Вот только одна машина... Бедняга Дашковский, не дотянул до аэродрома... горючее, что ли, все вышло... врезался на подлете в лес... Уже помчалась туда санитарная машина...
Через день, 10 августа, на Кагул налетели „юнкерсы“: немцы не дураки, вычислили, с какого аэродрома можно долететь до Берлина. Зенитчики работали исправно, и все самолеты были, само собой, рассредоточены и замаскированы, но все же осколками повредило несколько машин и было изрыто воронками поле. Но в ту же ночь группа ДБ опять бомбила Берлин. На этот раз он утопал во мраке, и ПВО не дремала — на всем пути от Свинемюнде до Берлина метались прожектора и рвались зенитные снаряды. Но бомбы на Берлин были сброшены и все машины вернулись, дотянули до Кагула. В ночь на двенадцатое снова ушли бомбовозы в темное, клубящееся тучами небо над штормовым морем, набирая высоту до своего потолка — до восьми тысяч метров.
И так — весь август.
Последний, девятый налет на Берлин состоялся четвертого сентября. А шестого большая группа „юнкерсов“ бомбила Кагул с яростью, в которой угадывался гнев высокого начальства, может, и самого Гитлера. В самом начале бомбежки Сергея, бежавшего к щели, настиг осколок бомбы. Сергей упал, схватившись за голову над левым ухом, сквозь пальцы текла кровь. Дополз до щели, рухнул на ее мокрое от дождей дно.
Очнулся Сергей в санчасти — беленые стены, крыша над головой. А голова обвязана бинтами, и болит, и словно забита каменной тяжестью. Он лежал на плащ-палатке, расстеленной на сене. Еще лежали тут четверо, а один, с черными усиками, сидел, обхватив руками угловатое колено. Сергей узнал в нем старшего сержанта Писаренко, стрелка-радиста с одного из разбитых самолетов.
Слышал Сергей плохо, уши были заложены. Когда Лунев пришел проведать, не все доходило из того, что Леха рассказывал. Дошло только, что шесть машин разбило, и людей побило, и поле перепахало бомбами, и теперь все, кто живы, носят землю на носилках, засыпают воронки, потому как решили сымать оставшиеся ДБ с Эзеля к такой-то матери, а он, Леха, на минутку забежал в перекур...
— Ты чего сказал? — переспросил Сергей. — Улетаем с Эзеля?
— Ходит такой слух. Ну, давай, корешок. Выруливай.
Ранним утром пришли командир полка с комиссаром. Обстановка, сказали, сложилась трудная, есть приказ авиагруппе покинуть Эзель, но машин осталось мало, весь техсостав забрать не удастся... Сергей слушал напряженно — и уже понял, понял... При первой возможности, продолжал комиссар, будет прислан самолет, вывезем оставшихся... Противник начал десантную операцию, но отбит... Эзель сдан не будет... Выше, товарищи, боевой дух!
Двух тяжелораненых унесли на носилках. А легкораненые остались: старший сержант Писаренко и трое технарей, в их числе Сергей. Перед тем, как их увезли на санитарной машине в расположение ближайшего стрелкового полка, зашел проститься с ними Жестев.
— Как, Беспалов, голова? — Он сочувственно моргал рыжими ресницами. — Ну, ницего, заживет. Доктор говорит, касательное ранение.
— Да, — прохрипел Сергей. — Внутрь не попало.
— Во, молодец. Раз шуткуешь, знацит, порядок.
Глава шестаяБАКУ. НОЯБРЬ 1989 ГОДА
Надо Олежке суп сварить.
Вхожу в кухню, начинаю мыть и резать овощи.
— Ой, Юля-ханум! — Соседка в ярком сине-красном халатике, и сама яркая, хорошенькая, с подведенными карими глазками, вбегает в кухню. — Здрасьте, Юля-ханум, что-то вас давно не видно.
— Здравствуй, Зулечка. Я позавчера тут была.
— Да-а? А я не видела. — Зулейха ставит на газ огромный чайник. У них целый день пьют чай. — У меня такое расписание неудобное, прямо не анаю... Ой, Юля-ханум, что мне рассказали! Приятельница позвонила, говорит, они совсем сошли с ума, голые пришли на митинг!
— Кто? На какой митинг?
— Армяне в Степанакерте!
— А почему голые?
— Ну, не знаю. Чтоб в Москве о них не забывали, да-а...
— Зулечка, это, наверное, глупая выдумка. Ты спроси у своего Гамида. Он же в курсе событий.
— Ой, Гами-ид! — Зулейха поднимает черные полумесяцы бровей. — Вы Гамида не знаете, Юля-ханум? Гамид молчит и молчит, да-а?
Это верно. Ее молодой муж, года три назад окончивший юрфак, недавно получил должность в республиканской прокуратуре — и заметно напустил на себя важность. Зато Зулейха компенсирует молчаливость супруга неистощимой говорливостью. Она минувшим летом закончила пединститут и стала преподавать в младших классах. По правде, я плохо представляю эту легкомысленную болтушку в роли учительницы. Когда Олежка подрастет, я бы не хотела — при всем добром расположении к Зулейхе, — чтобы она стала его первой учительницей. Господи, думаю я, нарезая морковку, когда Олежка подрастет — в какую он пойдет школу? и где эта школа будет?
Ну вот, уже сердце ноет...
А Зулейха несется дальше, про Галустяна рассказывает, который живет в квартире напротив. К нему звонят, голоса разные, а требуют одно: уезжай, убирайся, не то плохо будет.
— Вчера пришли какие-то, угрожали ему. Это еразы!
— Что за еразы?
— Ну, эти, которые из Армении. Ереванские азербайджанцы, да-а? Их армяне выгнали, а тут им жилье не дают, вот они ходят по домам, где армяне живут...
— Прости, Зуля, мне надо лекарство принять.
— Ой, конечно, Юля-ханум! — Она провожает меня до двери, продолжая тараторить: — Галустяны уедут, а они возьмут займут квартиру, да-а? У них хорошая квартира, отдельная. А мы в тесноте живем. Разве справедливо?
Кладу под язык таблетку нитроглицерина. В 80-м году я перенесла инфаркт, не большой, микро, но все же. Теперь без таблеток не хожу. Мне нельзя помирать, пока Олежка не подрастет.
— Баба! — Ему надоело рисовать, он крутится возле меня, а я сижу в старом штайнеровском кресле с подушечкой для головы. — Баба, — ноет Олежка. — ракази сказку!
— Какую сказку рассказать?
— Как дедушка Билин бабил!
— Это не сказка, Олежек. Только дедушка не бомбил Берлин, а готовил самолеты для бомбежки.
— Ракази, ракази!
— Ладно. — Боль отпустила меня, можно продолжать функционировать. — Только сперва поставлю суп вариться. Порисуй пока.
Тут хлопает наружная дверь. Выглядываю в переднюю. А, Павлик пришел.
— Ты с работы? Почему так рано?
— Здрасьте, Юлия Генриховна. — Павлик, задрав бороду, разматывает длинный шарф. — Я был на объекте, потом попутная машина подвезла.
Олежка бросается к отцу. Павлик чмокает его в щечку и, присев за Олежкин стол, начинает вникать в созданные сегодня произведения. У молодых отцов не всегда находится время для ребенка, а у Павлика находится, он хороший отец. Если б он не был так суховат к нам с Сергеем, я бы и вовсе не имела к зятю претензий. Непьющий, тихий, семьянин отменный — чего ж еще?
Он поднимает голову под моим „размышляющим" взглядом:
— Что-нибудь случилось, Юлия Генриховна?
— Павлик, мне Нина сказала, что ты послал документы.
— Не документы, а данные о нас... Да, мы решили уехать.
— Все-таки надо было посоветоваться с нами.
— Юлия Генриховна, что тут советоваться? Мы же знаем, что вы с Сергеем Егорычем против отъезда.
— Сергей Егорович просто не выдержит.
— Мне очень жаль. — Павлик округляет глаза, полные, я бы сказала, иудейской грусти. Он сидит в своей варенке, или как там называют эти голубые, словно размытые костюмы, свесил черную бороду над Олежкиными рисунками. — Очень, очень жаль. Но мы вынуждены думать о своей жизни. В Баку стало невозможно жить. Творится что-то страшное. Вчера к нам в институт заявились из Народного фронта, семеро, прошли по всем комнатам, приглядывались к лицам, заговаривали, а тем, кто не понимает по-азербайджански, бросали оскорбления...
— Откуда ты знаешь?
— Ну, я-то понимаю. От директора потребовали, чтобы уволил армян. Всех до единого. И срок дали — неделю.
— Мне говорили, в Народном фронте писатели, ученые...
— Писатели выступают на митингах. А эти... эти действуют.
— Па-а, — ноет Олежка, — что еще нарисовать?
— Нарисуй дом. Юлия Генриховна, мы должны прежде всего думать об Олежке...
— Па-а! Покази, как рисовать дом!
— Вот так. — Павлик делает быстрый набросок дома с башенками. — Мы должны предвидеть, к чему тут идет. Пока не поздно, надо уезжать.
— Никто не знает, к чему идет. Может, обойдется...
— Непохоже, что обойдется, Юлия Генриховна, — понижает он голос. — Мы с Ниной говорили, а вам все не решаемся... Почему бы вам с Сергеем Егорычем тоже не уехать?
— Да ты что? Как это мы уедем?
— Очень просто. Вы немка...
— Я русская. Калмыкова.
— Калмыкова по отчиму. А по отцу — Штайнер. Наверно, сохранились метрики, это ведь легко установить — ваше немецкое происхождение. А ФРГ принимает советских немцев.
— Павлик, — говорю холодно. — Ты забываешься. Ты просто не смеешь делать нам с Сергеем Егоровичем такое предложение.
— Вы правы. — Грусть иудейская сгущается в его темно-коричневых глазах. — Вы правы. Извините.
Глава седьмаяБАЛТИКА. 1941 ГОД
46-й стрелковый полк под жестким натиском превосходящих немецких сил отступал, цепляясь за холмы, за лесные опушки. Осень оплакивала его гибель затяжными дождями. Рубеж за рубежом — пятясь, не давая себя окружить, редеющие батальоны отходили за полуостров Сырве, кошачьим хвостом прилепившийся с юга к пузатому туловищу острова Эзель.
Легкораненым пришлось уступить место в санчасти тяжелым, а куда было деваться, только в окопы. Сергея Беспалова, как оружейника, взял к себе начальник боепитания, капитан с изрытым оспой лицом. Тут были не привычные Сергею скорострельные самолетные ШКАСы, а обыкновенные станковые и ручные пулеметы, „дегтяри", побитые осколками, засыпанные песком, часто залитые кровью. Сергей разбирал, чинил, клал смазку — делал дело, не требующее напряжения больной головы, а только — навыка натруженных рук. В минуты затишья к нему в землянку приходил старший сержант Писаренко. Он хромал, опирался на палку.