Родился в 1998 году в Каменной Степ Воронежской области. Поэт, эссеист. Лауреат Международной премии имени В. Аксенова, Премии правительства Воронежской области, финалист и обладатель специального приза премии «Лицей» от журнала «Юность» и др.
Печатался в журналах «Юность», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Наш современник», «Москва», «Кольцо А», «Сибирские огни», в «Литературной газете» и др. Член Союза писателей России и Союза писателей Москвы.
Послесловие
Рай – это место, где Пушкин читает Толстого…
Для начала определимся с главным: беда (и счастье) литературы в том, что она в конечном итоге – вотчина вкуса (если мы, конечно, говорим в горизонталях «Ахматова – Цветаева», а не в вертикалях «член Союза писателей N – Мандельштам»), а вкус до определенной степени чужд демократии. Как ласточка – петушку на палочке.
Иерархия вообще – явление безусловное. В том смысле, что никогда никуда не исчезает и во все времена самодостаточна. Цапля охотится на лягушку, лягушка – на комара.
С литературой, правда, сложнее.
Литературная иерархия подвижна и относительна. Странна, как удача. И глупа, как слава.
Но если определиться с тем, что такое литература, становится проще. Скажешь – Чухонцев, Седакова, Вершин – и все понятно. Услышишь незнакомое имя – в первую очередь спросишь, где печатался. «Москва» и «Наш современник» – одно. «Октябрь» и «Знамя» – другое. «Москва» и «Октябрь» – третье. Ребята, которые, как им кажется, имеют какое-то отношение к литературе, но не знают этого (и «Октябрь» уж поступил – для них не смешно) – пишут, как правило, откровенную ерунду. Про-фа-на-ция! «Таврида»! «Стихи, ру»! Называйте как хотите.
Интересно еще и вот что: кто ее, эту литературную иерархию, формирует. В идеале – критик. Которого не просто печатают и читают – к которому прислушиваются. Которого нет. Который нужен сегодня – как свадьба для баяна.
На деле публика. Не читательское сообщество, а именно публика с желанием хлеба и зрелищ…
Впрочем, в профессиональной среде (хотя она и порядочно сегментирована) все по-другому: благодатное и тихое время. На злобу дня пишут отчаянные графоманы. Шестидесантничество (словечко Евтушенко) прошло. К сожалению – для стихов. И к счастью – для поэзии.
А свобода, которую они, шестидесятники, продышали, нас ничему не учит. Только развращает. И мы, естественно, идем по пути наименьшего сопротивления: какие тайные ходы против цензуры? – все должно быть просто, понятно и желательно с матерком. В условиях, когда читатель равен покупателю, ничего другого и нельзя ожидать.
Поэзии же нужен собеседник (со-автор – по Цветаевой). Человек. Друг. Близкий и надежный.
Кто-то ясно видит даль, слышит шум охранной лесной полосы на горизонте. Кому-то нарочитость, эстетичность (взамен эстетики), показушность – застят глаза. Ничего. Это пройдет. Пусть наиграются. И в демократию. И в постмодернизм, который не вчера появился. Чем бы дитя ни тешилось…
Трагедия журналов, как оказалось, кроется не в интернете. Всему виной наш дикий капитализм. При нынешнем раскладе толстые литературные журналы не могут и не должны читать – слишком сложно, неконструктивно, скучно.
Настоящая литература, как это и было, становится делом избранных. Непонятных и непонятых. Чудных (ударение ставьте где хотите). И писатель вовсе не обязан опускаться до читателя. Наоборот – работать на пределе. Говорить о дереве, стрекозе и контуре географической карты – неизбежно (одной только интонацией!) выражая свое время.
Август 2019 года, Каменная Степь
Вчера утром на этом месте лежали вповалку заключенные. Как скот. Ждали, когда этапируют. К обеду появились бараки из человеческих костей. Вечером лагерники превратились в комсомольцев. И оказались по одну сторону временных баррикад. И замолчали.
Комсомольцы верили и, наверное, не понимали. Лагерники понимали и ненавидели. И тоже верили. В ветер. В свободу. В родных на другом конце нашей необъятной.
В 2005 году при демонтаже старого паркета в здании городской думы нашли письмо: «Стелил паркет. 23 июня 1955 года. Оставалось 105 дней до освобождения. Был судим по статье 182. Срок 5 лет».
Долгое время в нашей спальне висела большая репродукция «Богатырей» – подарок дальстройского художника своему охраннику, моему прадеду. Потом она перекочевала в сарай. К трехколесному велосипеду, детской шубе и прохудившимся кастрюлям. Прадед об этом уже не узнал. Сердце. Горячий был. Идейный. В позднесоветские годы – почти непредставимо. Незадолго до смерти, в 70-е, он положил партбилет на стол, что-то уже, похоже, понимая.
Я, наверное, оправдываю свое прошлое. Уже невыдуманное, но все-таки не-случившееся.
Впрочем, в оправдании оно не нуждается. Оглянешься: и дворяне, и бедняки. Все – одно. Враги народа.
Получается, один мой дед охранял какой-то народ от моего другого деда.
Так и жили.
Чтобы стать мной.
Здравствуйте, дорогие.
В этот приезд на Дальний Восток снова наведался в Китай. Благо рядом. И недорого. Снова пожалел, что не снимал на российско-китайской границе. В который раз.
На нашей стороне роль КПП выполняет деревянная будка, здание таможни заменяет железный ангар с пятью лампочками под потолком. На подъезде километровые пробки. Люди живут в машинах чуть ли не месяцами. Ничего не меняется.
Китайская граница в цветах. Все – красное и желтое. Таможня – трехэтажный стеклянный дворец.
Раньше китайцы учились у нас, теперь нам пора учиться у китайцев.
Представляете, что было бы, если бы коммунисты водили экскурсии по православным храмам? В Китае со значками Мао на лацканах пиджаков поднимаются к Будде.
И острова наши на Амуре забирают. И в спину нам плюют.
Простите меня, дорогие.
«Г. Находку строили заключенные. За четверть века в заключении мы создадим десятки городов для вашей светлой жизни…» Это послание нашли в бутылке, замурованной в стене жилого дома по улице Павлова. С надеждой. Со злостью. В послесталинском пятьдесят пятом году.
Когда международный автобус Владивосток – Хуньчунь проезжает мимо указателя «Вторая речка», вздрагиваю: здесь погиб Мандельштам. Не на самой реке, растянувшейся в приморских болотах, а в черте нынешнего города. Или не погиб, а превратился в комсомольца?
По отношению к Мандельштаму это кощунственно.
В итоге все – проиграли.
Сентябрь 2019 года, Находка
Сразу после университетской экспедиции на Кольский полуостров сел за стихи. От одиночества. Ничего, правда, кроме небольшого и незначительного «северного» цикла не вышло. Тоже – от одиночества. Казалось, прочитать-то некому. Так всегда, когда пишешь прямое и важное, думаешь: дорогим и немногочисленным близким от моего откровения теплее не станет, а многим далеким моя душа безынтересна.
«Нарисуй на бумаге простой кружок…»
Только – не забудь – сотри.
До Заполярья я шатался по Петербургу, искал знакомые места – ткнуться, чтобы было спокойно. В поезде, как обычно, спал плохо. Распивал сам с собою «Киновский» коньяк, бутылку которого на прощание предусмотрительно сунул мне в карман мой единственный друг. На трезвую не выдерживаю свое поколение: сначала смешно, потом странно, напоследок – противно.
В Петербурге, конечно, думал о Бродском. Помните знаменитую историю о том, как И. А. почувствовал себя поэтом? Раньше надеялся: кокетничает. Теперь – не знаю.
Прекрасен был на Мойке невесть откуда взявшийся в июне желтый листок: осенью – станет легче?
Когда подъезжали к полярному кругу, небо затянуло сплошняком. Заморосило. Свет стал мягким и вечным. На станциях притормаживали, но не останавливались. Незачем. Две-три деревянные будки и тонкий жалкий лес, упирающийся в болото.
За все время (кроме города Кеми) видел одного человека. В одинокой желтой байдарке на непривычно смирной для этих мест реке.
Пока не надвинулись тучи, дважды – ближе к полуночи – видел проступавшую из тумана радугу.
Белая ночь наступила бессмысленно и до отвращения тихо. Современники ели китайскую лапшу. А у меня не хватало мужества спуститься с верхней полки и тоже есть эту гадость. Но как было хорошо от гордости и одиночества. Столько воздуха!
Еще бы поменьше пил.
От долгого молчания?
Часами повторял:
За богом случается бог,
он тоже не может без бога.
И неба хватает на вдох
и даже на выдох немного.
О Казарине бережно и нежно сказал Курбатов: «…как раз на Господень вздох». Сам Казарин прокомментировал: «Ровно на выдох и вдох, и ничего от себя…»
Сейчас казаринская книга «Поэзия и литература» в машинописном (почти самиздатовском!) виде лежит передо мной на кухонном столе. Книга-вызов. Книга-манифест. Книга-ультиматум. Настольная для меня книга, без которой я не только до невыносимости одинок, но и поэтически – не-прав.
Сейчас неухоженная белая борода, торчащая в разные стороны, мятая, как утренняя простыня, кажется далеким прошлым. Даже табачный налет на зубах куда-то делся. Наступила осень.
И только не отпускает глаза грязный слежавшийся снег Северного Чорргора. Туман арктической пустыни. Камни. Дождь.
В долину! В долину!.. В березовое криволесье, в корявую и скупую Кольскую тайгу! Там, среди мха и болотных кочек, можно спрятаться. Переждать одиночество…
Я сам отодвинул от себя мир. Еще и заслонку поставил. Но даже если я прав (что вряд ли – такой идиот – не бывает прав, ибо он знает истину) – тошно от своей же души, так и не спустившейся на землю.
Еще в юности двоюродный брат сказал мне: «Ты не найдешь друга, может быть – такую же чудную (слово было, конечно, другим) бабу…»