Переход на «европейское время» прошел для Коллонтай безболезненно. Ей помогло, во-первых, блестящее знание языков, а во-вторых, черниговское имение — для нее не существовало ни материальных проблем, ни языковых барьеров. Ее самостоятельная жизнь быстро входила в желаемое русло. В Цюрихе она стала посещать семинары профессора Геркнера — известного в то время экономиста, и это дало ей возможность обратиться к серьезным темам. И вскоре статьи Коллонтай стали брать весьма солидные и влиятельные журналы. Молодая, эффектная, общительная Коллонтай активно обзаводилась новыми, полезными для нее связями. В Берлине она познакомилась с Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом и Карлом Каутским, в Париже — с супругами Лафарг, а также с Георгием Плехановым.
Впрочем, в Петербург, хоть и изредка, она тоже наезжала. Сообразуясь с общими расчетами, именно там предполагалось воплотить в действительность то, что было предметом многолетних усилий ее товарищей-марксистов. К тому же именно там находилась та золотая жила, которую можно было разрабатывать практически бесконечно: кто же не знал, что в России положение женщины более чем плачевно, что там она угнетена как нигде и религией, и буржуазными понятиями о нравственности, и семьей, и браком, и материнством. Иными словами, именно в соединении «женского» вопроса с социальными проблемами Коллонтай видела никем еще глобально не освещенную, причем с революционных позиций, тему для своих книг.
Коллонтай находила крайне важным «революционизировать» семью. По ее убеждению, у женщины, не стесненной обязанностями по отношению к мужу и детям, высвободилась бы огромная сила, годная для ниспровержения старой и строительства новой России. В том, что слабая половина человечества мечтает об этом денно и нощно, Коллонтай не сомневалась: «Не думайте, что женщина так крепко держится за свои ложки, плошки и горшки». Была она уверена и в том, что о рожденных в «свободной любви» детях должно заботиться государство победившего пролетариата в нужном для него русле. Выступая на VIII съезде РКП(б), Коллонтай, почувствовав явный скепсис присутствующих в зале, убеждала: «Не бойтесь, будто мы насильно разрушаем дом и семью... Если мы разъясняем значение социалистического воспитания, говоря, что такое детские колонии, трудовые коммуны, матери спешат к нам с детьми, несут их к нам в таком количестве, что мы не знаем, куда их поместить...». Радикализм подобных взглядов озадачивал даже Ленина. Именно по его настоянию поправка Коллонтай к новой программе партии о борьбе «за исчезновение замкнутой формы семьи» не была принята.
В 1905 году у нее начался роман с экономистом-аграрником Петром Масловым, выступавшим в то время против ленинской программы национализации земли. Маслов был умным и крайне интересным собеседником и остервенело, несмотря на наличие семьи, влюбленным в Коллонтай. Их связь была достаточно долгой и прервалась самою Александрой Михайловной, которая в один прекрасный момент — именно момент — предпочла поменять эту поднадоевшую ученую голову на пролетарскую.
Любовь к Александру Шляпникову, будущему члену ВЦИК партии большевиков, настигла ее 1911-м на похоронах супругов Лафарг, покончивших жизнь самоубийством. Этот зловещий лейтмотив никак не повлиял на чувство, охватившее 26-летнего мужчину. Александре было на 13 лет больше, но в расчет это не бралось ни им, ни ею. Судя по тем восторженным впечатлениям от нового возлюбленного, которыми Коллонтай делилась с подругой, выходило, что Шляпников сумел разбудить в ней весьма страстную натуру, чего не смогли сделать ни вечно боявшийся опоздать к ревнивой супруге Маслов, ни тем более законный супруг, вообще называвший свою жену «рыбой».
Что касается последнего, то он, давно понявший всю тщету ожидания своей не в меру целеустремленной супруги, в конечном итоге явился к ней в Париж с просьбой дать ему развод. Женщина, с которой он был связан уже не первый год и которая после смерти Домонтовичей растила Мишу, крайне тяготилась этими, не освященными церковью, отношениями. Александра Михайловна не глядя подписала все необходимые бумаги, взяв всю вину на себя и составив таким образом счастье абсолютно неведомой ей Маше с ее мелкобуржуазными предрассудками.
Бывший теперь уже муж, давно живущий своей жизнью, сын, росший под присмотром совершенно чужой ей женщины, тихий уход незаметно постаревших родителей — все это скользило по ее сознанию, как капли дождя по стеклу, не внося в жизнь сколько-нибудь сильных эмоций и переживаний. Вот только с деньгами после смерти отца стало не так чтобы уж вольно — имение потихоньку разворовывалось и в конце концов было ею продано. Теперь Коллонтай приходилось уповать только на свои литературные способности и ораторский талант, проявившийся как раз вовремя и начавший приносить ей немалые доходы. За лекции в Европе платили очень хорошо. В Америке она, объехав с ними 123 города, произвела настоящий фурор: блестящее знание языка, эффектная внешность впечатляли слушателей. Она, кого восхищая, а кого и возмущая своей агитацией, не оставляла равнодушным никого. Из Швеции, например, русскую пифию за призывы к социальной борьбе выслали без права возвращения.
Тем временем началась мировая война. На фронтах шли тяжелейшие бои. Военные неудачи русских войск отзывались бесчисленными похоронками, разговорами о бессилии генералитета и даже о предательстве. После произошедшего в 1917 году отречения царя ленинцы, почувствовав наступление подходящего «момента», резко активизировали свою деятельность.
Ленин незамедлительно известил Коллонтай о целесообразности прибытия в Россию. Для нее же это было выходом еще и из сложившегося личного положения. К тому времени Шляпников уже изрядно утомил ее необходимостью хотя бы небольшой, но заботы о нем, что, принимая во внимание ее постоянную занятость, усугубленную явственным предощущением революционного оживления в России, вызывало у Коллонтай жгучее раздражение. «...Меня прямо пугает мысль о физической близости. Старость, что ли? Но мне просто тяжела эта обязанность жены. Я так радуюсь своей постели, одиночеству, покою. Если бы еще эти объятия являлись завершением гаммы сердечных переживаний... Но у нас это теперь чисто супружеское, холодное, деловое... если бы он мог жить тут как товарищ!.. Но не супружество! Это тяжело». И тут же совершенно неожиданный поворот мысли — запись для себя: «17 мая 1917 года (4 мая по русскому стилю). 26 лет назад в этот день я пережила первое горе. В этот день застрелился Ваня Драгомиров».
Большевики-эмигранты слетались в воюющую Россию, подобно воронью, почуявшему добычу. В одной из написанных ею пропагандистских брошюр Коллонтай открыто декларировала их главную цель: «Надо вырвать власть...». Но тогда, в июле 17-го, этого осуществить не удалось. Несмотря на все старания большевиков представить беспорядки, охватившие Петербург, протестом «голодных и униженных масс», Временное правительство именно их обвинило в подстрекательстве к свержению власти, повлекшей за собой человеческие жертвы. Демонстрация рабочих и примкнувших к ним солдат и матросов была расстреляна. Получили огласку и документы, свидетельствовавшие о причастности большевиков к крупным денежным махинациям, спекуляциям на военных поставках и прямому шпионажу в пользу Германии. И если версия о том, что именно Коллонтай привезла в Россию Ленину чемоданчик с деньгами, необходимыми для подготовки революционного мятежа, не получила права абсолютной истины, то ее причастность ко всему вышеперечисленному была доказана неопровержимо. Ей в компании с еще 27 большевиками предъявили обвинение в государственной измене и шпионаже в пользу враждебных государств. Все они, кроме Ленина, предусмотрительно покинувшего пределы столицы и укрывшегося в Разливе, оказались в тюрьме.
В «Крестах», месте в высшей степени некомфортном, Коллонтай вынуждена была провести несколько дней, а затем еще немного отсидеть в Выборгской женской тюрьме. Выпущенная вскорости под залог, она совершенно небезосновательно почувствовала себя настоящей героиней. К тому же эти ее «мытарства» помогли ей сделать колоссальный рывок в карьере — Коллонтай была избрана членом ЦК партии большевиков.
Через 30 с лишним лет после описываемых событий Александра Михайловна сетовала: «Мы все грешим тем, что не оставляем для истории даже переписку между членами партии нашего времени... Через сто лет ее будут читать с увлечением и по-новому и поймут наши трудности и наши победы и достижения». Потомство вопреки предположениям оказалось даже любопытнее. Ста лет не прошло, а 21-й том уголовного дела о шпионаже, засекреченного большевиками сразу по приходу к власти, пусть и частично, но был обнародован и прочитан действительно «с увлечением и по-новому».
Но пока вслед за июльскими событиями 1917-го пришли октябрьские. «Заря новой жизни» совпала для Коллонтай с ошеломляющим по накалу страстей романом с предводителем балтийских «братишек» Павлом Дыбенко. Наконец-то она нашла истинно революционную натуру. Нет, не занудливого функционера-партийца, не худосочного теоретика социальных реформ с истрепанными нервами и язвой желудка — Дыбенко являл собой саму стихию, вольную, неукротимую, олицетворявшую мужскую силу и внутреннюю прочность. «Он — Орел!» — писала о нем Коллонтай.
Этот богатырь с голубыми глазами ребенка был скульптурно красив, что для Коллонтай являлось очень немаловажным фактором.
Возможно, совершенно безотчетно ее взгляд, а потом и сердце безудержно потянулись к тому, с кем она сама составляла в высшей степени привлекательную пару. Кроме того, ей, дьявольски тщеславной, необходим был такой мужчина, который не просто отдавал бы ей должное как эффектной женщине и пламенному трибуну, но считал бы ее явлением высшего порядка.
Все это Александра Михайловна нашла в Дыбенко. Спасибо Исполкому Петроградского совета, по чьему поручению Коллонтай была послана на агитацию матросов Балтийского флота. Дыбенко, бывший тогда председателем Центробалта и признанным кумиром несговорчивой матросской братии, был сражен буквально наповал. А главное, умел это убедительно, пусть и с ошибками, изложить на бумаге. Но какое значение имели орфографические погрешности, если его письмо было наполнено избытком восторга и нескрываемой страсти: «Как бы мне хотелось видеть тебя в эти минуты, увидеть твои милые очи, упасть на грудь твою и хотя бы одну минуту жить только-только тобой». Захватившее чувство заставляло «жестокого, страстного Дыбенко» извлекать из глубин сознания совсем несвойственные ему слова. «Мой Ангел! — так, причем с большой буквы, обращался он, гроза Балтики, к своей «милой, дорогой Шурочке». «Я никогда не подходил к тебе как к женщине, а к чему-то более высокому, более недоступному...». Это было то, чего Коллонтай желала больше всего на свете.