— Пять пробило, — сообщил он.
Биши в удивлении посмотрел на флягу.
— Вы начали пить бренди, Виктор?
— Это успокаивает дитя. Не присоединитесь ли ко мне? Поднимем стакан за приятельство.
Биши не терпелось рассказать о своих планах будущей счастливой жизни. Он хотел основать в Уэльсе небольшую общину, устроенную на принципах равенства и справедливости; он намеревался написать эпическую поэму на тему о легендарном Артуре; он собирался ехать в Ирландию, дабы посодействовать делу освобождения. Насколько я понял, у него появился новый фаворит в лице мистера Годвина, философа. Он разыскал его и успел посетить его очаровательный дом в Сомерс-тауне. Тут он снова бросил на меня быстрый, внимательный взгляд.
— А что же вы, Виктор, какие у вас новости?
— Я по-прежнему ставлю опыты. Испытываю возможности электрического потока. Измеряю его силу.
— Замечательно! Вы пытаетесь достигнуть его пределов, как мы некогда обсуждали?
— Помнится, мы когда-то беседовали об электрических воздушных змеях и шарах. Теперь, Биши, воздух меня не столь интересует. Меня интересует земля.
Желания рассказывать о своей работе, пока она не будет успешно завершена, у меня не было, потому я обсудил с ним общие темы науки об электричестве. Он был все так же порывист и так же стремился к знанию, как и всегда. Никогда не доводилось мне встречать человека, столь полного жизни и вдохновения.
— Стало быть, вы нас навестите? — спросил он меня, собираясь уходить. — Гарриет будет счастлива вас видеть.
— Непременно. Когда пожелаете.
Он обнял меня, и пару мгновений спустя я услышал, как он легко и быстро шагает по лестнице. Слышно было, как он говорит с Фредом, хотя разобрать его слов мне не удалось. Я подошел к окну и посмотрел вниз, на Джермин-стрит. Он быстро шел сквозь толпу, как вдруг кинул взгляд на мое окно. По причине мне непонятной я отступил назад.
Вошел Фред, чтобы убрать стаканы.
— Этот ваш друг до того любопытный, — сказал он. — Спрашивает меня, мол, в добром ли вы здравии. Я говорю — да. Он спрашивает, хорош ли у вас аппетит. Я говорю — да. Он спрашивает, пьете ли вы. Я говорю — и да — и нет. Тут он сам себе открывает дверь, хоть я прямо за ним стоял, да вдруг как вылетит, будто из ружья.
— Что ты хочешь этим сказать, Фред: и да и нет?
— Да, пить пьет. Но такого, чтоб себя не помнить, нету. — Он сделал вид, что оступился и упал.
— Мило с твоей стороны.
— Спасибо, сэр. Рад стараться.
Я не намерен был наносить визит Биши и Гарриет, пока не закончу работу. К обществу я был готов не более, чем путешественник, последние месяцы проведший в ледяных пустынях Арктики. С тех пор как воскресители впервые посетили меня в Лаймхаусе, дело у них спорилось. Их услуги были мне потребны более, нежели когда-либо, — я намеревался испытать каждое волокно, каждый мускул человеческого тела, дабы определить их электрические свойства. Я узнал, что мышцы ноги поначалу противостоят действию тока более других, однако при небольшом перемещении металлической полоски повыше предплюсны можно добиться невиданного увеличения их подвижности и гибкости. Кости и связки человеческой руки оказались крайне восприимчивы к электрическому потоку, и я обнаружил, что легкое прикосновение к разнообразным запястным костям вызывает бурные трепет и дрожь. Сонные и позвоночные артерии также доставляли мне немалое удовольствие, становясь крайне чувствительными и гибкими, если пропустить по ним заряд. Так, мало-помалу, я создавал электрическую карту человеческого тела.
С пересадкой членов мне повезло более, нежели я рассчитывал. Я полагал, что всем отправлениям человеческого тела присущ один жизненный принцип: будучи проявлениями жизни, они еще и стремятся к ней, черпая энергию и движение из любых доступных источников. Покойный Джон Хантер преуспел в том, что он называл трансплантацией зубов изо рта здорового молодого трубочиста в распадающуюся челюсть лондонского купца, и я не видел причин, почему тот же принцип нельзя применить к руке или ноге. В своей мастерской я путем хирургической ампутации удалил у молодого покойника две руки и тут же быстро пришил их к торсу пожилого субъекта, который, как сообщил мне Бутройд, скончался от водянки. Когда я пустил электрический разряд, ладони и предплечья заработали без малейших видимых сбоев, не проявив и следа дрожания, сопутствующего водянке. В течение всего эксперимента тот, пожилой, продолжал сжимать кулаки и вытягивать кверху ладони. Во время повторного опыта я наблюдал те же движения, но выполнялись они чуть быстрее. Мне любопытно было посмотреть, насколько сильна будет разница, если я изменю силу и быстроту тока; к удивлению моему, руки начали взаимодействовать друг с дружкой — иначе не скажешь, — соприкасаясь кончиками пальцев. Движение рук следовало определенной схеме и так напоминало язык жестов, что меня охватило престраннейшее ощущение, будто лежащий передо мною труп подает мне сигналы. Возможно ли, чтобы молодой человек, чьи руки были отсечены, владел языком немых?
Главным предметом моих интересов был мозжечок, а вместе с тем — возбуждение органов зрения, слуха и речи. Отделив электрическую долю, я провел ряд испытаний, стремясь проследить способы ее воздействия. К немалой радости своей, я вскоре обнаружил, что влияние ее на зрительные и слуховые нервы одинаково и что голосовые связки можно возбудить, пропуская заряд через черпаловидные хрящи. Поначалу я предполагал, что главной силой тут является гортань, но я ошибался. Опыты со слухом оказались более удачными. Приведши электрическую долю в возбужденное состояние, я тотчас же выстрелил из своего мушкетона под правым ухом у субъекта; голова его дернулась в противоположную сторону. В другой раз я принялся шептать, и голова чуть подалась вперед, по направлению ко мне. Что до зрения, тут понять воздействие заряда было сложнее. Глаза в состоянии электрического возбуждения всегда открывались, но порой оттенок их был столь тусклый, что никакого свидетельства присутствия луча зрения обнаружить мне не удавалось. Те же субъекты, что казались мне более разумными, несомненно, сильнее реагировали на различные раздражители. Когда я зажег свечу перед глазами одного из трупов, в зрачках возникло различимое движение; когда же я задул пламя, зрачок расширился. Во время одного эксперимента я держал перед глазами субъекта — юноши, едва ли не мальчика — мышку, пытавшуюся высвободиться. Глаза его были прикованы к ней — так сосредоточивает свой взгляд на жертве некое истощенное животное.
В ходе этих испытаний я заметил, что у субъектов помоложе при малейшем возбуждении начиналась эрекция фаллоса, длившаяся в течение действия электрического заряда. У тех, что постарше, этого не возникало. Поначалу работа моя над фаллосом ограничивалась изучением трех тел пещеристой ткани, но затем я перешел к попыткам измерить поток спермы. Под сильным давлением моих пальцев одно из тел пришло в состояние эякуляции, в каковой момент раздался стон, однако появления сперматозоидов не наблюдалось. Жидкости не было; вместо того показались крупицы вещества, по виду и консистенции напоминавшего пыль. Возможно, в этом заключается закон природы: мертвые не способны производить новую жизнь. В последнем я уверен не был, но твердо намеревался продолжать эти эксперименты.
Шли недели, лондонская осень превратилась в холодную зиму, во мне же тем временем все сильнее разгорались жажда свершений и нетерпение, связанное с возникавшими трудностями. Тела расходовались быстро; часть из них я держал в леднике, устроенном мною в подвальном помещении старой фабрики, другие же выбрасывал в Темзу, зная, что приливным течением их отнесет вниз, где они объединятся с множеством других трупов, подбираемых шерифами Блэкуолла и Вулвича — в Северном Вулвиче имелся мыс, называемый Мертвецкой косой, к которому обычно прибивало тела утонувших. Другие же — таких было множество — постепенно добирались до открытого моря, где возможность их обнаружения, разумеется, полностью отпадала. Нескольких субъектов я поместил в яму с известью; ее я соорудил между приливной полосой и мастерской, и там под воздействием растворителя всякие следы их существования вскоре исчезли.
На вопрос о том, испытывал ли я какие-либо угрызения совести относительно природы своего ремесла, я твердо отвечу отрицательно. Я не ставил себя в один ряд с компанией дюжинных прожектеров, как не считал и того, что связь моя с телами мертвых хоть чем-либо меня запятнала. Были, разумеется, минуты, когда я испытывал боль одиночества, и посещавшее меня чувство неприкаянности ощущалось тем острее оттого, что находился я в кишащем людьми городе. Одиночество сродни отчаянию — от него нет лекарства. Смерть Элизабет лишь утвердила меня в осознании моей участи в этом мире. Как-то днем, сидя в кофейне, я случайно взял в руки экземпляр «Ежемесячного журнала» и наткнулся на стихотворение Биши. Не прошло и секунды, как внимание мое было приковано к его начальным строкам:
Мечтатель дерзкий, юноша мятежный!
Я вижу снова твой тревожный шаг,
И бледен лоб, как будто первый знак
Явила смерть в заботе неизбежной [18].
Сбоку, более мелким шрифтом, напечатан был комментарий: «Выражение лица его говорило языком непонятным и ужасным о муках, что были, есть и будут продолжаться». Я невольно вспомнил озабоченный взгляд Биши, который он бросил, когда приходил ко мне, однако признать за ним каких-либо пророческих талантов я, разумеется, не мог.
То был период, когда начались мои ночные прогулки. Я искал как можно более безлюдные и тихие дороги, но иногда мне казалось, будто позади себя я слышу шаги, эхом отдающиеся от булыжной мостовой. Встрепенувшись, я оборачивался, ожидая увидеть какой-либо силуэт или тень, но разглядеть ничего не мог. Лондонские ночи со всеми несчастными, теснящимися бок о бок обитателями города и без того мрачны; для человека же, склонного к меланхолии, они суть порождение — или отражение — собственных его страхов. По крайней мере, таковыми представлялись эти ночи мне. В дожде мне виделись странные фигуры, что двигались по улицам, неясные и темные, будто согнувшиеся под тяжкой ношей. Лунными ночами каждый звук словно усиливался, и я вздрагивал от всякого внезапного вскрика или смеха. В такие ночи даже тени казались длиннее и гуще. Порой я останавливался у входа во двор или в начале дорожки и всматривался во тьму; но тут вид какой-нибудь фигуры, внезапно появившейся или быстро прошедшей из одного угла в другой, заставлял