— Кроты, — повторил Сергей. — Что это ты — вроде с насмешкой?
— Именно как кроты! — вскинулся Марлен. — Под Палдиски копали, потом на Эзеле, на Даго копали, батареи ставили. Ну и что? Остановили наши батареи немцев?
— Не остановили, так задержали. И перемалывают...
— Это мы своих людей перемалываем! Что мы за бойцы — инженерные батальоны? Разве нас обучали воевать? Чего ж теперь поставили землекопов оборонять Даго, а сами удрали?
— Хватит, Марлен!
— По-дурному воюем!.. Ладно, хватит так хватит...
Он погасил окурок, хрипло покашлял, умолк.
От холода, от неприятного разговора было тоскливо на душе у Сергея. Не спалось. Да и отдых оказался коротким: скомандовали подъем. Раздались недовольные голоса:
— Отдохнуть не даете... А патроны где? Подсумки пустые... Горячей жратвы третьи сутки нету...
— Патроны будут. Выходи по одному! И чтоб тихо!
Потянулись длинной цепочкой по обочине дороги. Опять — угрюмое безмолвное ночное движение людей на север. И тяжесть ручного пулемета на плече. Ладно хоть, что Марлен вызвался помочь — тащил коробку с дисками. Они все-таки были друзьями когда-то.
И еще трое суток боев. Таяла сводная морская рота. Осколком снаряда насмерть скосило Писаренко, стрелка-радиста с бомбардировщика, бомбившего Берлин. Редели два инженерных батальона, последние защитники острова Даго. Где-то поблизости, за спиной, оглушительно били пушки береговой батареи с мыса Тахкуна, сдерживая напор противника. В короткие передышки бойцы грызли сухари. Говорили, что к пристани, что возле маяка, приходили мотоботы с полуострова Ханко, забирали людей. У Сергея кончились диски, и взять было неоткуда. Он выбросил затвор „дегтяря“, ударом об скалу погнул неостывший ствол. И осталась у него лишь винтовка с двумя обоймами патронов.
Отходили небольшими группами. Куда-то подевался Марлен. Жив ли? Вот и мыс Тахкуна, тут над береговыми скалами белела на сумрачном небе башня маяка. Дальше было некуда отступать, там простирался темно-серый, взлохмаченный ветром Финский залив. Правее маяка чернела пристань, деревянный пирс.
И еще одну ночь продержались — самую последнюю. Громоподобно ухали за скалами взрывы. Это батарейцы рвали свои натруженные пушки. Ну, теперь все... конец.
Трудно рассветало двадцать третьего октября. Порывами налетал ветер с дождем. Рявкнули немецкие минометы, нащупывая край последней обороны. А сквозь пальбу — что это?., так-так-так, так-так-так... моторы стучат... Мотоботы с Ханко!
Из затянутого утренним туманом пространства, как чудо, появились три маленьких кораблика, с осторожностью подходили к пристани. Короткими перебежками, под огнем, устремились к пристани серые шинели, черные бушлаты. Сергей бежал, пригнувшись, падая при разрывах мин. Скорее, скорей... пока не выскочили на берег немецкие автоматчики...
А моторы стучат... и уже огонь по пристани... сейчас отойдут мотоботы...
— Эй, моряки, подожди-и-ите!! — задыхаясь, крикнул Сергей.
Пробежав по доскам пирса, с разбега прыгнул на корму последнего, уже двинувшегося мотобота. Его подхватили чьи-то руки.
Глава восьмаяБАКУ. НОЯБРЬ 1989 ГОДА
Сегодня вместе с газетами вынула из почтового ящика квадратик бумаги с типографским текстом: „Русские, не уезжайте! Вы — наши рабы!“ И все. Без подписи. Коротко и ясно: „рабы“.
Сергей брился, торопился, у него сегодня партийное собрание. Я сунула ему листовку под нос, он прочел и сердито сказал:
— Засранцы! Выбрось в мусоропровод.
Все чаще мне кажется, что происходящее вокруг — дурной сон. На днях позвонил Котик Аваков, рассказал, как проходил по Парапету и видел: группа молодежи, взявшись за руки, кружилась, выкрикивала: „Русские — в Рязань, татары — в Казань, армяне — в Ереван, евреи — в Биробиджан! Цвети, родной Азербайджан!" А там, на Парапете, всегда сидит полно стариков и старух всех национальностей, какие только есть в Баку, — они окаменели, увидев этот шабаш. Их внуки и внучки бросили играть в классы, испуганно жались к бабушкам.
Еще рассказал Котик, что в Черном городе снесли памятник Шаумяну. Спокон веку стоял этот бюст на высоком постаменте перед больницей нефтяников. Теперь бюст разбили, а на постамент кто-то очень остроумный, взобравшись по лестнице, посадил собаку. Спрыгнуть оттуда собака не могла. Всю ночь она выла.
Ходили странные слухи, будто бакинских комиссаров не расстреляли в 18-м в песках Закаспия, а англичане их вывезли в Индию, и, мол, туристы из Армении туда ездят, чтобы поклониться праху Шаумяна... Фантасмагория!
Сергей ушел на партсобрание в общество „Знание", а я отправилась в ветеранский магазин получать заказ. Сергею, как участнику войны, раз в месяц положен заказ, и это просто спасение: масло дают, макароны, чай и даже мясо, правда, не всегда. Выстояла в очереди, наслушалась разговоров — все об одном и том же — армяне, Карабах, еразы, — огорчилась, что мяса сегодня нет, заменено хеком. От мамы я много раз слышала, что Каспий в прежние годы был полон хорошей рыбы. Куда она вся подевалась? И откуда взялся этот хек?
Я уже беспокоилась, что Сергея долго нет. Торчала на балконе, вглядывалась в каждый подходивший троллейбус. У нас на верхотуре норд завывал как голодный зверь. Я замерзла, снова поставила на газ кастрюлю с остывшим супом — и тут заявился Сергей. В пятом часу уже.
— Почему так поздно?
— А! — Сергей в передней стянул ботинки, сунул ноги в домашние туфли. Он и прежде приходил с собраний уставший, жаловался, что там такие мастера говорить, не могут остановиться. Но сейчас я видела: он не просто устал от трепатни, но и удручен.
— Плохо себя чувствуешь? — спросила, ставя перед ним тарелку с супом. — Опять язва?
У него язва желудка обычно дает осенние обострения. Я держу Сергея на диете, варю манную кашу, геркулес — хотя геркулес опять исчез, — творог сама делаю из молока, потому что магазинный творог у нас ужасный, кислятина. Как-то, словом, выкручиваюсь. Надо крутиться, чтобы выжить.
— Да нет. — Сергей быстро выхлебал суп. — Мы единственная республика в стране, к которой предъявлены территориальные претензии, — сказал он, явно повторяя чьи-то слова. — Армяне могут хоть сто документов выложить, что Нагорный Карабах их земля. Азербайджанцы все равно не признают. Они тоже имеют документы. В 1828 году по Туркманчайскому мирному договору Персия уступила России Эриванское и Нахичеванское ханства, этот договор Грибоедов подписывал. По нему разрешалось переселение армян из Персии в Россию. Тогда-то тридцать тысяч армян поселили в Карабахском ханстве.
— Откуда это вдруг стало известно? — Я подала Сергею второе.
— Хикмет Зейналов говорил сегодня. Историк, который в Народном фронте. Азербайджан никогда не отдаст Карабах, это его земля, она и называется по-азербайджански: Кара баг, то есть черный сад. Там полно тутовых деревьев, черный тутовник...
— А армяне называют как-то иначе. Ацарх, что ли.
— Арцах.
— Положить еще каши? Ты ешь, манки пока хватает. Они говорят, что жили в Ара... в Арцахе еще тогда, когда азербайджанцев как нации не было. Что этот... ну, который армянскую письменность придумал... еще в четвертом веке...
— Маштоц.
— Да. Что он был из Арцаха.
— Знаю, откуда у тебя эти сведения. Ты скажи своему другу, чтоб поменьше трепал языком.
— Скажи сам. Он ведь и твой друг.
— Были мы друзьями. Пока он про национальность не вспомнил.
— Неправда! — Я тоже стала раздражаться. — Котик никогда не был националистом. Его заставили вспомнить, что он армянин.
— Никто не заставлял! И вообще, если б армяне в Ереване не заварили карабахскую кашу, то и в Степанакерте сидели бы тихо, и не было бы Сумгаита!
— Если бы! Если бы Нагорный Карабах в двадцать каком-то году не включили в состав Азербайджана...
— Да это же азербайджанская земля! Семьдесят лет там мирно жили армяне и азербайджанцы... А теперь на тебе: отдай НКАО Армении! Горбачев правильно сказал, что нельзя перекраивать сложившиеся национальные территории.
— Для тебя всегда правильно то, что начальство говорит.
Ох, не надо было, не надо так... Что за язык у меня...
Сергей вскочил из-за стола.
— Дура! При чем тут начальство?
Еще что-то он кричал обидное, пока не разглядел сквозь прыгающие на носу очки, что я плачу. Я сидела, закрыв лицо мокрыми ладонями. Господи! Что же это делается с нами?
Сережина рука легла мне на плечо.
— Успокойся, Юля. На вот, выпей воды.
Всхлипывая, глотая воду, я выдавила из себя:
— Мы с тобой скоро останемся одни... совсем одни...
Сергей воззрился на меня, наморщив лоб чуть не до лысой макушки.
— Что ты сказала?
Меня трясло. Зубы мелко стучали о стекло стакана.
— Что ты сказала?! — крикнул он.
Глава девятаяБАЛТИКА. СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
Его подхватили чьи-то руки. Кто-то крикнул:
— Ложи-ись!
Падая на мокрые доски палубы, Сергей увидел: бегут по пристани темно-зеленые, в касках, строчат от живота из автоматов. Свистели над головой последние, уже на излете, пули.
Таинственный полуостров Ханко, существовавший по другую сторону залива, встретил холодным дождем, басовитым ворчанием тяжелой артиллерии. В гавани, на каменную стенку которой сошли, пошатываясь, пришельцы с Даго, их построили в колонну по четыре и повели через городок, мимо пожарищ и уцелевших каменных домов, мимо темной кирхи, возвышающейся над гранитной скалой.
Подземный госпиталь, куда их привезли, поразил Сергея размером, чистотой и теплотой. Тут, под землей, и баня была! Вот после бани да после горохового супа и перловой каши с консервным мясом — Сергей почувствовал, что можно жить дальше. Военно-морская база Ханко располагала к этому. Все здесь было крепко, надежно. Отъелись, отмылись, отдохнули. Только чернота пальцев и запах оружейной смазки не поддавались мылу и горячей воде.
Среди даговцев, пришедших на последних мотоботах, не было Марлена Глухова. Пропал Марлен. Сергей жалел друга довоенной юности. Не виноват же он в том, что его отец оказался врагом народа. Но горьким осадком на душе остался ночной разговор с Марленом в сарае на острове Даго.