Немцы торопились. В Улемле всех погрузили на машины, только детей отдельно от взрослых. Полицай не допустил нас к детям. В Бежице, на железнодорожной станции нас загрузили в товарные вагоны. С отцом меня снова разделили. Он со своей новой семьёй, как потом оказалось, попал в Германию. Нас, меня с сестрой и детьми, отправили в сторону Прибалтики.
В Ковно всех высадили с поезда и пропустили через баню. Из бани до концлагеря в Олите шли пешком под конвоем. Население кидало нам куски хлеба, сочувствовали нам. Прибыли мы в концлагерь под Олитой (все названия населённых пунктов мать произносила в польском варианте). Лагерь был рассчитан на сорок тысяч человек, обнесён в четыре ряда колючей проволокой.
Сначала мы жили в длинном, наспех построенном бараке. Потом нас перевели в трёхэтажное здание. На штукатурке помещения было выцарапано много фамилий. Здесь раньше содержались советские военнопленные. Некоторые женщины среди надписей на стенах находили фамилии своих сыновей.
В лагерной охране кроме немцев работали и русские полицаи: и мужики, и девки. Часть из них помогали нашим заключённым, доставали им необходимые документы. Положат приготовленные документы в своё бельё и говорят нам: "Постирайте". Но были и такие, которые издевались над людьми.
Держали заключённых впроголодь. Один раз в сутки давали на обед жиденькую баланду с редкими, плавающими в ней кусочками гнилого картофеля или брюквы. Выручал Ваня. Где-то раздобыл консервную банку и успевал несколько раз пристроиться в очередь к раздаче баланды. Но однажды я натерпелась страху: Ваня и Коля играли на складе дров и их завалило поленьями из рассыпавшихся штабелей. Младшую дочь Катю кормила ещё грудью, но молока не хватало. Чтобы как-то существовать, мы с сестрой по очереди пробирались из лагеря под проволочное ограждение для поисков пищи в городе. Если дежурили добрые полицаи, они делали вид, что ничего не заметили, другие же – ловили женщин и всё у них отбирали. Попала в руки полицаям и сестра. Дусю так избили, что она целый месяц не могла ходить.
Грудная Катя так и не перенесла лагерных условий. Немец из обоза помог выкопать могилу, нашёл обрезки досок для гроба и всё успокаивал меня: "Не плачь, мать! Война – плохо, война не вечная, может, и домой вернёшься. У меня тоже три брата погибли".
Лагерная власть регулярно отбирала для отправки в Германию наиболее молодых и здоровых. Оторвали от семьи и моего пасынка Мишу, ему исполнилось семнадцать лет. С тех пор его никто не видел. Может быть, где-то в чужих странах живут его потомки, если судьба была к нему благосклонна».
Под активными действиями советских войск стала резко сокращаться захваченная врагом территория. Чтобы помочь прибалтийским крестьянам в производстве продуктов питания, заключённых концлагерей раздали по хуторам (по некоторым сведениям, местные хуторяне выкупали заключённых у лагерных властей за определённую сумму для работы на полях). Мать и тётя Дуся попали на хутор, в двух-трех километрах от местечка Немежи, в патриархальную польскую семью Ошкяловичей, обрабатывавших семьдесят гектаров земли. В жнивьё на хуторе работало до сорока батраков.
Семья состояла из нескольких поколений под одной крышей: дедушки и бабушки, братья и сестры со своими жёнами и мужьями и многочисленными детьми, одних сыновей было восемь человек. Некоторым из них доставляло удовольствие при первом удобном случае унизить «кабеток» – так у них назывались советские женщины. Часто выручала, подкармливала тайком наших детей одна из невесток хозяйки по имени Михалина – жена Антона. А мать мою поляки звали Марылей.
Жизнь на хуторе была легче, если можно так сказать о неволе. Но и здесь на каждом шагу поджидала опасность. Из окрестных лесов появлялись на хуторе советские, польские партизаны, литовские «лесные братья». Одно время на сеновале прятался раненый красноармеец. Кто-то из хозяйской семьи выдал его «лесным братьям», и его расстреляли. Хотели увести с собой и мать, но хозяева отстояли её.
К хутору приближался фронт. Всё громче доносилась канонада. Хозяева стали добрее относиться к своим работникам. А однажды будят мать и говорят:
– Кабетки, – значит – «советки», советские люди, – вставайте, ваши пришли!
Мать выбежала на дорогу. А по дороге грохочут танки с красными звёздами по бокам.
Один танкист притормозил, вылез из люка, и спрашивает:
– Вы из какой области?
– Из Орловской – отвечает мать. Тогда Жиздра входила в Орловскую область.
– Возвращайтесь домой, ваши края уже освобождены от немца! – сумела разобрать мать сквозь рёв боевой машины.
Моя семья заторопилась домой, на родину, несмотря на настойчивые уговоры остаться на хуторе, и 25 августа уже была в Младенске. Не верилось, наконец закончились все мытарства. С тех пор, как бы трудно ни складывались жизненные обстоятельства, на все случаи была одна поговорка в семье: ничего, переживём, лишь бы не было войны! И еще долго, пожалуй до конца 60-х годов, в наших краях сказывались отзвуки войны.
Отца оккупация тоже застала дома. И по возрасту, и по брони он не призывался в начале войны, до последних дней выходил на службу на свой разъезд. Как только фронт приблизился и железную дорогу разбомбила вражеская авиация, отец ушёл домой. По наводке «доброжелателей» немцы хотели его вернуть на работу, но он не сознался, что является железнодорожником. При отступлении, как и всех жителей, отца тоже погнали на Запад, но отдельно от семьи. В сборном лагере на станции Урицкой, что под Брянском, отец закопал документы, и они не были испорчены немецкими печатями. И когда после освобождения он вернулся, его сразу же приняли на прежнюю работу.
Встретившись после оккупации с семьёй, отец узнал, что имение помещика Милошевича, который забрал отца из концлагеря в свои работники, находилось в двадцати километрах от хутора, где находилась его семья. Милошевич был министром в правительстве Латвии. Семья его состояла из сорокалетней жены, сына Кости, двух дочерей и зятя. Все жили в имении в шести километрах от Ковно. Жена помещика ненавидела советскую власть за то, что были расстреляны её четверо братьев – ксёнзов – за подрывную деятельность.
Оглядываясь назад, с уверенностью могу заявить: я благодарен своим родителям за то, что, несмотря на невзгоды, перенесённые в результате войны, они не ожесточились душой и сделали все, чтобы мы, их дети, росли окружённые заботой и любовью.
Вместе с матерью вернулась на родину и её сестра Евдокия Семёновна Шамарова с дочерью Аней. На родине тётю Дусю уже ждало фронтовое письмо мужа. Это запоздалое письмо нашло адресата, когда автора уже не было в живых…
1939 г. Дятьково. И. П. Малаховский и Е. С. Шамарова в день свадьбы
Вот уже более семидесяти лет письмо бережно хранится в семье Е. С. Шамаровой. Написано оно на одном листе форменной почтовой бумаги военного времени. Этот лист сворачивается в конверт в виде треугольника. Я помню такие письма-треугольники. Их в послевоенные годы посылал из армии для семьи старший брат. На внешней стороне напечатано типографским шрифтом: «Военное, бесплатное». В левом уголке под рисунком со скачущим всадником, поднявшим высоко над головой саблю, – надпись: «Казак на Запад держит путь, казак не хочет отдохнуть». На штемпеле с гербом отмечено: просмотрено военной цензурой, Жиздра.
Адрес получателя: Орловская область, Жиздринский район, ст. Судимир, д. Младенск Ульяно-Ленинского сельсовета, Хламкиной Варваре. Адрес отправителя: Полевая почта 17789 «ц», Ивану Петровичу Малаховскому. На почтовом штемпеле полевой почты стояла дата 24.03.1944, а на штемпеле получателя: Жиздра, 28.03.1944.
Удивляет, с какой скоростью дошло письмо в военное время, отправленное с самого северного района Ленинградской области, где находился в боях И. П. Малаховский. На своём опыте знаю: сейчас, в мирное время, из Перемышльского района до Санкт-Петербурга письмо идёт не меньше недели.
Март 1944 г. Письмо с фронта И. П. Малаховского. Внешняя сторона
Март 1944 г. Письмо с фронта И. П. Малаховского. Внутренняя сторона
Привожу текст письма. Сразу оговорюсь, в подлиннике я устранил некоторые ошибки и пропуски, вызванные тем, что автору был ближе белорусский язык, да и получил он только начальное образование. Кроме того, письмо писалось, скорее всего, на передовой позиции.
«21/3-44 г. Добрый день или вечер, моя незнакомая уважаемая Варя. В первых строках моего письма спешу я вам сообщить, что я письмо получил, за что сердечно я вам благодарен за ваше письмо. Вы хоть немного сообщили о моей любимой жене Дусе, а также о доченьке дорогой. Варя, почему вы ничего не пишите о сынишке, который народился в самое трудное время, в самую войну 15 июля 1941 года. Наверно, он умер? Дорогая Варя, если бы знала, как мне тяжело переживать. Не могу забыть их даже на одну минутку. Они очень, очень были для меня душевны и жалки. Конечно, я думаю, что вы лучше меня всё знаете. Я хвалиться не буду, но только проклятый Гитлер не дал пожить с ней, разбил молодую жизнь всего нашего народа. Конечно, она, может быть, на меня обижалась последнее время, но я потерял связь с ней. Я не мог помочь ничем. В 41 году в августе месяце получил от неё последнее письмо. Ответ не успел дать, уехал на фронт. Дорогая Варя, пропиши о вас. Пишите больше, пишите всё подробно, где Дуся находится. Поведайте мне всё подробно. Затем до свиданья. Остаюсь жив, здоров, чего и вам желаю в вашей жизни. Писал Дуськин муж Иван Петрович Малаховский. Передайте привет Дуське от меня».
Здесь нужно сделать некоторые пояснения. Тётя Дуся перед войной работала на Дятьковском хрустальном заводе и там познакомилась с уроженцем Белоруссии И. П. Малаховским. 29.06.1939 они зарегистрировали брак. Дочь Аня родилась у них 03.02.1940. Началась война. Ивана Петровича мобилизовали в Красную Армию, тётя Дуся, беременная вторым ребёнком, вынуждена была переехать в Младенск к старшей сестре – моей матери. Осенью Младенск оккупировали немцы (мать говорила, что ещё рожь с полей не всю успели убрать), семью угнали в Прибалтику, и связь у супругов оборвалась. Иван Петрович остался в неведении о судьбе семьи и винит себя за это. И только когда в августе 1943 года Жиздринский район был освобождён от врага, одно из писем дошло до Младенска. Ответила Варя Хламкина, работавшая заведующей избой-читальней, потому что семья была ещё в далёкой Прибалтике, занятой немцами.