Я вновь поблагодарил его за оказанную помощь, он же настойчиво приглашал меня посетить их с лордом Байроном в доме на Пикадилли.
После ухода Полидори я так и оставил флакон на столе.
— А это что такое? — спросил Фред, вошедши в комнату.
— Это настойка, — сказал я. — Чтобы лучше спать.
— Вроде портера?
— Не совсем. Хотя и обладает похожим действием.
— Тогда вы с ней поосторожнее, сэр. Мой отец, бедняга…
— О ранней смерти мистера Шуберри ты мне уже рассказывал.
— Пальцы на ногах у него так и подергивались. — Он замолчал и взял флакон. — Лицо холодное было, что твой камень.
— Будь любезен, оставь склянку на месте. Это драгоценная жидкость.
— Драгоценная? — Он очень бережно поставил флакон.
— На вес золота.
Говоря по правде, с тех самых пор, как меня обуяло проклятое честолюбие, я страдал от постоянного нервного возбуждения и раздражительности, каких не вынести, по сути, ни одному организму; я то воспрядал, то падал духом до крайности и оттого постоянно пребывал в борьбе меж страхом и сомнением. Нередко случалось мне мучиться от необычного ощущения в желудке, словно угнездившиеся там крысы пытались прогрызть себе дорогу наружу.
В тот день я, однако ж, не притронулся к опийной настойке до самого вечера. Сидя в кресле, я разглядывал стеклянный флакон, сверкавший в слабых лучах солнца, что время от времени проникали на Джермин-стрит. Ранним вечером на меня, как обычно, снизошла своего рода меланхолия, крайне малоприятная. Тогда-то я и отмерил шесть капель настойки, а затем проглотил их.
Воздействие не было мгновенным. Однако постепенно, по прошествии получаса или около того, я ощутил, как по членам моим разливается приятное тепло, словно я лежу, растянувшись на солнце. Вслед за тем наступило чувство спокойствия и уравновешенности — казалось, я не шагаю, но скольжу по комнате. Ко мне пришло самообладание — полнейшее, сопровождавшееся подъемом духа, подобного которому мне прежде не доводилось испытывать. Фред, вошедший в комнату с моим вечерним чаем, поначалу как будто бы не распознал моего приподнятого состояния.
— Ах, Фред, вечно юный Фред!
— Простите великодушно — что вы, сэр?
— Ты с собою несешь ароматы индийских долин.
— Я только что с Пикадилли, сэр. — Тут он заметил серебряную ложку, которой я отмерял капли. — А, да это, никак, зелье? Вы бы присели, сэр.
Я и не сознавал, что расхаживаю по комнате.
— О нет! Мгновениями легкости следует наслаждаться.
Я подошел к окну. Прохожие, носильщики и повозки на улице подо мною — все это слилось в единую непрерывную мелодию, словно превратившись в полосу света. Я инстинктивно понял: состав этот не из тех, что притупляют способности, но, напротив, из тех, что пробуждают их заново к деятельной жизни. Вошедши в спальню, я улегся на постель в сладком забвенье. У двери околачивался Фред — он тоже сделался частью моего блаженного ощущения. Возможно, я и не спал, но видел сны. Тепло, я лежу в лодке, плывущей по тихой поверхности озера или моря, вода вокруг меня усеяна солнечными бликами. Надо мною ни облачка, лишь на диво синий небосвод, простирающийся в бесконечность.
Все это был непрерывный сон. На следующее утро я поднялся с постели вполне отдохнувшим и освеженным. Полагая, что и умственные мои способности пробудились, я с огромным пылом взял с полки том «Таблиц электрических флюксий» Турнера. Я обнаружил, что выкладки даются мне без труда; уже сама форма и соотношение чисел приносили мне небывалое умственное наслаждение. Я даже способен был видеть в своем воображении поток электрического заряда. С флаконом опийной настойки в кармане я отправился в Лаймхаус, где снова принялся экспериментировать с электрическими машинами. Помнится, ощущение уравновешенности продлилось еще восемь часов; успевши к тому времени утомиться, я расположился в креслах.
Хотя опиата я более не принимал, но все-таки испытывал ощущение, будто меня несет через широкое водное пространство, а повсюду окрест меня играет свет. Небо сделалось темно-синим — более глубокого цвета, чем прежде, и я понял, что природа воды изменилась. Я двигался по реке. Я знал, что река эта — Темза. На поверхности ее мне видны были отражения нависающих деревьев, и я тут же сообразил, что внутри нашего мира существует другой, в котором деревья растут вниз, а небо лежит под ногами. Бродя по этому миру, пораженный, я увидел сквозь воздушную пелену образ себя самого, опустившего взор на меня. И в лице своем я заметил изумление.
Суденышко двигалось быстрее, нежели в первом моем сне, и мысль о том, что оно куда-то направляется, вызывала во мне своего рода досаду. Как бы то ни было, я вновь погрузился в забытье — окрестные берега и поля купались в свете, а трава казалась золотою. И я пробормотал про себя: «Вот оно, это слово — „золото“». Потерявши скорость, лодка медленно плыла по Темзе, несомая течением. Я почувствовал на себе легкое дуновение ветра, шелест листьев походил на шепот множества голосов. Не знаю почему, но меня посетили первые признаки беспокойства. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от берега, я ощутил мягкость земли и травы; деревья в цвету были до того яркими, что я на миг закрыл глаза. Тут лодка по собственной воле крутанулась, и ее вновь подхватило течение. Столь ясного неба я не видел никогда, а отражение его подо мною было еще ярче оригинала. Меня окружали небеса. Я опустил пальцы в воду, теплую, медленно двигавшуюся. Рука моя волочилась следом по воде, и я ощутил свежесть ее потока. Тут нечто схватило меня за руку. Крепко вцепившись в меня, оно попыталось стащить меня вниз. Я пробудился словно от толчка — опийный сон мой растворился в миге ужаса.
Стояла ночь. Я проспал несколько часов. Боясь окончательно провалиться в тьму, я быстро зажег масляные лампы. Дрожа, сидел я в креслах, опасаясь, что сон все еще длится.
Затем — это стоило мне огромного усилия воли — я возобновил свои вычисления. К тому же мне сделалось ясно, что покинуть Лаймхаус в этот час означало бы привлечь внимание разбойников и бродяг. Да, страхи мои возвратились. Под воздействием опийной настойки я воображал, будто меня не касается более жизненная суета, будто горячка и раздоры окончились, и будто мне даны отдохновение и покой. Бремя было снято; тревога отступила. Но теперь все эти печали ожили. Недруг мой — страх — возвратился. Битва началась заново. Я более не был себе хозяином.
Несколько минут я изучал флакон — возможно ли, чтобы количество столь малое способно было вызывать столь необыкновенные изменения в человеческом теле? Тут были тайны, по непроницаемости равные гальванизму и оживлению. Я решил поставить опыт, отмерив лишь две капли тинктуры. По прошествии короткого времени я обнаружил, что иду, как мне думалось, по аллее, ярко освещенной керосиновыми фонарями. Я снова был в Женеве и торопился на встречу с отцом и сестрой, чтобы сообщить им новости о своих успехах в университете. Меня наполнял такой юношеский восторг, что я подпрыгнул высоко в воздух и без усилий воспарил над городом и озером.
Затем я оказался в мастерской. Я, как и прежде, сидел над выкладками, что были разложены передо мной на столе. Уравнения мои были ясны и четки, как никогда, — я понял это по удавшейся мне простоте формулировок и по заметкам на полях: «точно» и «превосходно!». Но что это? Послышался звук весел, гребущих против приливного течения, и скрип качающейся на воде лодки. Кому в этот час могло прийти в голову грести на Темзе? Я подошел к двери мастерской и чуть приоткрыл ее. Запах грязи и морской воды, налетевший на меня, был мне хорошо знаком, однако на сей раз к нему подмешан был и другой оттенок. Выглянув, я увидал утлое суденышко, медленно приближавшееся к причалу. «Кто там?» — окликнул я. Ответа не было. «Ради всего святого, да кто же это?»
Лодка остановилась рядом с деревянным настилом причала. Я слышал, как вода бьется об ее бока. Тут из лодки вышла Гарриет Уэстбрук — Гарриет Шелли. Она была не та, что некогда в жизни. Она была куда ярче и прекраснее. Тут я заметил, что на плечах она несет грубого плетения мешок. «Зачем вы здесь, Гарриет?» Она не ответила, но обернулась назад — очевидно, к кому-то сидевшему в лодке. Раздался шепот, и я узнал голос Марты. Затем послышались легкие нотки смеха. Она вновь обернулась ко мне. «Меня здесь нет, Виктор. Это вы здесь». На этом я снова проснулся за столом, окруженный разбросанными бумагами.
Всю ту ночь и следующее утро сны и видения то появлялись, то исчезали. Я был совершенно порабощен, я беспомощно отдавался любым галлюцинациям, какие только проходили передо мною. Я был возле устья Темзы, бродил средь печальных равнин и диких болот, а над головой у меня кричали чайки; в сыром воздухе стоял сильный привкус соли. Не знаю, откуда мне было известно о некоей огромной, темной фигуре, нависшей в отдалении — там, куда не досягал взор; затем я понял, что это зловещее присутствие Лондона. Лондон был создан человеком. Устье человеком создано не было. Меня охватил великий страх, что земля эта только что появилась из моря и что меня вот-вот поглотит, нахлынувши, вода. Тогда я побежал прочь от моря — вернее, мне думалось, что я бегу прочь, — и укрылся в маленькой, грубой постройки хижине, одиноко стоявшей на кургане посреди поля для выпаса скота. В отличие от мира за стенами, тут было совершенно сухо и тепло.
Раздавалось потрескивание, словно от охваченных пламенем сучьев и веток, но огня было не видать.
Потом я обнаружил, что иду по лондонской улице. То была улица, выложенная черным камнем, без дверей и окон, без каких-либо просветов. Я шел и шел, но тут камень принялся кричать — в агонии ли, в страхе или в оцепенении, не знаю. Я повернул за угол, и предо мной открылась еще одна каменная улица; стоило мне туда шагнуть, как она издала громкий вопль боли, шедший и от стен и от земли. Какофония была невыносимая, и я заторопился по улицам далее, но, сколько ни сворачивал я в новые переулки, крики делались все громче.
Когда я проснулся, день был в разгаре. Эти опийные видения слишком растревожили меня, и я, не в состоянии снова взяться за изучение своих записок, покинул мастерскую и отправился в Лаймхаус. Кареты обычно останавливались у таверны, что рядом с церковью, и я решил подождать там следующего экипажа. Я знал тамошнего подметальщика улиц, который за пенни готов был придержать лошадей, пока кучер освежится в таверне или облегчится в церковном дворике. То был темнокожий человек по имени Иов.