Владимир Алейников
Поэт, прозаик, переводчик, один из основателей СМОГа. Родился в 1946 году в Перми. Окончил отделение истории и теории искусства исторического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Автор множества книг стихов и прозы. Член Союза писателей Москвы, Союза писателей XXI века и Высшего творческого совета этого Союза. Член ПЕН-клуба. Живет в Москве и Коктебеле.
Рождение гармонии
На склоне мая, к неге и в тиши,
Рождается неясное звучанье, -
Но думать ты об этом не спеши —
Забудешь ли напрасное молчанье?
Запомнишь ли все помыслы его,
Оттенки безразличные и грани,
Как будто не случалось ничего,
К чему б не приготовились заране?
Желаешь ли прислушаться сейчас?
Так выскажись, коль радоваться хочешь, —
Не раз уже и веровал, и спас, -
О чем же вспоминаешь и бормочешь?
Ах, стало быть, не к спеху хлопотать —
У вечера на всех простора вдоволь
И воздух есть, чтоб заново шептать
Слова сии над россыпями кровель.
Холмы в плащах и в трепете река
Весны впитают влагу затяжную —
И жизни зелье выпьют до глотка,
Чтоб зелень им насытить травяную, —
И вербы, запрокинутые так,
Что плещутся ветвями по теченью,
Почуют знак – откуда этот знак?
И что теперь имело бы значенье?
Пусть ветер, шелестящий по листам,
В неведенье и робок и настойчив —
И бродит, как отшельник, по местам,
Где каждый шаг мой сызмала устойчив, —
Еще я постою на берегу —
Пусть волосы затронет сединою
Лишь то, с чем расставаться не могу, —
А небо не стареет надо мною.
Как будто ключ в заржавленном замке
Неловко и случайно повернулся —
И что-то отозвалось вдалеке,
И я к нему невольно потянулся —
И сразу осознал и угадал
Врожденное к гармонии влеченье, -
Звучи, звучи, отзывчивый хорал,
Оправдывай свое предназначенье!
А ты, еще не полная луна,
Ищи, ищи, как сущность, завершенность,
Прощупывай окрестности до дна,
Чтоб пульса участилась отрешенность, —
Что надобно при свете ощутить,
Набухшие затрагивая вены? —
И стоит ли вниманье обратить
На тех, кто были слишком откровенны?
И что же, перечеркивая тьму,
Сбывается растерянно и властно,
Как будто довелось теперь ему
О будущности спрашивать пристрастно?
Присутствовать при этом я привык,
Снимая летаргии оболочку
С округи, – и, обретшую язык,
Приветствую восторженную почку.
Теперь дождаться только до утра:
Проснутся птицы, солнце отзовется —
И в мире ощущение добра
Щебечущею песнью разольется, -
И сердце постигает бытие
С единством Божества неповторимым,
Обретшее прозрение свое
В звучании, гармонией даримом.
К юности
Я не верну тебя – о нет! —
Истоков речи не ищу я —
Она очнулась бы, почуя
Из лет былых встающий свет.
Уже не вызвать образ твой
Из непогоды и стенаний —
И за стеной воспоминаний
Бреду на ощупь, чуть живой.
Ужель увидеть мне дано
И этот дом, где ты гостила,
И сад, где в тайну посвятила,
Чтоб был с тобою заодно?
Не уводи меня опять
Куда-то в дебри листопада —
И сердце бедное не надо,
Любя, на части разрывать.
Мне никогда не позабыть
Ни упованья, ни смятенья, —
Не разрушая средостенья,
Ты возвышаешь, – как мне быть?
Кому тебя мне передать
И на кого тебя оставить?
Ведь если помнить – значит, славить,
А если славить – то страдать.
Полнолуние
Бледнеют в доме зеркала
И открываются провалы,
Куда лупа бы завела, —
Ты скажешь: чаша миновала!
Как фосфор в пепельном окне,
Струится свет привадой сладкой, —
Ты скажешь: в дальней стороне
Охапку писем жгут украдкой.
Завороженные часы
Бегут над бездною рысцою —
И слух ложится на весы
Цветочной сахарной пыльцою.
Сквозь сон мерещится родник,
Стволов поящий изобилье, —
И мрачен мраморный ночник —
Сова, расправившая крылья.
И тополь не вполне здоров,
Хоть это кажется причудой,
И двор заставлен до краев
Луны фарфоровой посудой.
Горшечник встал из-под земли —
И, притяжением разбужен,
Осознает, что там, вдали,
Он тоже вымышлен и нужен.
Вращайся всласть, гончарный круг,
Рождай тела созданий полых,
Пока добраться недосуг
Туда, где вербы дремлют в селах,
Туда, где слишком нелегко
Сдержать стенания сомнамбул
О мире, ждущем высоко, —
О том, где ты едва ли сам был.
Есть состояние души
Есть состояние души,
Непостижимое для многих, —
Оно рождается в глуши
Без лишних слов и правил строгих.
Оно настигнет наобум.
Неуловимо-затяжное, —
И там, где явственнее шум,
В листве встречается со мною.
Переливаясь через край,
Оно весь мир заполонило —
И в одиночестве решай:
Что сердцу бьющемуся мило?
Покуда дождь неумолим
И жребий брошен, как ни странно,
Бессонный мозг заполнен им.
Как храм – звучанием органа.
Давно разбухшая земля
Уходит в сторону прибоя,
Как будто смотрят с корабля
На брег, прославленный тобою.
Среди немыслимых запруд
Есть что-то, нужное влюбленным,
Как будто лебеди живут
За этим садом затененным.
И, словно в чем-то виноват,
Струится, веку в назиданье,
Слепой акаций аромат.
Как предвкушение свиданья.
Велик страдальческий искус —
Его почти не замечают —
И запах пробуют на вкус,
И вкус по цвету различают.
И в небесах без тесноты
Непоправимо и тревожно
Пустые тянутся мосты
Туда, где свидимся, возможно.
И как собою ни владей,
В летах увидишь отдаленье,
Где счастье прячут от людей,
Но прочат нам его в даренье.
Мне ясек сон
Цветы, и звезды, и листы,
Предвосхищены? доброты,
Сарматский выбор пестротканый,
Ворс лопушиный, Вакхов тирс,
Кипридин торс, безлюдный пирс,
Обрывок повести пространной.
Зеркал разбившихся фасет,
С табачной крошкою кисет,
Давно рассохшаяся рама,
В которой жив еще портрет —
Глаза открывшая чуть свет,
Слегка смутившаяся дама.
Я вижу вас – мне ясен сон —
Минувшим переполошен,
Грядущим поражен, как громом,
Он будоражил ум, как тать,
Не зная, что еще сказать,
Когда прикинуться знакомым.
Но, паче чаяния, он
Был откровеньем вне времен,
Отображением стихии,
Где каждый судит о таком,
К чему невольно был влеком,
Как бы во власти ностальгии.
И вот естественный итог,
Дары миров, где – видит Бог —
Я ни к чему не прикасался, —
Я только шел и понимал,
Что век для песен слишком мал, —
И вот за гранью оказался.
День Хлебникова
Где тополь встал, как странник, над холмом.
Ужель не слышишь птичьих причитаний? —
И даль, дразни нечитаным письмом,
Забывчивых не прячет очертаний.
Когда б хоть часть душевной теплоты
Сошла сюда с желтеющей страницы,
Согрелись бы озябшие цветы
И влагою наполнились глазницы.
Ты видишь, как уходят облака? —
И солнце с зачарованной листвою,
Степной напев начав издалека,
Несут его венком над головою.
И далее холодная вода
Уносит этот символ безутешный,
Чтоб ангелы, сошедшие сюда,
Склонились к жизни – праведной иль грешной.
Уже поняв, ее не повторишь —
Еще стоишь растерянно и прямо
Лицом к лицу – я что-то говоришь —
Но что сказать пред образом из храма?
В который раз он вынесен сюда,
Где ясный день без колокола звонок? —
И день уйдет – как люди – навсегда —
И плачет в отдалении ребенок.
Дмитрий мельников
Родился в 1967 году и Ташкенте. В 1085 году поступил в Ташкентский медицинский институт, в 1989 году – на филологический факультет Ташкентского государственного университету R 1994 году переселился в Москву. Работал литературным редактором, верстальщиком, художником-дизайнером. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый журнал», «Москва», «Плавучий мост», «Литературной газете» и др. Автор двух книг стихов «Иди со мной» (2001) и «Родная речь» (2000).
«Квинтилий, бесполезно говорить…»
Квинтилий, бесполезно говорить,
ну да, телеги мы поставим кругом,
но здесь, в ущелье, нам не победить,
нас заперли, и дождь врагам на руку,
и тетивы размокли, и в грязи,
бросаясь в бой, скользят легионеры,
и непонятно мне, в какой связи
вот с этим всем вопросы нашей веры
в империю, ее благую цель,
строительство дорог и укреплений,
топор германца проникает в щель
меж шлемом и нагрудником, и в пене
кровавой задыхаются бойцы,
предатели уводят под уздцы
коней и так сдаются в плен германцам,
и нам не будет помощи от Марса,
и взвесит наши головы в мешке
Арминий в своей варварской руке,
и их найдет пустыми, и толпа
ответит громким смехом, и трава
забвения над нашими костями
взойдет в ущелье диком и пустом.
Империя была всего лишь сном,
а мы – лишь сна волшебного рабами,
я знаю, бесполезно говорить,
что завтра все закончится, Квинтилий,
и что с того, что мы хотели жить,
и что с того, что мы зачем-то жили,
штандарт с быком на алом, меч в руке,
Октавиан, Гамала, на песке
следы от ног любимой, и волна
смывает их, как наши имена.
«Уже окаменели липы…»
Уже окаменели липы,
и на земле, и на земле
чернеют высохшие сливы,
и на веранде, на столе
лист клена, инеем покрытый,
лежит, как только что убитый,
так Иоанна голова
лежала на свинцовом блюде,
здесь вечный холод, ты права,
пустыня, и в пустыне люди
с зимой справляются едва,
и легкими, и ледяными
крылами машут журавли,
и я бы мог подняться с ними,
да только жаль родной земли,
и мне не спится, мне не спится,
и ничего не решено,
и желтогрудый, как синица,
фонарь глядит в мое окно.
«Я мерз, моя рука болела…»
Я мерз, моя рука болела,
я просыпался то и дело,
рукой махал, таблетки пил,
луна в окно мое смотрела,
и лунный свет, густой, как ил,
стекал на стол и на предметы,
что я оставил на столе,
на телефон, очки, рецепты,
на черновик в печной золе.
И все. Вот цепь событий главных,
непостижимых, достославных,
вот вся основа бытия.
Октябрь. Поет душа моя,
как лунный свет на ветках голых,
простые песенки свои,
и мир вокруг все так же
полон надежды, веры и любви.
«Бог ставит свет, холодный и нагой…»
Бог ставит свет, холодный и нагой,
и слушает погибшую березу,
держа ее под голову рукой,
как мальчик держит сломанную розу.
Что вымолит бездомная старуха?
Поднять ее из грязи или сжечь?
В расщелину божественного слуха
течет нечеловеческая речь,
и воздух, потрясая сединой,
стоит за Ним, как раб за господином,
держа корзинку с полною Луной,
держа платок с единородным Сыном,
и нити снега сквозь меня летят,
и, задрожав, поваленное древо
становится к своим товаркам в ряд,
и время, обращенное назад,
потоки снега возвращает в небо.
«Не поднимай холодных век…»
Не поднимай холодных век,
не разделяй моей печали,
не останавливай мой бег,
не трогай волосы из стали,
не повторяй за мной слова,
не приходи в мои виденья,
не утверждай, что ты жива,
не жди, когда я стану тенью,
в том городе, где нет тебя
кирпичные дымятся трубы,
в том городе, где нет тебя
и только снег целует в губы,
я поднимаю руку вверх
и безусловно принимаю
мир, состоящий из прорех,
который мне дороже рая.
«Я мог бы рассказать тебе подробно…»
Я мог бы рассказать тебе подробно
мой сон со все» правдой неудобной,
про виды желтой комнаты, про то,
как бродит с тихим шорохом пальто
в очках, с портфелем, и за стол садится,
и ручка пишет на листке сама:
«Мой милый друг, ты не сошел с ума,
здесь все взаправду, а не то, что снится,
в полях между безвременьем и тьмой
есть станция почтовая, смотритель
ее покрасил краскою одной,
а сам исчез, оставив черный китель,
а ты, наверно, думал, что пальто.
Знакомы будем – я фантом, никто,
садись к столу, ночевка будет долгой,
сыграем, кто к безносой и убогой
отправится на каменное дно,
вот кости – но пустой рукав не трогай,
давно истлело черное сукно,
коснешься – и рассыпется оно».
Я мог бы рассказать тебе подробно
про явь, про сны, да на дворе зима,
и скоро снова наметет сугробы,
и чистить снег. Ты знаешь вес сама
Купи мне шапку. Просто шапку, чтобы
я мог ее торжественно носить,
и не тверди мне о любви до гроба,
я в гроб не вер». Нету, может быть,
ни гроба, и ни дна, и ни покрышки,
а просто Бог возьмет меня под мышки,
как пьяного – могучий верный друг,
и отнесет куда-нибудь, где звук
столь чуден, что сказать я не умею,
и там я наконец-то протрезвею,
Его глазами посмотрев вокруг.