— Если бы тогда ты написал мне записку, Митя, мы все это время были бы вместе. Ты ведь нравился мне больше других мальчишек.
Я тут же обругал себя как мог и, наверное, сильно побледнел, потому что Полинка даже взяла меня за руку:
— Ну что ты,— сказала она ласково,— что ты?! Ну хочешь, мы поженимся? Вот только перейдем на второй курс — и поженимся?
— Хочу,— пробормотал я.
Вот что такое для меня Полинка.
Но довольно об этом. Пока что картина такова: есть битком набитый прицепной вагон № 13. В этом вагоне, на верхних полках едут четверо завоевателей. В карманах у них аттестаты зрелости, в чемоданах — справочники для поступающих в высшие учебные заведения. Впереди — большой город и неясное будущее. И мы разговариваем об этом будущем.
Алексеич: Мне бы только на троечки. У меня льгота матросская. Только бы на троечки, а там я эту науку дорубаю.
Женька: Попробуем. Попытка — не пытка. Электролизный цех все равно от меня никуда не уйдет.
Полинка: Больше всего физики боюсь... и сочинения. Ой, мальчики! Я с этой полки обязательно ночью грохнусь!
Я: Нельзя тебе падать — медкомиссию не пройдешь..
II
Толпа на перроне быстро растаяла. Как сквозь землю провалилась. Стало просторно и, наверное, поэтому очень тихо. Все звуки отпрыгнули разом и по одному вернулись издалека. Вздохнул где-то паровоз, заворковал голубь высоко под крышей вокзала, провезли тележку с багажом по соседнему перрону.
Потом, спугивая тишину, прямо над нами щелкнул громкоговоритель:
— Московское время четыре часа!
Ну вот, а местное, значит-— восемь.
Полинка поежилась.
— Дать куртку? — спросил я.
Она мотнула головой: не надо.
— Какое сегодня число? — спросил Алексеич.
— Двадцать четвертое июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.— Ответил Женька.
— Ну, пошли.
И мы тоже провалились сквозь землю. Нырнули с перрона вниз, миновали освещенные переходы, две коротких лестницы и через зал ожидания вышли на площадь.
— Оглянитесь, братцы! — сказал Алексеич.
Мы оглянулись и теперь увидели вокзал во всей красе: огромное белое здание, с башней посредине. Опираясь на два крыла-лапы, оно словно лезло вверх, прорастая сквозь асфальт площади и гранит лестниц.
— Один из лучших в Союзе,— похвастался Алексеич.
Повернулись обратно — ничего особенного. Разворачивается на площади старенький красный трамвай, а рядом человек тридцать пассажиров придавили к оградке сквера одинокое такси и бьют его чемоданами.
Нам-то спешить некуда. Мы пешком идем. Женька несет Полинкин чемоданчик. Как будто это мои обязанности. Мог сообразить. И когда он успел? Женька останавливается закурить, и я беру чемодан. Он прикурил, схватил рукой воздух и сделал вид, что ничего не заметил.
Но теперь я так забаррикадирован, что идти со мной рядом нельзя. И Полинка берет под руку Женьку. Быстро освоилась! Правда, разговаривает она при этом с Алексеичем. Смешно так обращается к нему на вы.
— Вы, Алексеич,— говорит она,— были здесь, да?
— А где я не был,— отвечает он и кивает головой налево: — Цирк городской... Я даже в Сан-Франциско был.
— Правда?! — изумляется Полинка.— Наверное, страшно интересно?
— Ничего, любопытно,— соглашается Алексеич и машет рукой направо.— Госдрамтеатр. Бывшее купеческое собрание...
Мы глазеем на драмтеатр — бывшее купеческое собрание.
— А прямо,— показывает дальше Алексеич,— проспект Сталина.
— Как у нас,— говорит Полинка.— Только у нас — улица.
— Как везде,— добавляет Женька.
Странный город. Интересный. От вокзала тянулись деревянные дома, одноэтажные, с аккуратными калиточками. Если бы не асфальт кругом — самая раздеревенская улица. А машин — побольше, чем у нас на главном проспекте.
А теперь пошли большие, каменные. И разные. Вперемежку с „купеческими собраниями" — новые громадины, вроде вокзала.
Огромный, видимо, город. Все идем, идем. Посидели в скверике, возле фонтана. Полюбовались оперным театром — тоже одним из лучших в Союзе. Зашли в столовую, поели сосисок.
— И пятую часть не протопали,— сообщает Алексеич.
И вдруг — длинноногий деревянный мост через крутой овраг, и склоны у оврага тоже деревянные — вымощенные домами, домишками, засыпухами, баранками, сараюшками. Такой Шанхай — куда там наша Вторая Болотная улица.
А за мостом...
— А за мостом,— говорит Алексеич.— Я и сам не знаю что.
Ничего, язык до Киева доведет.
— Гражданин, где здесь институт связи?
— А все прямо и прямо...
— Тетя, далеко ли до института связи?
— Далеко, милые. Как базар пройдете, там и спросите.
— Пацан, мы по этой улице к институту попадем?
— Уперлись уже, а все спрашивают! Ну и темнота!
Застыдившись, мы поворачиваем к большому красному зданию.
— Эй, студенты! — насмешливо кричит мальчишка.— Не туда поплыли! Вон он ваш институт — напротив!
Напротив, из-за курганов строительного мусора выглядывает облупленная казарма со входом, взятым напрокат у средней руки дворца.
— У-у-у,— разочарованно протянула Полинка.
— Общежития у них, наверняка, тю-тю,— сказал Женька.
— Да вы что, братцы! — заволновался Алексеич.— Институт новый. Отгрохают еще. Первый сорт будет. Вот увидите.
Алексеич запереживал — со связью это его идея. Но „братцы" молчали, и он нерешительно сказал:
— Может, все-таки зайдем, потолкуем?
Идти „толковать" выпало мне и Алексеичу.
Кабинет у директора оказался маленький, временный. Директор весь серый: глаза — серые, волосы — серые, серый двубортный пиджачок — сидел на шатком стуле с выщербленной спинкой. Нам достались две табуретки.
Директор долго не мог понять, почему мы заявились к нему, а не в приемную комиссию.
— Так что вас, собственно, интересует? — недружелюбно спросил он.
Мы замычали. А что нас, собственно, интересовало? Хотели поговорить — о том, о сем.
Серый директор тихонько вздохнул и скучным голосом нарисовал обстановку: общежития нет, лабораторий не хватает, учиться будем в две смены. Конечно, все со временем утрясется, а пока вот так... Похоже было, что он не очень-то нас агитировал.
Мы извинились и вышли.
Полинка и Женька о чем-то спорили. Полинка смеялась и качала головой — не соглашалась. Тогда Женька подбросил монету. Монета запрыгала по тротуару, и он прижал ее ногой.
— Решка,— подходя сказал я.
Женька убрал ногу.
— Орел.
— Значит, будем поступать? — спросила Полинка.
Они все стояли на узком тротуаре так, что мне места не оставалось. И я взобрался на кучу битого кирпича. И вдруг, как это вышло — не понимаю, я произнес речь. Настоящую. Даже размахивал руками и стучал себя в грудь.
Я сказал, что всегда представлял институт храмом науки. Видел каждую аудиторию. Любил каждую ступеньку. Мечтал о том, как буду приходить в него по утрам, открывать высокие двери с тяжелыми медными ручками. Вдыхать его запахи. Слушать его тишину...
Словом, Митю Агаркова прорвало. Полинка смотрела на меня круглыми глазами. Даже рот приоткрыла. У Алексеича медленно лезла вверх левая бровь. На мгновение мне стало неудобно перед насмешливым Женькой, и я осекся.
Но Женька поднял голову и задумчиво сказал:
— А на ручках — солнце...
— На каких ручках? — спросил Алексеич.
— Да на медных, на медных! — нетерпеливо притопнула ногой Полинка.
— Тьфу ты! — Алексеич резко сел на свой рундучок.— Заморочили совсем! Что делать-то будем?
— Поступать,— ответил я.— В другой. В медицинский, например. Медицинский здесь — сила.
— Слушай,— сказал Алексеич Женьке.— Ты какой-то теткой хвалился. Помнишь? Говорил, в Барышево живет.
— Тетя Маруся,— уточнил Женька.— Полчаса на электричке. Солености. Маринованности. Лес и речка.
— Вези! — распорядился Алексеич.— Так нельзя, честное слово! Обалдеть можно. С поезда, устали. Вот отдохнем, пескарей половим, заночуем. А завтра пораскинем на свежую голову.
Женькина тетка поставила на стол кастрюлю с картошкой, из которой ударил столб пара. Потом кастрюлю начали окружать посудины помельче: блюдо с помидорами, с малосольными огурчиками, с грибками, тарелка с селедкой, с баклажанной икрой.
Алексеич перемигнулся с Женькой и достал из рундучка заветную бутылку. Тетя Маруся расхрабрилась, махнула рукой — „А, да когда ж такое дело!“ — и выпила вместе с нами. Потом все подналегли на закуску.
Тетка не спускала ревнивых глаз с Полинки. Она прямо истекала нежностью.
— Кушай, деточка. Кушай, красавица. Кушай, сердечко мое. Женечка, подложи ей помидорчиков. Шож ты сидишь, как тот пень. Девушка с дороги, проголодалась...
Вот так всегда. Стоит Полинке появиться в чьем-то доме, где есть мама, тетка или бабушка, как ее начинают примерять в невесты. Иногда мне хочется очутиться на необитаемом острове. Чтобы только я и Полинка. И больше никого. Никаких теток и мам, никаких друзей, никаких трамваев, где разные пижоны пялят на нее глаза.
Полинка перевернула на скатерть свою недопитую рюмку и растерянно прикусила губу.
— Ах ты родная моя! — прямо сомлела рт восторга тетка.— Та бог с ней, со скатертью! Та гори она синим огнем, чтоб из-за нее расстраиваться!
Нас с Алексеичем тетка вообще не замечает. Так, сидят два рта, пережевывают ее огурцы, и все. И вообще наш квартет она разделила по-своему — приехал в гости племянник, а с ним такая красавица!
Впрочем, Алексеича это вовсе не смущает. Он деловито подкладывает себе картошки, отколупывает здоровенный кусок масла, тянет поближе блюдо с помидорами. И вдруг, не дожидаясь, когда тетя Маруся кончит свои причитания, спрашивает:
— Это что ж, супруг ваш будет? — и показывает на большой портрет усатого мужчины.
— А! — встрепенулась тетка.— Это кто? Муж, шоб ему очи повылазили, заразе!
— Мгу,— говорит Алексеич, поддевая селедку.
— Мотается по белому свету неизвестно где, вражина!