Виктор Юрьевич, тщательно подсчитавший дни задолго до приезда соседа, с крыльца, из-за занавесочки, подглядывал за вдовцом. Тот что-то разгружал из своего старенького «Москвича», какие-то тряпки, какие-то баулы и потёртые чемоданы. Возможно, уже более никому решительно не нужные. Вид у Петровича был скукоженный какой-то, ссутулившийся.
«Оно и понятно!» – мрачно подумалось Виктору Юрьевичу.
Сам он, хоть убей, не помнил реакции соседа на смерть своей Танюши. Хотя та держала оборону забора не хуже его Лизаветы. Бились тогда двое на двое! Честно, достойно! Силы были почти равны. И, хотя именно Танюша вызывала дважды земельный комитет, не чувствовал он вкуса победы ни тогда, ни сейчас уж тем более. Земельный комитет в лице двух невзрачных тётенек, помнится, ничьей позиции так и не занял. Хотя Таня и пирог им испекла, и за водкой бегали. Скорее, унизил комитет всех разом, заявив, что нужных документов, подтверждающих надел земли и её границ, нет (и не было!) ни у той, ни у другой из враждующих сторон. Да и какие документы?! Скажите на милость! В те времена, когда дачи ещё только раздавались желающим в погибающем сельце, ни о каких кадастровых реестрах и слыхом не слыхали! Сходили в сельсовет своими ноженьками – выдали там рвану-мяту бумажку, написанную от руки зампредседателя, шлёпнули на подпись чуть видимую даже на просвет печать – на том и кончились все оформления!
Не помнил он реакции соседа! Хоть убей! Наверное, потому что уже пять лет прошло, как Тани нет. Да и горюшко навалилось тогда такое, что пил Виктор Юрьевич, всегда считавший себя ярым трезвенником и язвенником, беспробудно две недели. Пока дочь с зятем за грудки не стали трясти: «Очнись, окстись, папа! Эк тебя змей подмял!»
Линия злосчастного забора длилась почти сто метров! Эти метрашечки в горле встали двум соседям. Довершали безрадостную картину груши да вишни, которые ранние владельцы, видимо, никаким образом между собой не враждовавшие, посадили сдуру на этой полосе. Выходило так, что три груши и целые заросли бестолкового вишенья (которое всё равно склёвывали в августе тучи полевых воробьёв!) принадлежали сейчас вроде как и Петровичу, и Виктору Юрьевичу одномоментно! Но такого же не могло быть ни по каким законам! Не рубить же эти чёртовы груши?
Вспомнилось Виктору Юрьевичу вдруг сейчас вот, когда он из-за занавесочки следил за выгружающим «Москвич» соседом, как вместе с милой Танюшей так же вот, таясь и стараясь ничем себя не выдать, подслушивали из пристройки – о чём тарахтят соседи с земельным комитетом? Какие сулят блага невзрачным тёткам? Что замышляют? Какие у них козыри в рукаве припасены супротив наших?
Уже сумерки спустились на майскую землю, потянуло снизу, от речки, черёмухой и сыростью, когда Петрович зажёг в доме своём свет. И чем-то загремел в чулане. Виктору Юрьевичу не елось, не пилось. Ходил, думал. Достал зачем-то из комода Танины фотографии, всё перебирал, да и не видел лиц. Сколько времени прошло? Годы? Полчаса? Одна фотокарточка выпала из общей кучи. Тут они с Танюшкой молодые, ещё до покупки дачи, где-то в городском парке, у фонтана. Тогда она там часики потеряла крохотные, это он запомнил очень хорошо. Искали долго, все брюки о траву зазеленил. Потом, где-то через месяц, купил ей новые. Вот они, кстати, в том же ящике комода, с фотографиями, и лежат. А самой Танюшки нет на свете.
Петрович всё гремел какими-то железяками у себя, было слышно через забор, который они так и не достроили, потому как не признали границ. Потом всё стихло. Совсем уж в сон стало клонить Виктора Юрьевича на диване, под светом маленькой настольной лампы. Вдруг:
– Сосед! А сосед? Выгляни-ка!..
Вроде Петрович? Кольнуло в груди, встрепенулся. Нужно отозваться! Нашарил уличные тапочки-навздёвыши, накинул куртку – захолодало к ночи. Вышел на крылечко. Звёзды, туман. Петрович у забора маячит с фонариком.
– Виктор Юрьевич, зайди ко мне… На минутку… Помянуть бы Лизу… Нет у меня её больше.
Сначала сидели молча. Виктор Юрьевич пытался что-то говорить, но сосед махал руками на него и только закрывал ладонями красное лицо. Наливали водку. Закусь нехитрая стояла, грибы какие-то, картошка. И почему-то много красной рыбы.
– Сестра покупала. Осталось с поминок. Народу пришло с гулькин хрен. Зато все свои. Тридцать шесть лет вместе прожили, ты понимаешь?! – Петрович быстро захмелел и с трудом ворочал языком, пытаясь сказать немудрёные, короткие фразы. Намаялся, было видно, за это печальное время.
– Сам-то как?
– Да сердце, куда без него. Шалит. Давит. Особенно – ночами. Спать не могу.
– Куда свезли? Федяково? Там ведь и моя лежит уж пятый годочек… Давай и её помянем!
Короче, назюкались под самую завязку. Еле на крыльцо выползли. Освежиться.
– Курить не будем! – решительно заявил Петрович, пошатываясь и хватаясь за перила. – Так постоим, подышим!
– А пойдём-ка в баню, я сегодня растоплял, жаркая стоит ещё… – вдруг вспомнил и встрепенулся Виктор Юрьевич. – Я тебя веником обихожу, дубовым. Ты у меня и в банёшке-то не бывал! Сердчишко-то выдержит?
– Да где мы бывали?! Где?! – вдруг зло и неожиданно громко ответил Петрович. – Просрали всю жизнь! На работе всё за идеи боролся, тут вот за забор, будь он проклят! Ты вот на ферме здешней сколько добра им сделал? И кто там тебя вспоминает добрым словом? Флягу дали? Вот и цена нашей всей суеты – фляга из-под молока!
Виктор Юрьевич молчал. Болела голова с непривычки от такого количества зелья. Мутило. «Что он к фляге-то привязался? Завидует? Сам-то, небось, баню замахнулся не в пример моей делать, да силёнок не хватило. Второй год стоит без крыши… Каким-то новомодным душем, слыхать, пользуются внутри домка своего…»
Петрович спустился с крыльца, хватаясь за всё, что под руку попадёт. Нашарил в темноте около крыльца лопату.
– Пойдём, сосед!
– Куда ты, пьяный совсем! Иди-ка спать… Оставь лопату, убьёшься!
– Забор пойдём сносить! На хрен! Не буду я к тебе в баню зигзагом ходить, через улицу!
Забор рухнул на удивление быстро. Заскрежетало железо, гвоздь из столбушки вышел с противным длинным скрипом – и забор ахнул всем своим двадцатиметровым полотном… Через два дома зажглись огни. Залаяла заполошно вдалеке собачонка.
– Вот так-то справней будет! – удовлетворённо просипел Петрович, отряхивая руки. – Пойдём в дом, Лизоньку помянем! Где-то душа её сейчас бродит?.. Чай, на нас, дураков, дивится-матерится…
Молодой тонкий месяц глянул в окно, посмотрел на двух старых плачущих людей – и молча спрятался за набежавшую тучку.
Охлаждение
Поехали мы вдвоём, с Киром, значит, за мобильными кондиционерами, на базу, за Северным. Нас шеф послал: говорит, обернётесь туда-сюда быстро, привезёте вот по этому документу – и сунул какую-то жёлтую бумажку Киру. Тот её, не глядя, в бардачок запихал, мы и поехали. И тут метель потихоньку так началась. Зябко, холодно сделалось.
Почему не на газельке? Да потому что замеряли мы эти упаковки по накладным. Так оба и вытянули – 85 х 60х60, значит, входят смело один в багажник, другой – на заднее. Короче, Кир, он какой-то всю дорогу недовольный был, хотел куда-то на другой маршрут слинять, матерился на эти коробки. Дескать, машина у него новая, а эти кондиционеры – они явно со склада, все в пыли, грязные, да ещё и всякие проволоки наверняка торчат, испортят сиденье. Да-да, мы на личной «Гранте» Кировой поехали… Шеф, значит, так и сказал: «Поезжайте на ней, добавлю за хлопоты». Или за издержки, как-то так сказал. Ну, мы и поехали.
А Кир, он такой, как вам сказать? Он аккуратист. Перфик… перцик… да, перфекционист. Утром на летучке всех достаёт со своим кофе. Он у него всегда свежий, в термосе. Сладкий и крепкий. Вот он сидит за рулём, а сам, значит, только о кофе и думает: «Налей-ка!» Ну, я ему и наливаю по ходу дела. Вперёд весь термос уговорил, короче. Не, я кофе не люблю. Я лучше по пивку!
И вот – только выливаю остатки в крышечку от термоса, ему протягиваю, как он вдруг громко так говорит:
– Смотри, кто это там? На обочине? Что она там делает?
И вроде тормозит помаленьку. Смотрим, на обочине девчонка стоит. Ручкой так машет нам, дескать, посадите, подвезите! Но вначале, когда только увидели её, она не махала руками, а стояла как-то странно, как столб, словно замёрзла насмерть. Как неживая.
Я ему говорю:
– Тормози давай!
А Кир сразу огрызаться начал:
– Куда её поместим? Там кондёр встанет ещё неизвестно как на заднем, да и на фиг её вообще. Может, «плечовка» какая?
Ну, сами понимаете, когда девушки рукой призывно машут на трассе… На фиг она, дескать, нам нужна? Он всё за ласточку свою переживает! То её испачкают, то сиденье, не дай бог, порвут. А метель уже разыгралась, по чёрному асфальту позёмка переметает белая, красиво. Но холодно. Видно, что девчонка вконец замёрзла.
Останавливаемся, значит, чуть впереди. Девчонка бежит кое-как, ноги подворачиваются, сумка ещё по боку её бьёт, бежать мешает. Дверцу открыть не может, руки замёрзли. Я уж вышел, помог ей забраться. Сидит дрожит вся. Как кролик, значит. Плохо ей в колготках-то на морозе. Юбка кожаная коротенькая, сапожки, сверху один шарфик вязаный намотан; без шапки.
– Дура! – говорю ей. – Замёрзла ведь, помрёшь от простуды!
А у неё зуб на зуб не попадает. Я ещё Киру высказал про кофе его всратый, выдул в одно жало сам, сейчас бы девчонку отогрели! Тот молчит, ведёт нервно, да и видно трассу-то еле-еле, метель как с цепи сорвалась! Девчонка молчит, ни спасибо, ничего, только зубы дрожь выбивают.
– Ты откуда такая модная нарисовалась? – опять говорю ей.
Молчит. В руки себе дует, греет.
Уж Протасове проехали, поворот, там ещё кафешка справа стоит. «У Сергеича». Борщ там классный можно заглотить. С пампушками чесночными!
Говорю Киру:
– Давай заедем, сами перекусим и девчонку отогреем.