Писатель, сценарист. Резидент литературной школы журнала «Юность» в Переделкине и Комарове. Шортлист премии «Данко» имени Максима Горького. Номинация «Выбор региона» на конкурсе новой драматургии «Ремарка». Публикации в журналах Esquire, «Волга», «Крафтовый литературный журнал», «Прочтение», «Иначе», автор блога в журнале «Сноб».
Батон, пранаяма и синий кит
Рассказ будет опубликован в книге Веры Сороки «Питерские монстры» (М.: Альпина. Проза, 2024)
Кот уснул.
Макс шел по городу, здороваясь со всеми знакомыми львами и мостами. Он дал имя каждому, понимая их суть и характер. Львы были благодарны. С мостами дело обстояло сложнее. Иногда они обижались, ведь Максим не знал их настоящих названий. Поэтому, когда пьяные туристы спрашивали, где находится обозначенный мост, Макс просто врал, что не местный. Хотя по его небрежной манере носить пальто и броги можно было заподозрить иное.
Макс зашел в магазин обатониться – так он называл покупку длинного французского багета. В бакалейном отделе взял банку шпрот и отправился к кассе. Там его встретила женщина с волосами, похожими на сладкую вату, и с морковного цвета помадой.
Максим трепетно относился к именам. Он всегда читал, что написано на бейджах, и строго исходя из этого обращался к людям.
– Добрый день, Татьяна.
– Пакет нужен? – Она пикнула шпротами и, повздыхав, принялась вводить код батона.
– Нет. – Он положил банку шпрот во внутренний карман.
– Наличными или по карте?
– Татьяна, мне кажется – или на прошлой неделе вас звали Ольга?
– Чего?
Макс указал на ее мягко поникшую грудь.
– А, это. Да какой попался, тот и взяла. Не все ли равно?
– Как же я смогу отблагодарить вас, не зная имени?
– Да никак, зато и жалобу не накатаешь. – Кассирша грустно улыбнулась.
– Как вас зовут, Татьяна?
– Рая я.
– Спасибо вам, Рая.
По дороге домой Макс встретил девушку, которая выгуливала огромного черного дога. Каким бы путем Максим ни возвращался, они всегда пересекались на тротуаре возле ямы. Яму Макс звал Пранаямой, потому что она была похожа на вдох земли. А вот как звали девушку, Макс не знал. Она всегда была в наушниках, и он не смел нарушать ее покой.
По вечерам Макс писал. Он относится к литературе как к сожительнице, с которой останется до конца дней. Романтики Максим давно не ждал.
Но, несмотря на это, текст любил его. Любил за внимание к деталям. За бережливость и за точность имен. Ведь, даже садясь писать копеечные отзывы для интим-салона, Макс во всех подробностях представлял людей, чьими голосами будет говорить.
Прежде всего он придумывал имя и возраст. Сразу понимал, женщина это будет или мужчина. Потом возникали особенности речи, сначала устной, а потом и письменной: мягкие окончания, неправильные ударения, дурацкие фразочки, запятые после пробела – все то, что за годы нарастало на человека и делало его живым. Вслед за этим становилась ясна история. Она проступала в темной комнате Макса, как изображение на фотобумаге. Оставалось только развесить фотографии сушиться, выслушать придуманного человека и записать его гневные, забавные или полные тоски комментарии.
Ближе к ночи позвонил Павлик и позвал кутить. Максиму кутить не хотелось, но и писать про виды латекса было тошно. Поэтому он взял длинный французский батон и, будто вооружившись шпагой, пошел к мостам.
Макс прошел по булыжной мостовой, которую звал Мурашкина, и сел на парапет у воды. Он задумчиво жевал, наблюдая за неподвижностью моста. Из реки показалась русалка. Ее кожа походила на внутренности картофельных очисток. Волосы были как длинная линялая мишура, совсем не то что у русалки из мультфильма. К губам прилипла чешуйка.
«Наверное, если жить с русалкой, – подумал он, – то по всей квартире будут не только волосы, но и чешуя».
– Угостишь? – Русалка указала на батон.
– Конечно.
Она взяла и понюхала.
– Сухой. Так приятно, когда внутри тебя есть что-то сухое. У вас ведь наоборот, да? – Не дождавшись ответа, она снова спросила: – Выпить хочешь?
– Пожалуй.
– Подержи, только не уходи. – Она вернула круглый батоний хвост и скрылась под водой.
Макс остался совсем один. Он размышлял о том, сложно ли жить с русалкой и какие счета будут приходить от Водоканала.
– Вот. – Она протянула бутылку вина, заросшую илом. – Мне такое без надобности.
– Как тебя зовут?
– Не знаю.
– Хочешь быть Невкой?
– Невкой? А малой или большой?
– Всякой.
Она аккуратно, как-то не по-человечески, надкусила батон мелкими острыми зубками:
– Хочу.
Они еще немного посплетничали о мостах. Она доела батон, а он допил вино.
– Я пойду, пожалуй.
– Спасибо. За хлеб и за имя.
Она по-рыбьи открыла рот в нерешительности.
– Хочешь, секрет скажу? Про тебя. Про вообще всех.
– Давай.
– Вы все снитесь котам. И чем лучше им спится, тем лучше у вас жизнь.
Макс задумался:
– Весьма вероятно. А ты?
– Что я?
– Тоже снишься коту?
– Не, мы же разные. Я снюсь огромному синему киту. Он такой большой, что может видеть сны про множество русалок за раз. Поэтому все мы сестры.
– Спасибо за секрет и за вино. Надеюсь, твоему киту хорошо спится.
– Надеюсь, твоему коту тоже.
Макс возвращался домой под утро, по привычке путая следы и думая о Невке. Он шел мимо мусорного бака, которого называл Карабас-барабак из-за страшного грохота. На нем сидел знакомый кот. В уличных драках он потерял глаз, но не утратил королевского достоинства. Всем своим видом он как бы говорил: «Я вижу своим одним больше, чем ты когда-нибудь сможешь увидеть двумя».
Кота Макс не называл никак. Он знал: как только даст коту имя, сразу придется за него беспокоиться.
Кот сонно потянулся. Макс остановился.
– Привет.
Кот сдвинул уши.
– Пойдешь со мной?
Кот осмотрел Максима.
– Я дам тебе имя. Говард Филлипс. Тебе нравится?
Говард Филлипс зажмурил свой зеленый глаз в знак одобрения.
Макс и Говард Филлипс зашли в квартиру. Макс был смущен, потому что давно не водил к себе гостей. Говард Филлипс смущен не был. Он быстро исследовал территорию и признал диван законной собственностью.
Макс гладил Говарда Филлипса, пока тот не уснул. Он спал так безмятежно, что можно было не сомневаться: человек, который снится Говарду Филлипсу, точно счастлив.
Утром Макс спустился в бакалею, чтобы купить Говарду Филлипсу еды и прочих кошачьих принадлежностей. У кассы была длинная очередь. Мимо прошла Рая.
– Добрый день, Рая. – Максим поздоровался с ней, как здоровался с любым знакомым львом или мостом.
Женщина остановилась и улыбнулась, показывая морковную помаду на зубах:
– Добрый. – Она осмотрела Максима и сказала непреклонно: – Идем, я для тебя кассу открою. Рая пробивала покупки и напевала.
– Сама не знаю. Проснулась сегодня, и как будто дышать легче стало. Такое хорошее настроение. И день такой хороший.
На бейдже красовалось гордое: «Раиса».
Вечером, когда Макс возвращался домой, на него налетела собака и принялась обнюхивать и стучать хвостом по огромным бокам.
– Фу! Эдгар, фу, кому сказала. – Девушка сняла наушники. – Ты извини, он, вообще, спокойный.
– Я кота завел, наверное, из-за кота.
– Точно. – Она улыбнулась. – Он любит котов. Такая вот странность. А меня Алиса зовут.
– Макс.
– Сегодня день такой хороший. Не как обычно.
Может, погулять хочешь?
– Хочу. Давно хотел, – вдруг признался он.
– А я давно тебя тут жду. У ямы.
– Я зову ее Пранаяма, – зачем-то ляпнул Макс и тут же об этом пожалел.
Сейчас она посчитает его психом и сбежит.
– А я зову ее Лила Туранга, – сказала Алиса и осталась.
Они гуляли до утра и говорили обо всем. Потом он проводил Алису и Эдгара По домой, но продолжал вести с ней внутренний диалог.
В восемь зазвонил телефон.
– Максим, ты извини, что так рано, но я не спал всю ночь.
– Бывает, светло же.
– Нет, я не про это. Просто день такой хороший и ночь. Но не суть. Я перечитал твой роман. Знаешь, мне понравилось. Раньше не нравилось, а теперь как будто что-то изменилось. И плевать, что неформат. Я хочу его издать.
– …
– Алло, ты там?
– Да.
– Почему молчишь?
– Глажу кота. Он так спит сладко.
– Ты извини за то, что тогда наговорил. Период был сложный. Так что, заедешь завтра в издательство?
– Заеду. С собакой к вам можно?
– Ты и собаку завел?
– Не я. Просто не один буду.
– Да хоть с русалкой. Ты, главное, больше никому рукопись не отправляй, ладно?
– Идет.
Максим почесал Говарда Филлипса, тот выпустил когти от удовольствия и перевернулся на другой бок. Засыпая, Макс думал, что кот, которому он снится, наконец-то видит хороший сон.
Кот проснулся.
Марина Мишанина
Родилась в 2003 году в Нижнем Новгороде.
В детстве занималась танцами, вокалом и актерским мастерством. Участвовала в различных творческих конкурсах и занимала призовые места. Снималась в фильмах, с 2019 по 2022 год состояла в труппах частного и любительского нижегородских театров, с которыми отыграла несколько спектаклей, любимый среди которых – по «Чайке» А. П. Чехова, где исполняла роль Маши.
Марина Мишанина живет в Нижнем Новгороде. Хороший город для начинающего писателя! Тем более – для студентки Литературного института, созданного уроженцем Нижнего Алексеем Максимовичем Горьким. Она еще очень молода, и это чувствуется в ее рассказе. Еще нет писательской хватки, умения взять материал в свои руки и сделать из него нечто по-настоящему художественное. Но, может, этим рассказ и подкупает. Простодушием, даже какой-то наивностью в повествовании о вещах, увы, обычных, но на самом деле страшных. Речь идет о семейном алкоголизме. Вот просто пьет отец… Как пьют многие отцы, не понимая, что разрушают не только себя, но и то, за что они перед Богом отвечают – за семью, за жену, за ребенка. Отец уверен, что «все нормально». Что «ничего особенного». И жена с этим смирилась, как смирились с этим миллионы женщин в России, и не только в России. Но ребенок видит это иначе. У ребенка разрушается не только психика. У него внутри рушится целый внутренний мир. И ребенок пытается донести это до отца. Как умеет. «Плачь, папа!» Пронзительный рассказ!
И я бы сказал, социально полезный в лучшем смысле этих слов. Но я бы посоветовал Марине теперь писать о чем-то другом. Кроме внутреннего мира, есть мир внешний, и он не ограничивается одной квартирой. И в нем много прекрасного!
Плачь, папа!Рассказ
– На! Жми на курок!
Лето 2018 года. Мне недавно исполнилось пятнадцать. Дома никого, кроме меня и папы.
На столе – бутылка водки. Пустая. Это уже часть интерьера. Незаменимый атрибут и прекрасное дополнение к новенькой клеенчатой скатерти. Разве что иногда меняется этикетка. Сегодня – «Беленькая».
В дни, когда у папы особенно хорошее настроение или особенно много денег, «Беленькая» превращается в Absolut. А если настроение плохое и денег нет – в домашнее вино. Его грузины из маленькой кафешки за домом по старой дружбе дают папе в долг, а долг потом любезно прощают. Это вино он приносит за пазухой, бережно прижимая к сердцу, словно оно – дар не дяди Мераба, а самого Диониса. В старой, чуть пожелтевшей бутылке от кока-колы. Я как-то хлебнула из этой бутылки, приняв вино за колу, конечно же. Мама очень на папу ругалась. Тогда папа разработал отвлекающий маневр: он с порога квартиры подзывал нас с сестрой и вручал два огромных сникерса с лесным орехом. Это сделка. Я вам сникерсы, вы мне – спокойный вечер наедине с грузинской аналоговой колой. На сестру это действовало: довольная, она удалялась в комнату с очередной шоколадкой, четвертой или пятой за неделю (в зависимости от того, был ли это четверг или пятница). Даже с двумя шоколадками!
Пап, ну какой сникерс лесной орех?! У меня же аллергия на орехи.
Удивительный человек – мой папа. Он выпивал на ночь целую бутылку чего-нибудь-где-побольше-спирта, а наутро – ничего. Ни резкого запаха, бьющего во все близко оказавшиеся носы, ни опухлости и отечности, ни больной головы.
Папа дебоширил: орал матом, дважды падал на сушилку для белья, а утром удивлялся, почему постиранные трусы высохли комом и лежат на полу. Как-то раз он, словно Кунг-Фу Панда, одной левой сломал журнальный столик, а потом ходил и долго пытался понять, что поменялось в интерьере и почему мы с сестрой рисуем за кухонным столом, мешая маме варить щи.
Пьяный папа мог делать все что угодно. Никакой ответственности и, самое главное, никакой вины. Если ты не помнишь – этого не было. По крайней мере, для тебя. Вечное сияние чистого разума.
Пустая бутылка «Беленькой». Папа ушел в комнату слушать музыку. Лева «Би-2» на всю квартиру заливается своим «Варварааа». Окна открыты, потому что душно. Который день душно. Который день «Варварааа». Который день – «Беленькая».
Я хватаю ее и со всей силы швыряю в окно. Она упала на клумбу и помяла соседкины тети-Галины бархотки. Простите меня, экоактивисты. Я завтра подберу, обещаю. И тетя Галя, прости.
Музыка обрывается, и вместо «Варварыыы» получается какой-то скомканный «Варвар». Шаги по коридору тяжелые, гулкие. Бам, бам, бам. Вот он появляется на кухне. Показывает на стол и спрашивает:
– Где?
Я отвечаю:
– Не знаю. Когда я пришла, тут было пусто.
Конечно же, я вру папе. Глупы те родители, которые считают, что их дети не врут. Как раз таки их дети и завираются больше остальных! Мой папа – именно такой родитель. А я выросла удивительной врушкой!
– Ну, не беда!
Отец уходит в коридор и выуживает из внутреннего кармана куртки помятую и запотевшую кока-кольную бутылку. А вслед за ней – извинительный сникерс лесной орех.
– Шоколадка – тебе!
И стоит довольный. А я смотрю на этот сникерс, на эту видавшую виды бутылку. Смотрю на папу – прямо в лицо ему смотрю! – и душа моя выворачивается наизнанку. Мне почему-то обидно за папу. Будто бы он не виноват. Будто бы это кто-то каждый день подсовывает ему во внутренний карман «Беленькую», вино и шоколадки.
– Пап, – говорю, а у самой голос дребезжит и связки пережимаются от слез жалости к нему, – может, на сегодня хватит?
Есть тонкая грань. Когда ты пьешь – ты балансируешь на этой самой грани, как канатоходец. Пока ты удерживаешь равновесие – ты веселый, радостный. И публика вокруг веселая, радостная. Но стоит сделать – «Але-оп!» – лишний глоток, и акробат срывается, падает, публика – «Ах!», акробат прячется за кулисами, и начинается настоящее представление. На сцену выходит неукротимое чудовище.
Вот оно смотрит на тебя своими мелкими черными глазками. Не моргает. Ты успеваешь разглядеть каждый налившийся кровью сосудик. Чудовище приоткрывает рот. С пожелтевших мелких зубов капает слюна (все как в классическом ужастике). Его ноздри расширяются, а ты – не дышишь. Волоски на руках встают дыбом, и тело покрывается мелкой дрожью. Воздух не движется. Звуков нет. Сейчас оно набросится. Сейчас. Сейчас!
– Хочешь посмотреть, как папа умирает?
Секунда – он в коридоре. Там, в шкафу на верхней полке, – охотничье ружье. Он вынимает его из чехла.
Снова на кухню. Ружье в руках. Я зажмуриваюсь. По щекам бегут ледяные слезы. На лбу такой же холодный пот. Я не могу перестать плакать. Мне страшно. Мне всего пятнадцать.
Он чем-то щелкает. Такой щелчок может значить только одно – за ним последует выстрел.
– На! – говорит и грубо пихает мне в грудь прикладом. – Жми на курок! Сейчас посмотришь, как папины мозги разлетаются!
Папа… Папочка! Ну убери ты его! Не надо!
Хочу сказать, а слов во рту нет. Слова не находятся! Да и какой смысл в словах, когда в человека нацелено ружье, а приклад в твоих руках?
Руки мои! Вялые! Тонкие! Никогда не державшие ничего опаснее кухонного ножа.
Когда мне было около шести, по телевизору учили делать расслабляющий массаж. Показывают такое движение: тыльной стороной ладони надо быстро-быстро бить по массажируемой области. Это, оказывается, прекрасно снимает напряжение! Тетенька в экране обозначает это действие кодовым названием «шинкуем капусту».
Папа сидит с водкой. И я с ними. Рука его очень удобно расположилась на столе! Думаю: «Сейчас покажу ему, как могу!» Звонко выкрикиваю:
– Шинкуем капусту!
И повторяю все в точности за тетенькой из телевизора!
Рюмка дребезжит, ударяясь об стол. Папа ставит ее так осторожно, словно это святой Грааль. Долго и напряженно смотрит прямо мне в глаза, откидывается назад и из посудного ящика достает чистый кухонный нож. Протягивает его мне со словами:
– На. Шинкуй.
И подставляет руку.
Но охотничье ружье – посерьезнее кухонного ножа.
Звонок в дверь. Мама! Мамочка! Ключи утром забыла на тумбочке! Мамочка моя! Я выпускаю из рук оружие. Расстояние до двери кажется непреодолимым. Я бегу навстречу маме! Мама! Наконец-то ты вернулась, мама!
Открываю дверь. Она! В летнем платьице! В сандаликах! Мамочка! Бросаюсь ей на шею и плачу. За моей спиной – отец. С ружьем. Мама оборачивается и взглядом указывает мне на комнату. «Уйди, Марина». Но я осталась. Я боялась за маму. Она медленно стянула сандалии, мягко, как кошка на пушистых лапках, подошла к отцу и вытащила из его рук оружие. Убедившись, что ружье не заряжено, мама убрала его в шкаф и, взяв отца под руку, отвела его на кухню. Папа тихо всхлипывал. На моих глазах из чудовища он превращался в обиженное дитя. Мама снова обернулась и одними губами прошептала «извини».
Потом мы с мамой соберем наспех сумки и пешком, ночью, пойдем до бабушки по мосту через Оку. Бабушке мы ничего рассказывать не будем – просто ляжем на огромную кровать и будем листать журналы про знаменитостей.
После, конечно, мама всем с бабушкой поделится. Бабушка будет охать, ахать и всяко разно вздыхать. А я сделаю вид, что все хорошо. Но я заплачу.
Да, я заплачу. А ты, папа? Хоть немного! Хоть слезинку, папочка!
Плачь, папа!