И я решил пойти покурить — все равно покуда больше не наливали. Спустился по мягкому, как трава, ковру, уложенному на ступени белой лестницы, заранее вынул сигарету и показывал ее по дороге всем смуглым усатым парням, которые стояли справа и слева, как оловянные солдатики, глядя на меня:
— Где у вас можно огня добыть? — Они встревоженно нахмурились. — Ну, покурить, покурить?..
Переглянувшись, помедлив, мне показали на открытую дверь, я зашел в беломраморные покои, где также торчали, отражаясь в зеркалах, несколько усатых молодых чекистов. Я вежливо поздоровался, закурил. И мне стало дурно. Выронив сигарету на сверкающий пол, я оперся ладонью о теплую стену, которая кренилась. Усатые хмуро и неодобрительно разглядывали меня. „Нализался, русский товарищ!" — прочел я в их глазах.
— Я... трезвый, — попытался я объяснить, но слова застряли в горле, мне захотелось на воздух, под открытое небо, иначе я умру. Как лунатик, вытянув руки, я вышел в холл и направился к выходу, к высокими дубовым резным дверям со стеклянными окошками разного цвета. Сейчас... Но на моем пути встали плечом к плечу парни с усиками.
— Нельзя.
— Как?.. Почему?.. — промычал я. Перед глазами все плыло.
— Нельзя, — тихо и жестко отвечали мне.
„В не-ебе... светят звезды золотые..." — пел наверху на бис нестареющий певец.
— Мне... мне туда... — Я царапал ногтями сердце и валился им на руки. — Дышать...
— Не положено.
— Как? — я не понимал. И уже теряя сознание, чтобы как-то их умилостивить, прошептал строки Омара Хайяма. Кажется:
„Мы — цель и высшая вершина всей вселенной, Мы — наилучшая краса юдоли бренной. Коль мирозданья круг есть некое кольцо, В нем, без сомнения, мы — камень драгоценный! “
— Отойдите! — меня оттолкнули.
Я упал на колени.
— Вста-ать!.. — шепотом завопили на меня.
Кто-то обхватил меня сзади за плечи. Я завернул голову — Михаил. При нем я уж один раз загибался в автобусе. Он сразу все понял.
— Парни, вы что, обалдели?! У человека приступ! Откройте. Пусть на скамейке в саду посидит.
— Здесь хороший воздух, цветы.
Я свалился на пол. Михаил, шепотом матерясь, взяв меня подмышки, оттащил в сторону, к одной из запертых дверей. Тут в щель между синим стеклышком и черной рамой немного шел воздух с улицы, но мне не хватало. Я онемевшими руками шарил по карманам и никак не мог нащупать баночку с валидолом. Наконец, под носовым платком, в левом кармане брюк нашел — в алюминиевой трубочке оставалось еще полторы почерневших таблетки. Одну сунул под язык. Слюны не было...