— Я требую одного: не смейте следовать за мною!
— Ах, так вот к чему сводятся ваши страхи? Позвольте же мне вам сказать: вы никогда не убежите от меня. Коли вы не желаете создать мне спутницу, я выбираю себе в супруги вас. Мы будем неразлучны — два живых существа, соединенных вместе. Надеюсь, перспектива эта радует вас не менее, нежели меня!
— Я могу уехать на край света…
— Не помышляйте о том, чтобы скрыться в пустыне. Пустыня внутри меня огромнее. Я вас разыщу.
— Неужели вы не способны прислушаться к доводам разума?
— Разума? Что мне разум? Договор наш скреплен огнем и кровью.
— Так, значит, вы станете моею тенью? Тогда вы будете существом подчиненным, рабом моих желаний.
— Нет. Я буду с вами не всегда. Я буду с вами не часто. Но тогда, когда вы будете к этому готовы наименее всего, я буду с вами. Что, если я явлюсь вам в вашу брачную ночь?
— Таковой не бывать, коль скоро мне известно, что вы где-то поблизости.
— Именно так. Я не раб. Я ваш господин. Запомните это, сэр. Будьте уверены — вам предстоят мои визиты. — Он подошел к двери — казалось, мощь ночи и реки вселила в него радость. — А теперь — к устью, — произнес он. — Да здравствует вечное страдание!
Я сидел — вернее, притулился, сгорбившись, — в креслах, среди обломков — это было все, что осталось от моих трудов. Время шло. Говорят, невзгоды проходят, но страх остается навеки. Я вступил в состояние, могущее прекратиться лишь с моей смертью. О, с какою силою, с какою страстью мечтал я о смерти в эти первые часы! Просидевши в мастерской до рассвета, я, подчиняясь какому-то животному инстинкту, лондонскими улицами возвратился домой. Шел сильный дождь, на который я едва обращал внимание; казалось, он, выкидывая свои шутки с туманом и грязью на каждой улице, лишь сопутствует моему ужасу.
Когда я наконец подошел к своей двери на Джермин-стрит, Фред встретил меня с лицом в высшей степени озадаченным.
— Да вы же весь мокрый, сэр! Того и гляди, в канаву стечете!
— Помоги мне войти, Фред. Я едва держусь на ногах.
Он помог мне переступить порог и тотчас же принялся снимать с меня сапоги, приговаривая:
— Воды тут столько, что целый Флит [24] наполнить хватит.
Он стал выжимать мои грубые шерстяные чулки. Затем он направился к моему бельевому шкафу и принес оттуда несколько полотенец; взявши их, я удалился к себе в спальню, где разделся и лег на постель.
Не знаю, сколько часов я проспал. Разбудил меня Фред, вошедший неся блюдо с отбивными и томатами. Он осторожно поставил его на постель подле меня и вынул из кармана письмо, запечатанное сургучом.
— Это от того джентльмена, — сказал он. — Сами знаете от кого.
То было письмо от Биши, где он упрашивал меня приехать в Марлоу и присоединиться к нему в его «прибрежном раю» — так называл он это место. В момент, когда я обдумывал это предложение, я осознал, что в меня вселилась слабость престраннейшего свойства. Я потерял всю энергию ума, весь интерес к житейским делам. По сути, я потерял всю волю, все чувство решимости. То было ощущение самое необычайное изо всех, что только встречаются на свете. Из страха и ужаса родились мягкость и податливость. Страх меня не покинул — отнюдь. Однако он сделался моим вечным спутником, моим двойником, моей тенью, без которой я не мог существовать. Итак, я был до странности не способен или не желал принимать никаких собственных решений в любых делах, касавшихся моей участи. Я съел отбивные с томатами, приготовленные для меня Фредом, и велел ему собирать мой саквояж для поездки в Марлоу. Он спросил, нельзя ли ему сопровождать меня в путешествии — или, как он сказал, выражаясь уличным языком, в «потешествии», — и я, не раздумывая, согласился.
Вскоре после того мы покинули Джермин-стрит и наняли почтовую карету от Кэтрин-стрит до Марлоу;.
Фред все время без умолку болтал, что было мне чрезвычайно по душе. Это освобождало меня от необходимости говорить или же думать по дороге из столицы к полям и живым изгородям Бекингемшира. По пути он указывал на дорожные столбы, на многочисленные гравийные копи в Кенсингтоне, на гусей в Чизике и на плохие дороги в Брентфорде. Он рассказал мне, что они с братом имели обыкновение плавать в Темзе, пока река не сделалась непереносимо грязной. Он рассказал мне, что по Лондон-бридж ежедневно проходят двенадцать тысяч человек и что в Хайгейтском лесу водятся эльфы. Марлоу, по его представлениям, был городком «приличным». Он в подробностях изъяснил мне, как отыскал дом Биши — тут ему помогли настойчивые расспросы среди лавочников. После недолгого молчания он поведал мне о том, что и он наблюдал казнь Дэниела Уэстбрука.
— Что?! — воскликнул я. — Так ты, дождавшись, пока я уйду из дому, отправился в Ньюгейт?
— Да, сэр. Надеюсь, ничего плохого я не совершил. В доме, сами знаете, приглядывать было не за чем — все чисто, как положено.
— Ах ты злодей! Ты уверял меня, что несешь службу постоянно.
— Ничто в мире не постоянно, мистер Франкенштейн. Мне надо было воздуху глотнуть.
— Скверного ньюгейтского воздуху.
— То-то и оно, сэр. Я ведь прежде никогда и не бывал на повешении. Хотелось увидать, что это за штука.
— Что ж, ты увидал. — Я перегнулся к нему. — И я тоже.
Внезапно я заплакал. Склонившись вперед на сиденье кареты, я зарыдал — непрошеные, нежданные слезы. Фред дал мне платок, а после не отрывал глаз от окна, покуда я не овладел собою. Наконец я откинулся назад и положил голову на кожаную подушку. Мы ехали по участку дороги рядом с Темзой, и я заметил, что течение реки бурно и беспорядочно. В воде что-то лежало, препятствуя ее движению.
— Вот и пограничный камень, — сказал Фред. — Скоро приедем.
Прибыли мы с началом сумерек. Воздух у реки был холоден и пропитан сыростью, однако Фред быстро повел меня по главной улице городка. Она была широка — тут разъехались бы две кареты — и грязна после недавнего дождя, но мы пересекли ее без труда. Свернувши налево, мы оказались на дороге поменьше, по обеим сторонам которой тянулись богатые лавки и дома.
— Вот мы и пришли, сэр. Вот его дом.
То была двухэтажная вилла новой постройки с простым решетчатым крыльцом и большими окнами на первом этаже.
— Ты бы постучал, Фред. — Я совершенно обессилел.
Дверь отворил сам Биши — казалось, он никак не ожидал увидать меня столь скоро после того, как отправил свое приглашение.
— Милый мой Франкенштейн, — произнес он. — Вы точно призрак. Я как раз говорил о вас! А вот и мальчишка — отмыт дочиста, свежий, что твое тентерденское яблоко. Входите же.
Мы вошли в узкую прихожую, где имелся обширный запас сапог и зонтов. Я позабыл, что Биши обладал странным пристрастием к зонтам любого фасона, а также не менее явной склонностью их терять. Он провел нас в гостиную, ярко освещенную комнату со шторами из дамасского шелка, доходящими до полу, и удобной, в провинциальном стиле, мебелью. У огня сидели джентльмен средних лет и юная леди; видно было, что они увлечены беседою.
— Вот и тот, о ком я рассказывал, — сказал Биши. — Совпадение чрезвычайно странное и выдающееся. Виктор, это мистер Годвин и его дочь Мэри.
Мужчина поднялся с кресла и весьма сердечно поздоровался со мной; дочь его пожала мне руку, изъявивши радость по случаю моего прибытия в Альбион-хаус — так, словно была его хозяйкой.
— Мы, мистер Франкенштейн, размышляли о названии «Альбион», — сказал ее отец. — Биши полагает, что происходит оно от слова «Альба» — кельтского наименования Британии. Я, однако, полагаю, что корни его скорее античные. На мой взгляд, оно произрастает из слова «альбус», что означает «белый», и, таким образом, идет от белых скал. Каково ваше мнение?
Глаза его — светлые, с размытыми зрачками — казались больше под толстыми линзами очков. В общении он, как я уже говорил, обладал манерами сердечными, хотя порою был излишне напорист и непререкаем; в сердечности его была некая натянутость.
— Сожалею, сэр, но мне об этом совершенно ничего не известно.
Биши принес для меня стул и предложил мне стакан мадеры, который я охотно принял.
— Поездка вас утомила, Виктор. — От него не укрылись мои апатия и усталость. — Это вас подбодрит.
Отец с дочерью глядели на меня с бесстрастным интересом и ждали, когда я заговорю.
— Мне пришлось многое пережить за это время, — сказал я.
— Разумеется. Уильяму и Мэри известны все печальные обстоятельства дела. Вы можете говорить, не скрываясь.
— Мне тяжело говорить.
— Вы были на похоронах Гарриет?
— Да.
— Присутствовали ли вы на казни Дэниела?
Я оглянулся, ища глазами Фреда, но он потихоньку вышел из комнаты, наверняка в поисках общества домашних слуг.
— Да. Он умер храбрецом. Он был невиновен.
— Откуда вам это известно, сэр? — В вопросе мистера Годвина прозвучал вызов.
— Мне это известно. Я знаю — знал — Дэниела Уэстбрука. Я навещал его в тюрьме. Человека более мягкого не было во всем свете. Он не имел никакого отношения к этому преступлению. Ни малейшего.
— Других подозреваемых не было, — сказал мистер Годвин. — Мы читали публичные издания даже в Марлоу.
— Убийца разгуливает на свободе.
— Вы, мистер Франкенштейн, располагаете приватными сведениями?
Вопрос этот мисс Годвин задала мне с легчайшим выражением улыбки.
— Нет. По этому делу у меня нет никаких сведений — я знаю лишь то, что подсказывают мне инстинкт и интуиция. Будучи леди, вы наверняка не откажете мне в праве на них.
Тут она взглянула на меня с интересом:
— В инстинкте немало правоты и справедливости. Мой отец исповедует принципы более рациональные, я же всегда верила в пророческую силу воображения.
— Она читала Кольриджа, — сказал ее отец. — Она ревностная сторонница божественного откровения.
— Без воображения, отец, человеческая оболочка лишь прах и пепел.
— К чему заходить столь далеко?
— Разве не дозволено преступить черту, чтобы войти в идеальный мир?