– Кто это, старик?
Каталка остановилась. Санитар резко выдернул руку и посмотрел куда-то за спину Бориса. Тот повернулся и увидел подбежавшего портье. Борис знал его – тот немного говорил по-русски.
– Это старик умер? Давид?
– А вы знали его? – уклонился от прямого ответа портье.
– Знал? – переспросил, как бы спрашивая себя, Борис… – Пожалуй, не знал.
Он медленно отступил, и санитары продолжили свой путь. Борис долго смотрел им вслед, видел, как они впихнули тележку в машину, захлопнули дверцы, бегом, чтобы не промокнуть окончательно, добежали до дверей, быстро сели в машину и поехали, не включая мигалку. Только после того, как машина скрылась из виду, Борис повернулся и пошёл к себе в номер.
Зайдя в комнату, он медленно начал снимать с себя одежду, иногда втягивая носом воздух и ощущая уже почти неуловимый аромат духов Катержины. Потом зашёл в ванну и долго, забывшись, стоял под душем, мысленно перебирая в голове часы и минуты прошедших суток. Тщательно вытершись, он вернулся в комнату и, не одеваясь, сложил в чемодан свои вещи. И вдруг заплакал. Отчего он плакал, Борис не мог бы объяснить. Слёзы катились по его щекам, а в голове опять звучали те незатейливые слова: «Прощай, ничего не обещай, ничего не говори…»
Марина Лугавцова
Марина Юрьевна Лугавцова – главный хранитель одного из научных музеев города Санкт-Петербург. Занимается выставочной деятельностью, участвует в творческих проектах. Автор сборников рассказов, повести «Молчание вдребезги» и романа «Градо».
Мир негатива и беспредел чтения
Моё первое чудесное знакомство не с одним, а двумя принцами сразу случилось давным-давно вне границ света и тьмы в утробе обыкновенной катальной горки, крепко стоящей на четырёх лапах в виде железных штырей, намертво вкрученных в вечную мерзлоту Кольского полуострова. Сколько себя помню, удивительная конструкция, похожая на небольшую нефтяную вышку, возвышалась над единственной детской площадкой в нашем городке, как мифическая гора Меру[4], среди привычных глазу невысоких качелей и столбиков с кольцами для игры в мяч. С утончённой северной меланхолией, ритмично поскрипывая перилами от порывов штормового ветра, гора меньше всего напоминала мою будущую тайную лабораторию для самых изощрённых читательских экспериментов. Скорее, горушка-покатушка имела вид недоделанного робота с ажурным туловищем и загребущими руками в виде двух желобков для спуска с вершины прочного безголового остова, оббитого досками из плоти столетнего кедра. «Придите ко мне! – зазывал представитель племени Блемиев[5] жителей посёлка на краю Вселенной. – Скатитесь вниз с вершины удовольствия, пока не замёрзнут ваши конечности, не сомкнутся уста, замёрзшие от кривых ухмылок, и не закроются от пресыщения материальным миром влажные от ветра глаза». Что-то такое особенное, похожее на громкий сигнал походной трубы – трата-та-та-та! – излучала горка в пространство вечной зимы с нехитрыми забавами и тяжёлым бытом её подданных.
Ежедневное барахтанье в скользких ледяных желобах среди повизгивающих от радости взрослых и детей – а безголовое создание привлекало к себе и тех, и других – меня не очень-то привлекало. Гораздо больший интерес вызывало её наглухо закрытое квадратное туловище с широким брюшком без окон и дверей. «Что там внутри? – задавала я себе вопрос. – Может, там спрятано так необходимое для меня пространство свободы?» Как начинающему книжному беспре-дельщику – каждый день подавай книжного варева! Да побольше! – мне было нелегко отыскать тихое местечко, где не суют чужие любопытные носы в раскрытую книгу и не лезут с советами, что надо читать, а что не надо. А тут, похоже, нашёлся вход в вывернутый наизнанку, но настоящий читальный зал.
С наступлением зимы я, как индийская принцесса Нур Хан[6], отслеживала каждую минуту редкого безлюдья на территории местной каменистой Джамбудвипы[7], чтобы как можно незаметнее оторвать несколько досок из подбрюшья горки, продевая в едва заметную пограничную полосу деревянного стыка острие железной лопатки. Инструмент для взлома у меня был так себе – ничего сверхъестественного. Что под руку подвернулось – то и взяла на дело. Попыток достать более подходящий нож из ящика на кухне я даже не предпринимала. Бесполезно. В нашем семейном кочевом хозяйстве каждый предмет имел имя собственное и всегда лежал на одном и том же месте, чтобы мы, как по сигналу тревоги, – помните? Трата-та-та-та! – могли в считаные часы собрать пожитки в один тревожный чемоданчик и улететь перелётными птицами в ушанках с кокардами на новое место гнездования, поближе к театру вероятных боевых действий. Ради такой скорости передвижения мои родители не привязывались к ненужным, а иногда и очень даже нужным вещам. Поэтому на нашей кухне обитало всего два именных ножа – попугай и ятаган. Один – хлебный красавчик с волнистым краем из нержавейки и жёлтой деревянной ручкой, второй – с кривым чёрным кончиком и угрюмыми бакелитовыми вставками с двух сторон лезвия – предназначался для всего остального поварского дела. А вот кем-то забытая около горки игрушечная лопатка могла ой как пригодиться.
В последний день старого года Меру ни на минуту не оставалась без внимания любителей спусков и падений. Пришлось отложить её взлом до глубокой ночи и немножко посидеть за праздничным столом, как приличный и воспитанный ребёнок. Одно хорошо – получила гору подарков. Как же они были прекрасны! И полезны – главное, что ничего не пропало – всё пригодилось для обустройства будущего книжного логова. А серебряное колечко с обезьянкой можно было с пальца совсем не снимать. В тот год мне подарили почти настоящий перстенёк с мартышкой Ханумой, обнимающей всеми четырьмя лапами и хвостом – почему-то с кисточкой на кончике – сверкающий весенней зеленью хризолитовый шарик. Что за странное имя для обезьянки? Отец сказал, что любимую дочь царя обезьян Ханумана просто нельзя назвать иначе. Ну что ж, Ханума так Ханума. Если смотреть на обезьянью принцессу сверху, то была видна гибкая спина с позвоночным изгибом и две пары крохотных невесомых пальчиков, ухвативших со всех сторон похожий на ледышку прозрачный камень. Казалось, Ханума балансирует на скользкой льдине и вот-вот с неё свалится.
«Очень цепкая обезьянка! И умеет своего добиваться. Буду брать с неё пример!» – подумала я, запихивая остальные подарки вместе с лопаткой в школьный ранец.
Когда родители уложили меня спать и ушли догуливать новогодний праздник к друзьям, у меня уже всё было готово для тайной экспедиции.
Я приоткрыла входную дверь и на цыпочках, без шума вышла наружу. В подъезде, приложив ухо к соседней двери, уловила звуки аплодисментов и знакомые переливы бархатистого голоса. Опять один и тот же номер! Только что отец исполнил под гитару невыносимо печальную песню «В воскресенье мать-старуш-ка…», и теперь пару часов он будет похож на симпатичного глухаря на току, принимающего от охотников знаки внимания и восхищения. Таким образом, у меня в запасе было целых часа два свободного времени.
Улицы были пустынны, никто, кроме меня, не спешил покидать тёплые помещения. В полном одиночестве я прошла по протоптанной среди сугробов тропинке прямиком к горке. Сегодня у меня всё должно получиться. И так всё и произошло. День за днём, оглядываясь по сторонам, я раскачивала вертикальные доски под лестницей, и вот только что, после первого же движения лопаты главный гвоздь сдался – выстрелил расплющенной шляпой прямо в середину ладони, да там и остался. Вскоре его ближайший товарищ также преклонил колено, поцеловав кровавую мозоль у нижней фаланги указательного пальца, – и так далее, и так далее… – пока первая и вторая доска с едва слышным выдохом аромата подгнивших листьев и стылого гранита одновременно не наехали с двух сторон на рёбра стальной конструкции. Как настоящий театральный занавес.
Прижимая ранец к сердцу, я мгновенно скользнула внутрь горы – и меня поглотила первозданная тьма изнанки мира. В темноте было уютно и совсем не холодно. От земли шло тепло, как будто костёр недавно потушили. На ощупь мне удалось вернуть доски на место – раздался глухой стук, клацнул невидимый замок – двери больше не существовало, а я замерла в блаженном одиночестве. Закутавшись в темноту, я вдыхала запах мёртвого дерева и ледяных камней. Тёплый воздух внутри горки напоминал послевкусие от обычной микстуры. Вроде бы лежишь, болеешь, пьёшь янтарное тягучее пойло из серебряной ложки – и холодный камень поперёк горла начинает таять, переливаясь тёплыми медовыми звёздочками. Глоток – и ты свободно дышишь, глоток – и ты почти забываешь о боли. Угомонив бешено стучащее сердце, я оглянулась. Потом ещё раз. Что-то неопределённое мелькнуло и попало в ловушку бокового зрения. Голова завертелась во все стороны с удвоенной силой, взбивая темень до состояния мягкой ваты серых сумерек, но больше ничего особенного рядом со мной не происходило: темнота над макушкой – и всё. Хотя предчувствие матового отсвета чего-то яркого и сверкающего теплилось огоньком далёкой свечи – надо только высмотреть этот отсвет как следует.
Не помню, как долго я вращала глазами и подмигивала тьме, но постепенно что-то более определённое заструилось сквозь незаметные трещины в кедровых досках. Вот и рыхлый мучной комочек проплыл надо мной, всё ярче и веселее подсвечивая первую драгоценную светоносную жменьку внутри горки. Припыленные углы пространства тут же высветились, и я как следует смогла рассмотреть валуны по краям деревянного чёрного квадрата, на которых, как на подносах, были выложены более мелкие камни в виде розеток бледных цветов с несколькими лепестками. Я без труда различала все оттенки чёрно-белой фотографии на соцветиях: густоту сажи ближе к основанию, серебристые кварцевые жилки на боках и жемчужные проплешинки с редкими слюдяными искорками на нежных лепестках. Скорее всего, камни лежали для усиления прочности основания горки, напоминая сад камней в запретном городе. Вернее, каменный цветник в сквере около Собора Николы морского в родном городе, где мне летом разрешалось гулять вдоль круглых фонтанов с огромными пучеглазыми лягушками. Я уловила знакомый образ едва живых, заморённых городских растений, почувствовала дыхание замерзающих лягушек. За одну секунду я мысленно оказалась на Садовой улице в районе пяти мостов, не останавливаясь, добежала до площади Тургенева. Раз – и прыгнула с ногами на скамейку около приграничья ограды рядом с трамвайными путями, где вскоре Аннушка прольёт масло