Потом мор пришёл. В деревне у многих тогда жизнь взял и у родителей забрал. Одна она тогда осталась. Хорошо, уже большая была, в девках ходила. В деревне тогда колхоз делали, пошла, а что оставалось? А там уже столько работы было, что головы не поднять.
Хорошее время было: бедно, голодно, но как-то дружно и весело. Может, молодая была, потому так и казалось, а вот вспомнишь – и тепло на сердце. Смеялись тогда много и всё делали вместе, верили во что-то хорошее, в лучшую жизнь и справедливость. Тогда и ребята на неё смотреть стали. Говорили, будто она красивая такая. Ну какая уж тут красавица, обычная, как все. А ведь приятно, когда о тебе такое говорят. Марьяша улыбнулась своим мыслям, вытерла краешком платочка слезу, махнула рукой, подпёрла голову руками, локти на коленях, а память в прошлое опять убежала.
Сердце своё она Гришеньке отдала. Откуда он взялся, никто не знает, появился ещё пацаном. Настасья его в капусте нашла. Сказывала: «Выхожу в огород, осень уже, небо серое, дождь моросит, и этот сидит прямо на грядке, кочан двумя руками держит и прямо так и ест его. Моська чумазая, одежонка грязная, глаза дикие. Боюсь и капусту отнять, зарычит, что твой зверь». Забрала его тогда в дом к себе. Она вдовая была, Настасья, муж с немцами воевать ушёл, это ещё при царе было, да так и не вернулся. Она с двумя дочками на руках осталась. А тут парень, обрадовалась, растила, как сына.
Про Гришеньку всю жизнь шутили с капустой этой. А вот откуда он к Настасье пришёл, никогда не говорил. Как спросят, молчит или скажет, мол, не помню. Только ей однажды сознался.
– Марьяша, дело так было, пришли нас раскулачивать. Отчего нас в кулаки записали, не знаю, может, с того, что две коровы было, так и детей десяток. Я старший был. Погнали нас на поезд, куда увезти хотели, не знаю. Мамка сказала: «Беги, сынок, ты большой, выживешь. А нам, видно, не судьба». Это последнее, что слышал от неё. Убежал, поймать не сумели. Так и шёл от города к огороду. В сене спал, в лесу, где придётся. А вот Настасья пригрела, мамой её считаю, вырастила.
Марьяша платок поправила, на дорогу посмотрела и опять в память ушла. Ребят много было в деревне. Ей внимания от них достаточно было, но за сердце никто не зацепил. А вот Гришенька – тот сразу душу забрал. Гуляли с ним допоздна как-то, потянулась она за веточкой сирени, а он такой приобнял сзади, в шею поцеловал. Получил этой сиренью крепко. Долго потом виноватый ходил. Простила. Нехорошо в сердце обиду носить, пусть уж там счастье живёт. Было ещё так: полез он однажды целоваться, а от усов его так щекотно стало, смехом залилась. Гришенька от смущения только что под лавку не залез. Извинялась потом, простил, но с того, что сама его поцеловала. Эх, хорошо тогда было…
Показывала Гришеньке дорогу, говорила, мол, отвези меня туда, хочу посмотреть на лес и город. Ведь интересно, как поезда ходят, ведь по железу ж ездят, как можно это? Обещал. Говорил, будто после свадьбы поедем на город смотреть. Хорошо тогда отметили их новую жизнь. Всей деревней три дня гуляли, как положено. Жить в её доме стали вдвоём. Пока обживались, посевная пришла. Собрались летом день-другой на город выделить, но война пришла.
Гришенька смелый, первым на фронт попросился. Горевала Марьяша, но ведь не удержишь мужика, да и совесть ему не позволит дома сидеть, когда другие врага бьют. Вслед за Гришенькой и другие мужики потянулись. Военный приехал, собрал всех и строем по этой дороге вдаль увёл. Вот так и стояли с бабоньками и смотрели в их спины, пока глаза слезой не закрыло. Уходя, Гриша обнял её и так сказал: «Марьяша, я к тебе обязательно вернусь. Ты жди меня. Что б ни случилось, вернусь. Война любви не сильней, потому опять вместе будем. Слезами мне дорогу не мой, а стели верой, по ней вернусь».
Марьяша так и сделала. Реветь и убиваться не стала. Тревогу сердца делами заняла, так легче. В лес на другой день пошла, выкопала берёзу, посадила у калитки и загадала: пока берёзка жива, то и с Гришенькой всё ладно будет. Все годы лихие росла берёзка, сердце успокаивала. Только вот третьей весной ветви уронила, поникла вся, ни листа, ни серёжек. Марьяша сердцем зашлась, тоска на кровать уложила. Нашла в себе силы, вспомнила слова, Гришенькой оставленные, собрала силы, верой себя подняла. Подошла к берёзке, обняла тонкий ствол и сказала: «Он вернётся, я жду его. Подними его, как тебя земля поднимает. Есть ведь сила, от которой мы все живы. Пусть моя к нему идёт». На второй день ожила берёзка, воспрянула. Потом и листья по ветвям побежали.
Ох, тяжёлые те годы были. Война не милует, на всех тяжким бременем навалилась. Весь труд мужицкий на себя взяли. Пахали, сеяли, дрова на зиму кололи. Так ведь и трактор освоили, сами ездили, сами поломки чинили. По ночам в лёжку от усталости, даже снов не было. Хорошо, немец до их деревни не дошёл, повернули его поганого вспять.
Редкие письма от мужиков всей деревней читали, как воду пили, сердце грели. Ревели вместе, когда похоронка приходила, но хуже всего, когда весточек не было. Вот думай тогда, что хочешь. Вот когда тревога с тоской в сердце лютуют – жизни нет. С Гришенькой так было: полгода ни одной весточки. Берёзка тогда и сникла. А потом пришло письмо. Помнится, тогда за калитку вышла, берёзку приветить, а тут почтальон Василий, дед он старый, для фронта не гож, на велосипеде едет. Сунул ей в дрожащие руки треугольник письма и дальше укатил, пыль поднимая.
Оказалось, Гришенька раненый лежал, писать не мог. Оправился, и дальше врага бить. Писал, будто победа близка, уже к Польше подошли. Писал, до Берлина недалеко, скоро уберут врага поганого с лица земли. Писал, что мстим за кровь и боль народа нашего. Писал, что обязательно вернётся, ведь жизнь только любовью сильна. Слёз лить не надо, они только силу отнимают, верить надо и ждать.
И вернулся. Утром в поле собралась Марьяша, на дорогу посмотрела, по ней фигурка маленькая вдалеке так шагает, лица не разобрать. Но она сразу поняла, кто идёт, сердце замерло, остановилось, а после в ноги ударило. Побежала Марьяша навстречу, ни ног, ни себя не чуя. Так бежала, что платок слетел. Обнялись, стояли долго без слов, потом Гришенька её под руку взял и в дом повёл. Счастье.
Тяжело после войны жили. Мужики не все домой вернулись, едва ли половина. Вдовицы много горя испили, ну-ка подними детей и хозяйство. После жизнь на лад пошла. Пацанята вырастать стали, ожила деревня. Первую свадьбу после войны гуляли так, словно сама земля проснулась и в пляс пошла. Радости столько было, что и слов не найти.
Тогда снова захотелось Марьяше по дороге вдаль поехать на город посмотреть. Только вот Гришенька занемог. У них всё детки не случались, вдвоём так и бытовали. А тут болезнь пришла. Отвезли его в город. Вылечили, приехал. Посадил Марьяшу на серьёзный разговор, чинно так за стол. Так он ей сказал:
– Марьяша, мне врач вот что сказал. Ранение у меня такое повредило в голове что-то. Жить долго мне, только вот для детей я не гож. Неспособный на это стал. Оно-то вроде и работает, но в холостую. Потому, Марьяша, ты крепко подумай, выбери себе мужика нормального, ты вон баба красивая, тебе матерью надо быть, а со мной это дело никак.
Марьяша в ответ руками всплеснула.
– Гришенька, так ведь ты без меня как?! А я без тебя? Нам жизни друг без друга нет, какой есть, а я тебя никогда не оставлю. Постыдись мне такое говорить! – Гришенька тогда голову на руки уронил и зарыдал, что ли, – не поняла. Но видно одно было – горе его скрутило. Утешила, обняла, да и стали дальше вдвоём жить.
Потом у Тамарки, она вдовая была, живот так скрутило, что до дома не дошла. Хваталась за правый бок и стонала, такой её соседи увидели. В дом унесли, а там она уже к вечеру отошла, да оставила одних деток. Трое их было, две девчонки да парень. Старшей, Светой звать, семь уже было, Ванятка на год помладше, и четыре Олюшке.
Марьяша мужу только сказать хотела, только рот открыла, а он уже головой кивает, согласен, мол. К себе взяли сироток. Детки горевали, дичились, пообвыкли, а после и слюбилось всё, семьёй стали. Даже стали их Мамой и Папой звать, стало быть, родные теперь. А с детками хлопот прибавилось. Весело и шумно стало в доме, запела жизнь в нём.
Так вот и вышло, что не до города Марьяше стало. Да и забыла она про мечту свою, не до неё было. Детки в школу пошли, работа, огород, уроки, помогать ведь детишкам нужно, воспитывать. А они хорошие выросли, добрые, чуткие, к наукам тянутся. Помощники. Без дела в доме не сидели. Радости от них много, больше, чем хлопот и тревог.
Ванятка школу закончил, в город поехал, в институт поступил. Потом и сёстры учиться в город уехали. Остались вдвоём они опять. Берёзка у калитки совсем большой стала. Вытянулась, раскинулась. Гришенька как-то раз, поленившись в лес идти, с резаком к берёзке пошёл, да и нарезал веник. Марьяша увидела.
– Ах ж ты, пень лесной, – кричит, – я тебя сейчас этим веником! – И вправду, отняла у Гришеньки веник и отхаживала им по понятному месту так, что все листья с веток слетели.
Долго вся деревня над Гришенькой потешалась. Идёт, бывало, по улице, а ему кричит кто: «Гришка, у меня веник есть что надо, возьмёшь? Иди сюда, смотри, какой крепкий!» Гришенька придёт домой красный, ворчит, сердится, а Марьяша улыбается, утешает. Бывало, и приласкает, чтобы сердце оттаяло.
Потом слёг Гришенька. Вся та рана его проклятущая силы отнимала. Ноги отказывать стали. Звали детки в город приехать, но ведь не оставишь Гришеньку одного. Кто о нём заботу нужную знает? Вот так.
Сидела, детей ждала да на дорогу смотрела. А хоронить его они все приехали. Девочки плакали, Ванятка хмуро и сурово держался. Хотел её к себе в город забрать, но Марьяша отказалась: «Тут родилась, тут и помирать буду». А что тут ещё скажешь?
Гришенька ведь тут, в этой земле остался. А ведь вон какой был, пришли как-то из городской газеты, просят его: «Расскажите о том, как вы воевали, у вас награды, вы ведь герой, ветеран. Пусть потомки знают о подвигах отцов и дедов».