И еще проходят дни. Похожие друг на друга. Я никого не вижу, не выхожу из комнаты. Читаю, читаю, читаю. И когда Алексеич зовет обедать, говорю: „Схожу попозже".
А потом наступает один — стремительный, все переворачивающий, обидный, непонятный день.
— Вот, вот и вот! — яростно вычерчиваю я обломком кирпича на асфальте пирамиду.— И сечем так! Ты же знала это!
— Я забыла, Митя,— безучастно говорит Полинка, даже не взглянув на мой рисунок.
— Как забыла?! Мы же решали столько подобных задач! Я приходил, и мы решали! Помнишь?
— Я забыла, Митя,— повторяет она.
Она медленно поднимается по ступеням к институту, и двери перед ней открываются. За ними стоит наш розовенький Гена. Гена зачем-то снимает очки. Глаза у него растерянные.
— Вам стало плохо, да? — вежливо спрашивает он, становясь из розового свекольным.— Закружилась голова? Можно объяснить преподавателю. Я схожу. Хотите?
Полинка молча обходит его. Гена поворачивается за ней, но тут я ловлю его за руку.
— Стоп. Ты видел? Ты что видел?
— Она мне задачку решила,— говорит он.— А свой билет отнесла назад. Ничего не понимаю...
Алексеич брился. По самые глаза в крутой белой пене.
— Тихо! — отшатнулся он.— Сдурел — мотаешься так! Отхвачу полщеки — будешь платить страховку.
— Она положила билет. Не пошла отвечать. Понимаешь? Она знала — голову даю на отсечение!
Алексеич уронил на колени шматок пены.
— Так,— сказал он.— Так. Я сейчас... Я быстро. Ты почитай пока... Письмо тебе.
Он кое-как добрился и ушел. А я развернул письмо.
„Сынка! — писала мать.— Видела во сне тебя и нехорошо. Беспокоюсь — не случилось ли чего... Заходила ко мне Филипповна, жаловалась на Полинку — не пишет. Просила тебя поругать ее. А Григорян Алик, дружок твой, сдал все экзамены до срока. Только на учебу его, сынка, не приняли...“
Алексеич вернулся через несколько часов. Смущенно потоптался у дверей, показал билет на поезд.
— Просила купить. Сегодня едет.
— Институт, значит, побоку,— сказал я.— Самое главное — побоку!..
— Может, и не самое главное институт, Митя,— сказал Алексеич.— Проводить ее надо.
— Нет уж, хватит! Понянчился! Провожай один. Поругать ее, кстати, можешь. Мать вон очень просит.
— Ну, извини,— сказал Алексеич.— Я понимаю, конечно. Там, в тумбочке, билет на футбол. Сходи, если хочешь. Я-то не успею.
Я не пошел на матч. Я стоял на перроне, спрятавшись за киоск „Пиво-воды“, и видел широкую спину Алексеича. И Полинку. Алексеич время от времени шумно вздыхал и качал головой. А Полинка что-то быстро говорила ему, улыбалась и вытирала слезы...
IX
У меня остался последний вопрос — разбор предложения. Любого предложения: своего, чужого, из книжки, или из головы. Я пишу то, которое знаю назубок и могу разобрать в любое время дня и ночи, даже подвешенный вниз головой:
„Их зинге ви дер фогель зингг...“
— А чьи это стихи? — растягивая слова, спрашивает немка.
— Гете! — бойко рапортую я.
— Зо,— говорит немка.— А как будет дальше?
Как будет дальше, я не знаю.
— А что стоит впереди?
Я тоскливо молчу.
— А какого цвета моя лысина?! — гремит невесть откуда взявшийся декан.— Зо?!
Это ужасно, но я не могу понять, какого цвета его лысина и чувствую, что окончательно проваливаюсь...
Я проснулся и долго еще лежал с закрытыми глазами. Лежал и улыбался. Вчера я сдал последний экзамен. Мне негде больше проваливаться. Немка не стала спрашивать, что там впереди и как будет дальше.
— Зо! — удовлетворенно сказала она, услышав о Гете, и поставила мне пятерку.
Я открыл глаза и увидел Гену. Он сидел против меня, на бывшей Женькиной кровати, и тоже улыбался.
— Интересно ты спишь, А-гар-ков! — сказал он.— Списки, между прочим, вывесили. Твоя фамилия — первая. А его фамилию,— он кивнул на пустую койку Алексеича,— я забыл.
Я быстренько оделся и побежал вниз. В коридоре, возле дверей приемной комиссии, действительно, висели списки. Возле них толпились абитуриенты. Свою фамилию я нашел сразу — она в самом деле стояла первой. Потом в конце отыскал: Черданцев В.А.
Рядом со мной оказалась маленькая киевлянка. Она тоже рассматривала списки, старательно шевеля губами.
— Звенько! — подсказал я и ткнул пальцем в одну из колонок.
— Откуда вы знаете? — радостно спросила она.
— Случайно. Поздравляю. И до свидания. Привет папе-генералу!
— Ой, подождите,— догнала она меня.— Вы, конечно, тоже прошли? Да?
— Конечно, прошел, да,— ответил я.
— А ваши... друзья,— она подняла на меня голубые, как небушко, глаза.— Они все поступили?
— Нет. Поступил один друг. Тот, который в тельняшке.
— Как жаль,— сказала она, безуспешно пытаясь изобразить на своем милом личике скорбь.— Кстати, папа у меня не генерал, а только капитан. Я ему про все написала, про тот случай...
— Ну-у, это зря. И как меня лупили?
— Нет,— улыбнулась она.— Он, знаете, очень вас благодарил.
— Рады стараться! — щелкнул каблуками я.— До свидания, все-таки.
— До свидания,— махнула рукой девчонка.
А вечером мы распрощались с Алексеичем.
— Домой теперь, Митя? — спросил он.
— Да, смотаюсь дня на четыре.
— Ну... кланяйся там. А я к сестренке, в Барабинск. Завтра уеду. Может, проводить тебя?
— Нет,— сказал я.— Чемодан легкий. Гантели Генке отдал, за мичманку. Ты ему скажи — пусть комнату эту забьет. Хорошая комната.
— Скажу,— кивнул Алексеич.— Ничего комната. Поживем.
X
Поезд пришел в мой город днем. Я вышел из вагона. Неторопливо осмотрел себя. Пофасонистее сдвинул мичманку. Переложил поближе тоненькую справку: „Зачислен на первый курс гидротехнического факультета...“ и так далее.
За переходным мостом разворачивался на кольце длинный, двухприцепный трамвай. Он постоял немного и, словно успев за это время прикипеть к рельсам, рывком тронулся с места.
Я не сел в трамвай. Специально. Честно говоря, мне хотелось встретить хоть какого-нибудь знакомого. Ведь я возвращался домой первый раз в жизни. Конечно, не обязательно, чтобы кто-то хлопал меня по плечу и восхищенно орал: „Молодец, Митька! Поставлен у тебя котелок!" Нет, мне хотелось спокойных, взрослых расспросов, понимающих и достойных слушателей.
И первым я встретил своего лучшего друга Альку Григоряна. Похудевшего, коричневого и усатого. Мне не надо было ничего объяснять. Я все уже знал из письма матери. Алька сдавал в металлургический. Он набрал двадцать восемь из тридцати и не прошел мандатную комиссию. Он написал в автобиографии, что отец его — инженер-нефтяник, был арестован в тридцать седьмом, в городе Баку. Алька не знал отца, не помнил. Так и написал: не знаю, не помню, не считаю отцом. Его позвали к ректору и там сказали: учиться вы, конечно, можете. Но работать на наших предприятиях вам вряд ли удастся. Идите в пед, мы дадим справку. С такими оценками вас там с руками оторвут. Идите, какая вам разница.
Была разница, Алька хотел варить сталь. Он не пошел в пед.
Мы отошли в сторонку, к стене дома, и я поставил свой чемодан на зеленую металлическую урну.
— Ну, у тебя-то как? — спросил Алька.— Девочка рассказывала: ты шел ровно, как всегда.
— Все у меня отлично, Алька, все в порядке. Она правильно говорила.
Не мог я сейчас рассказывать ему ни про свои радости, ни про свои неровности, ни про свои болячки, ни про Полинку, которую он почему-то всегда звал девочкой. Не мог и все.
— Пойдем, Алька, выпьем,— сказал я.
Вдоль киоска, на низкой завалинке сидели черные, белкастые электролизники и потягивали пиво, сдувая пену на утоптанную землю, с намертво вколоченной подсолнечной шелухой. Какие-то два парня по очереди пили прямо из бидона, отдувались и деловито переговаривались.
— Ну вот и порядочек. Один здесь навернем,один домой утащим.
Мы взяли по сто с прицепом и плотно друг к другу сели на чемодан. Пена в кружке лопалась и оседала с нежным шуршанием. Белая, прохладная пена, похожая на мыльную.
— Алька,— сказал я,— как же получается, Алька? Ведь дети за отцов не отвечают.
Алька молча опустил курчавую голову.
...А вторым я встретил нашего старого физика Михаила Ароновича. Он стоял на тротуаре, против своего дома, и, задрав крючковатый нос, рассматривал что-то на крыше. Седой, похожий на сатира. В другой раз я свернул бы в сторону. Я не любил физика. У нас в школе мало кто любил физика. На уроках он мучил нас опытами. Расставлял свои штучки, все у него щелкало, подмигивало, жужжали электромагниты, светились катодные трубки. А он, прихрамывая, метался по лаборатории, быстро писал на доске, стирал и снова писал. И ни черта невозможно было понять. На следующий день он заставлял нас повторять эти опыты, психовал и беспощадно лепил двойки.
И был еще случай. В тот мартовский день, когда ТЭЦ и алюминиевый завод, и ферросплавный, и паровозы на станции Обнорской тревожно загудели на разные голоса и над городом встали ватные столбы пара, словно забили вдруг десятки горячих источников, когда наш школьный комендант Селиверстов плакал и все стрелял, стрелял, стрелял в синее небо из двустволки, в тот день Миша купил в магазине бутылку водки. Мы с ребятами случайно увидели это и пошли за ним. Мы жались к заборам, обклеенным афишами, прятались за углы домов, стараясь не упустить из виду сутулую спину физика. В общем, это было бесполезно. Все равно бы мы не увидели — станет ли Миша пить свою водку. Но кто-то из парней сказал:
— Праздничек ему, гаду! Вот посмотрим, висит ли у него на доме траурный флаг.
Флаг у физика висел. И мы вернулись.
В другой раз я свернул бы в сторону. Но сейчас мне захотелось козырнуть перед Мишей, подпортившим мою серебряную. А сто грамм с прицепом сделали меня смелым. Помахивая чемоданом, я двинулся прямо на физика и громче чем следовало прокричал ему в спину:
— Здравствуйте, Михаил Ароныч!