К счастью, брат ошибался: чудных всегда хватает.
Лет с двенадцати – с эротических снов – я представлял себе ее. Всегда разную. К двадцати годам определился. Вот пахнущий стариной и периной и только что собранным чабрецом деревенский дом. Вот огромные мокрые глаза и частое еще совсем девичье сердечко…
Главное – не отождествлять ее с поэзией. Хорошую земную девчонку со страшным небесным счастьем. Никогда, никогда не поддавайся этому соблазну – и стихи не выйдут, и жизнь развалится!
Впрочем, еще ужасней, если жизнь валится, чтобы выходили стихи.
Я соглашусь – на это?
В особенную грусть, с сигаретой у приоткрытого балконного окна, забываю, что спустился. Думаю, что еще – там – за полярным кругом, в Хибинах. Один. В ледяных осколках – единственной, ослабшей от ветра птицей.
Октябрь 2019 года, Кандалакша – Воронеж
Из Москвы мы вылетели ранним утром. В жидких октябрьских сумерках. В начавшейся уже на посадке среднеазиатской толкотне. Рейс задержали минут на сорок. Очередь растянулась до тридцать седьмого выхода. От тридцать девятого. Рядом стоял хорошо одетый коренастый мужичок неопределенно-азиатской национальности. Вокруг него, то и дело наступая мне на ноги, бегали две маленькие девочки, похожие на только что оторвавшиеся от рубашки пуговицы. Папаша посматривал виновато, но ничего не говорил.
Там, среди мха и болотных кочек, можно спрятаться. Переждать одиночество…
Я сам отодвинул от себя мир. Еще и заслонку поставил.
Сумерки сохли. Обозначался контур горизонта. Когда совсем рассвело, мы наконец набились в самолет и взлетели.
Гордые и мягкие горы. Тихий вечерний свет (такой случается в опустевших приморских городках: смущенный, нелепый). Зеленые листья. Теплынь. После скользкой московской осени – восточная сказка…
Давно пытаюсь определиться с жанром своей писанины. На прозу в чистом виде не тяну: на недавнем писательском совещании меня с моими окололирическими опусами отправили к критикам. Им я тоже не приглянулся. Ушел к поэтам. Слушать про рифмы, которых у меня нет.
О чем я, собственно?
Давайте по порядку.
Как в школьном сочинении.
Первое. Второе. И компот.
Итак, дорога. В Алма-Ате у входа в аэропорт нас ждала машина. По-писательски. По-советски. Не хватало только лозунгов. О светлом будущем. Лживых и прекрасных лозунгов о земном рае.
Ложь, конечно, никуда не делась, а вот надежда (если таковая была – что я, небывший, могу знать об этом?) высохла слезинкой на детской щеке.
По-советски (читай: по-русски) жить расхотели, а по-своему разучились (или никогда и не умели?).
Наверное, поэтому на алма-атинском Арбате меня взяли менты. Курение – только предлог. На самом деле им моя европейская рожа не понравилась: готовились к предстоящим митингам, зачищали территорию (так это называется?).
Мой друг Амангельды Рахметов, на счастье оказавшийся рядом, вступился. На казахском. Назвал фамилию какого-то майора, номер части, в которой служит, что-то еще.
Менты разозлились: «Зачем ты за этого русского вступился? Он – чужак!»
Но отпустили.
Утром следующего дня, когда в городе начались митинги, у окон отеля простучал берцами целый взвод. С этими не договоришься: замяли бы, как собаки раненого зайца.
Поэт – это заяц. Непременно раненый.
«Крылом спасительным ложится власть государства и семьи…»
Отчего иногда так хочется из-под этого крыла вырваться? Простоять ночь под дождем. На ветру. Истончаясь. Убывая.
Да, главное-то я и забыл сказать: казахские (наверное, и не только казахские) менты похожи на скворцов. Не на наших – горделивых и строгих – на афганских. Здесь их называют майнушками: вороватые, крикливые, всегда держатся в стаях. Нашим, конечно, не чета. Наши скворцы другие. Ранней весной, когда еще не сошел снег, первым теплым мартовским вечером, прилетает скворец-разведчик. Одинокий и старый пионер. Садится на макушку засыхающей березы – тоже одинокой и старой – где-нибудь на оттаявшей дачной окраине. Влажные перья отливают на заходящем солнце. Острый клювик устремлен на юг: свистит. Протяжно, тоскливо. Ждет своих.
Впрочем, очень может быть, что в долинах Заилийского Алатау и афганские скворцы благородны и праведны. Если, конечно, они вообще в горах водятся. Моя юношеская орнитологическая страсть перетекла в спокойную любовь. После долгих лет совместной жизни так нежно, разминая мягкие на языке, произносишь: синица, малиновка, королек.
Но домой не спешишь. Любить лучше издалека. Особенно поздней, как слеза, осенью, когда листья уже облетели, а снег еще не выпал.
Безвременье.
Ноябрь 2019 года, Воронеж
Это нечестно. Нечестно не писать месяц, два, полгода…
Лиросфера с лихвой – и воздуха, и воды, и птиц – ничего не жаль, а ты уперся в небо широким лбом и молчишь.
Это нечестно. Нечестно не писать месяц, два, полгода…
Лиросфера с лихвой – и воздуха, и воды, и птиц – ничего не жаль, а ты уперся в небо широким лбом и молчишь. Не мычишь даже. Кончилась – музыка. Кажется, никогда ее и не было: далекой, грустной.
He-писать – это нормально. Естественно. Правильно.
Пора привыкнуть.
Скользишь усталым взглядом по книжным полкам, проводишь огрубевшими за время разлуки пальцами по книжным корешкам. И не больше. Платоническая любовь.
На рукописи не смотришь.
Ноябрь. Света нет. Между листьями и снегом – вечность. Пустота. Что еще? Заброшенность, растерянность… Давно хочу купить словарь синонимов.
Провал.
Беспредметность.
Необитаемость.
О, наконец я совпал со временем!
Растворился.
Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других как бы им в даренье.
«Свадьба».
В саду синицы. По мокрым голым ветвям цепкими тонкими лапками. Воздух крыльями не сломать – тяжелый, холодный, как лезвие охотничьего ножа.
Засмотришься на какую-нибудь одну. Заметит. Начнет хвостом крутить. Даром что птица – натура все равно бабская.
Вдаль видно хорошо.
Гулко.
Но пойти куда глаза глядят не можешь.
Осенью уходить нельзя.
После книжки легко и бестолково.
Перечитывать не тянет – скучно. Новое писать незачем. Такое глупое и барственное ощущение того, что все сказал (не сказав ничего!).
Что же теперь?
Жить. Любить. И все-таки оглядываться: привязывать к осиротевшим веткам опавшие листья.
Ноябрь 2019 года, Воронеж
ЗОИЛ
Владимир Ермаков
Поэт, эссеист. Родился в 1949 году на станции Петушки Владимирской области. С 1967 года живет в Орле. Член Союза писателей России. Заслуженный работник культуры РФ. Лауреат Горьковской литературной премии в номинации «Несвоевременные мысли» (2011), лауреат Всероссийского конкурса СМИ «Золотой гонг» (2015). Автор двенадцати книг.
С 2001 года – постоянный участник Яснополянских международных писательских встреч. В 2007–2008 годах вел мастер-классы по прозе на Форуме молодых писателей в Липках (от журнала «Дружба народов»).
Откровение во мгле и вьюгеНовая книга Евгения Чижова
Евгений Чижов, прозаик из первого ряда современных авторов, пишет мало и хорошо. Не в смысле – хорошо, что мало; ровно наоборот. За четверть века творческой работы он опубликовал четыре романа и две повести. Всего лишь. Для нынешних мастеров пера, нарабатывающих библиографию в три-четыре года, такой сдержанный темп непосилен. Потому что он требует затрат смысла на каждое слово – а где ж столько взять… Чижов знает. Он не ищет своего в общем мнении – свое конденсируется в нем из неясного и ничейного, сущего между скрытым и явленным. Он не делит с модными авторами лакомые куски актуальной тематики; он всматривается в другое – мимо чего проходят другие. Чижов умеет рассеянное в общественном сознании смутное беспокойство сгустить в неясную тревожность, а тревогу осознать как заботу Заботу в хайдег-геровском плане выражения: надумать на ее счет ничего не удается, а не думать о ней уже не получается.
Пожалуй, точнее всего определил особенность его авторского почерка критик Лев Данилкин: Чижов – мастер выдумывать замечательные сюжеты, но держатся его романы на стиле: это почти тактильно ощущаемая, плотная, состоящая из меланхолии, иронии и тайны проза. Кто-нибудь из критиков, имеющих власть судить и рядить литературный процесс, непременно выскажется в том плане, что стиль в искусстве – понятие режимное, а кредо художника – свободное самовыражение. С этой модной лабудой к Чижову обращаться не стоит; как полагает персонаж его нового романа, стиль – это и есть свобода: самодостаточность и неслучайность. То есть все, что нужно.
В старом присловье «стиль – это человек», истершемся от цитирования, кроме высокопарной банальности есть некий неучтенный смысл: стиль – это колея, в которую стекает бесцельность жизни, обретая направление.
Авторский стиль писателя Евгения Чижова заявлен в повестях «Бесконечный праздник» и «Без имени», написанных в самом конце минувшего века, – так определилось направление его прозы. Потом вышли в свет романы «Темное прошлое человека будущего» и «Персонаж без роли»; они остались не то чтобы незамеченными, но как-то не очень привеченными критикой. Третий роман, «Перевод с подстрочника», открыл масштаб творчества: роман стал интеллектуальным бестселлером и перезагрузил читательский интерес к предыдущим книгам. Стало ясно, что в стороне от литературной тусовки и вне словесной суеты сложился писатель, которого недоставало.
Четвертый роман Евгения Чижова, «Собиратель рая», оправдал ожидания читателей, которые по достоинству оценили предыдущие книги. Это книга из тех немногих, о которых не только говорят, но над которыми думают. Грустная история странного антиквара действует на нервную скуку современников как старинный романс, исполненный напрасных сожалений, – не пробуждай воспоминаний… Сказать грубее – не будите спящих собак, а то, не дай бог, голодные псы ностальгической выучки начнут глодать непогребенные кости былого…
По всем формальным признакам изданный «Редакцией Елены Шубиной» (издательство «АСТ») текст отвечает понятиям мейнстрима: он содержателен и современен. Это традиционный роман – если традицией русской литературы считать мастерство повествования при важности содержания. Однако это отнюдь не классический роман; если педантично проверить содержащуюся в нем драму на каноны классицизма, придется признать новаторство автора.
Классическое триединство места, времени и действия нарушено по всем параметрам. Место вроде бы определено конкретно – от и до; как уточнил сам автор в интервью журналу «Москвич», с одной стороны, это глухая окраина, где главный герой Кирилл по прозвищу Король ищет зимней ночью свою потерявшуюся мать, забывшую дорогу домой, с другой – это центр, где мать ищет улицу и дом, где она выросла. Однако внутреннее пространство романа не тождественно тому городу план которого висит в кабинете столичного мэра. Москва в изображении Чижова похожа на заколдованное место, в котором все линии жизни заводят в тупики; пространство – лабиринт, минотавр – время.
Множественные персонажи романа, по ходу сюжета исчезая бесследно и вновь возникая из ничего, ищут в главном герое спасения от самих себя. То вместе, то поврозь они торопятся туда, не знаю куда, чтобы найти то, не знаю что. Окруженные действительностью, они стремятся вырваться из замкнутого круга. И тем не менее свой город они покидают лишь для того, чтобы выпасть из сюжета или умереть. Мир по Чижову – сфера Паскаля, вывернутая наизнанку: поверхность везде, а центр нигде. Это что касается места действия. С самим действием сложнее; ход событий лишен целенаправленности; содержание романа обусловлено не коллизиями, а иллюзиями.
Хотя основные события отнесены к последним годам минувшего века, время действия не ограничено этим периодом. Потому что течение времени как истечение жизни и есть та самая фабула, что определяет месседж чижовского текста. Так сказать, откровения во мгле и вьюге. Ключевой эпизод романа – скитания главных героев по лабиринту мегаполиса, завешенного ночным снегопадом до потери реальности; сын ищет пропавшую мать, а мать ищет утраченное время. Забота сына мотивирована сознанием вины, а в сознании матери происходит цепная реакция распада личности. Фрейд и Пруст оспаривают друг у друга права на скрытые тайны и сокровенные смыслы прошлого, но побеждает Альцгеймер. Ибо забвение сильнее любой заботы.
И вот что еще надо сказать о времени – как оно довлеет в пространстве романа. Модальность чижовского глагола – плюсквамперфект; согласно словарю, это глагольная форма, основным значением которой полагается предшествование по отношению к некоторой ситуации в прошедшем. Проще говоря – прошлое прошедшего. В ретроспективе восприятия внутреннему взору предстоит умозрительная иллюзия: все, что ни возьми, было раньше, чем обнаружилось его отсутствие. Таким образом, в анализе настоящего выявляется некий вялотекущий апокалипсис: перманентная потеря реальности, прогрессирующий склероз разума, осознается жертвой времени как пытка под наркозом – вроде нигде не больно, но страшно до потери сознания.
Болезнь Альцгеймера – диагноз эпохи, исчерпавший лимит здравого смысла. Чижов хочет понять – это про нас или все-таки нет? И возможно ли остановить распад памяти, склеив осколки воспоминаний любовью к прошлому?
Вектор нашего времени, ориентированный по злобе дня, присутствует в романе лишь опосредованно – как некий аргумент от обратного, который ничего не доказывает, но все опровергает. Свобода, которую Король находит в стиле, теряется в дискурсе. Особенно в политически ангажированном. Ну, о какой свободе вообще может быть речь, если каждый здесь стоит перед идиотским выбором: между левыми и правыми, черными и белыми, нашими и вашими, а если он хочет быть кем-то третьим, то будет врагом и тем и другим. Как говорили суровые римляне, tertium non datur (третьего не дано). Протагонисту романа противна данность, ограниченная по горизонту событий формальной логикой; Король обвиняет современников в духовной нищете. Вы думаете, ваши вкусы и интересы, ваши мнения и ценности в действительности ваши? Ха! Как бы не так!.. Вашего в них нет ни на грош! Все это принадлежит времени, которое вам досталось; живи вы в другую эпоху, все было бы совершенно иным! Он говорит это так убежденно, что всем, кто его слушает, нестерпимо хочется иного…
Главный герой чижовского романа – московский интеллигент, профессионально занимающийся антикварным промыслом. Ему удается на постоянной основе среди настоящего хлама (чутьем, наитием, божьим даром) находить стоящие (в прямом и переносном смысле) вещи. Тем он и живет, заполняя пустоту в доме коллекционными вещами. Так он и живет, заполняя пустоту в душе поисками смысла.
Кто же он такой – Кирилл Король, харизматический московский фрик, персонаж без ясно очерченной роли? Бог весть… Автор назвал героя аллегорически: собиратель рая: поскольку герой любит примерять к себе разные образы, можно присвоить ему другие подходящие по размеру титулования: стяжатель прошлого; хранитель древностей; ревнитель старины; спасатель мира — все будет ему к лицу… но ничто не впору. Девушка, которая любит короля окраины с усталой верностью нерадостной страсти, любит его за то, что он самый свободный человек, которого она видела в своей жизни, – в отличие от всех прочих не стесненный обстоятельствами места и времени. Хронический псих из свиты Короля, прикладной мистик, помешанный на конспирологии, подозревает своего сюзерена в том, что тот не человек вовсе, а нечто безличное, просачивающееся сквозь времена с целью неясной и недоброй. А если проникнуться космологическим бредом одного из полоумных обитателей барахолки, можно предположить, что этот харизматический маргинал – ангел внутреннего неба, сорвавшийся с края вечности на окраину времени.
Смыслопорождающее пространство романа заполняет атмосфера блошиного рынка (барахолки, толкучки). Маргинальная среда представлена в авторском обобщении как охватывающая метафора постмодерна: никчемные люди и ненужные вещи соединяются в случайном порядке, пытаясь из неустойчивой совокупности вывести свое непреходящее значение. Навязчивая идея опустошенного сознания – реконструкция утраченного времени из остановленных мгновений – базируется на представлении о внутренних связях пространственно-временного континуума: если допустить, что конфигурация вещей и констелляция событий взаимообусловлены, то воссоздание забытого контекста должно повлечь за собой возвращение утраченного смысла. Своего рода симпатическая магия.
У книги Чижова тонкий вкус и долгое послевкусие. Хочется вернуться в текст и еще раз, вдумчиво и вглядчиво, пройти по тропе сюжета, уже зная, к чему ведет логика событий. Лейтмотив фабулы – забытая мелодия для флейты. Под эту невесомую музыку думается о том, что безотчетное счастье молодости распознается только в воспоминаниях, а молодым оно неведомо – их внутренний взор застят обиды, ревность, любовь и прочая чепуха. Образы былого – вещи памяти; склероз, постепенно опустошающий сферу разума, погружает сознание в неведение – почти что небытие. Как сказал матери Нирилла, потерявшей дорогу к дому, безумный физик, выдвинувший гипотезу о дырявости времени, все куда-то девается… не успеешь оглянуться – хлоп, и нету ничего! Придет же в голову такое! Но если ученый хмырь прав – логично предположить, что то, что куда-то девается, где-то находится? Скорее всего, в собственном прошлом. Если так, тогда дорога жизни, прошедшая через темпоральную каверну, превращается в кольцо Мебиуса – одностороннюю поверхность, где будущим странника становится его прошлое…
У ностальгического гения Рэя Брэдбери есть рассказ «Запах сарсапарели»; старин, не изживший в себе радости детства, собирает на чердаке своего дома атрибуты прекрасной эпохи, из которой вышла его жизнь. Аура старых вещей создает в его воображении умозрительный мираж былого. Его жену, смирившуюся со своей старостью, раздражает чудачество старика. Однако между чудачеством и чудотворством нет точно очерченной границы; однажды старик, одевшийся в праздничный костюм своей юности, выходит из чердачного окна на дорогу, вымощенную воспоминаниями, – обратную жизненному пути… Глазами жены, оставшейся в настоящем, захваченном мглой и вьюгой, мы смотрим в открытую ретроспективу, где на стогнах памяти пребывает наше счастливое лето, и, не в силах поверить в обратимость времени, сглатываем комок в горле.
Чижов не Брэдбери; он другой. Чижов не собиратель рая, а смотритель мира. Трезво смотрящий на сущие вещи, он не навевает золотых снов в нашу хроническую бессонницу. Среди античных богов только Хронос неподвластен Гипносу. Древняя мудрость сформулировала аксиому о необратимости времени: сами боги не могут бывшее сделать не бывшим. Воистину так. Однако в логической последовательности данной сентенции есть семантическое отклонение, из которого следует, что бывшее неким чудесным образом существует в настоящем. Этот парадокс, может быть, отмычка к запертым райским вратам. Виртуальная реальность утраченного времени оставляет возможность возвращения скорбного сознания в райское состояние.
Среди сюжетного множества психологических коллизий в романе есть тема, о которой надо сказать отдельно: повторяющиеся сны героев, в которых они видят себя голыми среди одетых. Эти стыдные наваждения, как они полагают, индуцированы сомнением в своей аутентичности. Королю с пугающей частотностью снится его нагота. Видимо, в визуальной идиоме «голый король» содержится месседж, исходящий из подсознания: имидж – мираж; каждый из нас не тот, за кого себя выдает. И вся наша грешная жизнь – гибельная иллюзия. Нагая истина, заблудившаяся во мгле и вьюге, ищет дорогу в утраченный рай, где всегда весна и древо познания в полном цвету… Найдет ли?
Людям эпохи постмодерна, изъеденным сомнениями в смысле своего существования, трудно надеяться на чудо. Но и отказаться от надежды невозможно. Так вот и живем, изводя свои дни печалью о том, что могли бы жить иначе, и собирая вокруг себя вещи, в которых находим нечто, умеряющее нашу печаль.
Проясняя свою философскую систему, Король барахолки сравнивает становление личности с собранием вещей. Каждый человек сам по себе коллекция… [Он] состоит из того, что им в случайном порядке скоплено за жизнь: встреч, событий, идей, принципов. Из прочитанных книг, увиденных фильмов и так далее… Согласно убеждениям героя романа, ценность коллекции в ее осмысленности; овеществление и одушевление суть две стороны одного жизненного процесса. Соглашаясь с этим тезисом, я включаю в свой духовный обиход книгу Евгения Чижова «Собиратель рая» как одно из новых ценных приобретений – чтобы время от времени размышлять над заключенной в ней печалью о преходящем, незаметно для меня слившейся с моей ностальгией.