Писательница и журналистка, резидентка Дома творчества Переделкино. Автор романов «Зависимые» и «Музыка в пустом доме», организатор проекта «Люди читают рассказы». Живет в Санкт-Петербурге.
Спасение утопающих
Мы сидим на диване и смотрим в стену. По обоям ползут голубые стебли неизвестного мне растения. Сплетаются напротив окна и упираются в пожелтевший потолок. Наташа спрашивает, в каком районе Петербурга я живу. Я называю район, и она уточняет, далеко ли это от Смоленского кладбища. Наташа пришла ко мне с небольшой просьбой и хочет понять, стоит ли ее озвучивать, ведь если я живу далеко от Смоленского кладбища, просьба не имеет смысла.
До кладбища мне двадцать минут пешком. По Чкаловскому проспекту до Большого проспекта Петроградской стороны. По подземному переходу на Тучков мост. Выйти на набережную Макарова, двигаться вдоль вонючей реки Смоленки и выйти около ворот кладбища. Это если пешком и если погода хорошая. Обычно там всегда ветрено и пыльно. Иногда можно встретить наркоманов. На такси минут восемь, через мост Бетанкура, по Уральской улице, мимо «Ленты» и музея кукол. Просьба подруги меня не обременит, потому что времени у меня вагон, шататься по городу я обожаю, а друзья должны помогать друг другу.
Я рассматриваю шторы, на которых растут цветы.
Наташа разжимает маленький кулачок и протягивает мне сложенный квадратом листок бумаги. Из кухни доносится голос моей мамы, который предлагает нам чай. Мы не хотим пить, мы хотим молчать, смотреть в пол и убивать время.
Я хочу спросить у своей бывшей лучшей подруги, почему она такая худая. Руки Наташи полупрозрачные, похожи на руки моей шестилетней дочери. Я хочу спросить про морщины, паутинками расползающиеся по лицу молодой женщины. Я хочу сказать, что мне очень жаль Наташиного мужа, ведь я знаю, что он военный и уже два года живет не дома, а там. Но я молчу, потому что не хочу знать ответов.
Мама приносит чай, и на какое-то время в комнате становится тепло. Вместе с чайником и чашками мама приносит запах теста, капусты, пирожков. Она спрашивает, почему мы сидим как неродные, а мы ведь и правда неродные, хотя все свое детство я мечтала быть Наташиной сестрой.
Мама уходит, и Наташа спрашивает, много ли храмов в Петербурге. Она сама никогда там не была, да и вообще из Сибири не выезжала. Я говорю, что храмов и соборов очень много, но ведь я не верующая, поэтому посещаю их исключительно в туристических целях. Два раза была в Казанском соборе, три – в Исаакиевском и один раз в церкви святой блаженной Ксении Петербургской. Мне нужны были свечи для вечеринки, я шла мимо и купила свечи в церкви – цена там ниже, чем на маркетплейсах. У той вечеринки был особый запах.
Я вспоминаю, как однажды сильно болела с похмелья. На улице было минус пятнадцать, но я все равно пошла за вином и, чтобы согреться по пути, заскочила в католический собор с острой крышей. Там было тепло и тихо. Я присела на ступеньки. Меня тошнило. Потом я услышала шаги сверху, кто-то положил руку на мою голову и сказал «Бог любит тебя». Похмелье буквально испарилось.
На листочке, который лежит на полосатом диване между мной и Наташей, написаны два слова, я вижу буквы, когда на них падает свет из коридора. Это мама закончила с пирогами и решила прибраться. На самом деле она хочет подслушать разговор, всегда так делает. Наташа спрашивает, нравится ли мне жить в таком большом и опасном городе. Ведь Петербург стоит не на болоте, а на костях мертвецов. Глаза Наташи округляются, она берет меня за руку и смотрит чуть выше моих глаз. Петербург – город грязи, греха и смерти, говорит она. Почему же я там живу? Я злюсь и сжимаю ее маленькую хрустальную ладонь так сильно, что хрустят кости. Мне нравится этот город, я живу там, потому что могу там жить, а ты, Наташа, так и осталась в провинции.
Она закрывает глаза и поправляет платок на голове. Шепчет что-то, наверное молитву, а потом говорит, что хочет попросить у меня прощения. Но это потом, а сейчас она просит рассказать про мой Петербург.
Я все еще злюсь, но говорю, что там много воды. Я живу в двух шагах от Малой Невы. Рядом с Лазаревским мостом. Через этот мост каждое утро я иду в сторону заброшенной лодочной станции, сажусь на лавочку, над которой висит табличка «Водный клуб», и пью кофе. Чайки беззвучно орут над старыми лодками, голодные и нервные. Иногда я кормлю их батоном из «Хлебника», но чаще не обращаю внимания.
Я замолкаю и снова упираюсь взглядом в ковер, по которому летают ласточки. Вспоминаю, что это я подарила маме ковер, взамен того, на который пролила банку зеленки, когда рисовала на теле дочери карту звездного неба – ветрянка, лето, температура под сорок. Наташа медленно сползает с дивана и садится на колени. Прямо на ласточку. Она смотрит на мои колени и шепчет «прости». Я давно простила, но не забыла, точнее забыла, но сейчас вспомнила.
Нам с Наташей было по восемь, и мы недооценили течение. Рядом с нашим домом есть озеро, маленькое и глубокое. Неосторожные дети гибли в нем ежедневно: мы читали об этом в газете «Городские известия». Читали не мы, а наши мамы, но мы знали, что озеро опасное, хотя на вид самое обычное. Голубое и искристое. Тем летом мы с Наташей решили устроить пикник на берегу. Взяли пледы, упаковку сока и печенье. Сразу все съели, поиграли в «слова» и «города», а потом пошли купаться. На мне был розовый в горошек купальник, который уже выцвел с прошлого сезона. Я была ниже, но толще Наташи, а еще я была смелой и пошла в воду первой.
Знакомые нам дети тоже погибали в озере. Мой одноклассник, Наташин троюродный брат. Мы понимали опасность воды, поэтому решили купаться у берега. Я не помню, как случилось так, что подводное течение ухватило меня за ногу и потянуло вниз. Я не умела плавать и сразу пошла на дно. Наташа умела плавать и хотела меня спасти, но начала тонуть сама. Чтобы выжить, она держалась за мою голову как за спасательный круг. Когда я почти утонула, кто-то взрослый, проходящий мимо, прыгнул в воду и вытащил меня. Наташа тогда просто ушла домой, оставив меня и взрослого ждать скорую помощь. Она поскорее хотела увидеть свою маму.
Наташа стоит на коленях и просит прощения. Она не хотела и одновременно хотела утопить меня – это состояние похоже на слом реальности, когда ты делаешь и не делаешь что-то одновременно, потому что не это все правда и неправда тоже. Я прошу Наташу подняться, проливаю чай прямо на нее, наклоняюсь, она такая легкая, как пушинка. Я усаживаю Наташу на диван. Беру листочек, раскрываю, читаю. Обещаю обязательно сходить на Смоленское кладбище, найти часовню и положить записку поближе к иконе.
Когда Наташа стоит в дверях, мама протягивает ей пирожки, завернутые в полотенце. Пирожки теплые и ароматные. Наташа благодарит маму и целует ее руку. Со мной она не прощается.
В Петербург я возвращаюсь через неделю. Первым делом иду гулять по любимым дворам, где из окон первых этажей всегда воняет перегаром. Я обязательно встречу пару бездомных и поговорю с ними. Дам алкашу на бутылку. Зайду в кофейню за айс-латте и банановым кексом, поснимаю на телефон кошек, деревья и свое отражение в луже. Нагулявшись по району, я вспомню про записку. Погода хорошая. Пешком я пойду в сторону Тучкова моста, чтобы свернуть направо, обогнуть Неву, набережную Макарова и выйти к реке Смоленке.
Последний раз я была здесь прошлой осенью, в депрессии. Тогда я два месяца подряд плакала и курила сигареты, которые воровала у мужа. Теперь я курю свои. Зачем-то звоню маме. Отправляю фотографию кладбищенских ворот. Номера телефона Наташи у меня нет, и я прошу маму передать, что исполнила просьбу.
Но на кладбище я не захожу.
На набережной реки Смоленки я выкуриваю половину сигареты и достаю из сумки записку. Все это время я носила ее с собой. Я знаю, что муж Наташи не вернется оттуда, куда уехал защищать Родину. Оттуда никто не возвращается, как не возвращается хорошее за хорошие поступки. Я бросаю записку в воду и жду течения. Но Смоленка тихая река, и листок бумаги с именем и фамилией Наташиного мужа зависает на поверхности мутной воды. Я фотографирую мост и уток под ним, потом вызываю такси до Василеостровского рынка и уезжаю. Над зеркалом в машине болтается иконка, а по стеклам ползут пыльные червяки. Я закрываю глаза, потому что очень устала.
Ева Реген
Прозаик, редактор, журналист. Делает с коллегами литературное медиа «Фальтер». Сочиняет с трех лет, пишет с семи.
Совершенство
По улице ходит кругами двадцатилетний пацан. От него так и веет двадцатилетием. Он рассказывает по телефону, как угостил пивасом выдающегося человека.
Этот пацан совершенно точно не торопится умирать, покуда водятся в Петербурге выдающиеся люди.
Приезжает ночное такси. Я сажусь и вяло схожу с ума от мигрени, пока радио делает ужасную музыку. Под нее и танцует безумный город – город людей, которые хотят жить.
Во мне тоже играет ужасная музыка.
Весна – это гадость, которая липнет к ботинкам. Собачье дерьмо, которое кипятится на солнце.
Но бывает, среди этой гадости случается что-то красивое. Красивое – это то, что не пахнет дерьмом.
Я готовлюсь к свиданию, будто оно меня может спасти.
Я чищу ногти и средний палец зубным порошком, чтобы убрать табачный налет.
Расчесываю волосы, сбивающиеся в колтуны из-за анемии.
Замазываю круги под глазами тоналкой. Рисую стрелки – они делают мой темный взгляд загадочнее и глубже.
Протираю рваные вансы.
…Мы сидим на скамейке в Таврике и тянем вино.
Он спокойный. Он думает, что говорит. Я так не умею.
И вроде бы гадость вокруг. И новости тоже гадость. Но он замечает, что есть и хорошее в мире: весна и моя кислотная куртка.
Накатив, я прячу холодные руки. Мы идем греться в бары.
Мы оба гадкие. Пьем, как скоты, до беспамятства. Но в сравнении с тем, что к нашим ботинкам липнет, мы ничего.
Он касается моих плеч, а потом – моих длинных волос, которые будто река.
Он хочет меня. Что, в общем, гадко – но все-таки мило.
Я устаю болтать. Он берет меня за руку и говорит:
– Ты переживаешь.
Меня очень давно за руку не брали. Я смотрю на него иначе (точнее, боюсь смотреть).
Сбывается поцелуй, который мы ждали оба. Поцелуй вырывается из меня, как может вырваться неосторожное слово.
Держась за руки, мы молча идем по вечернему вечеру.
Он, разумеется, предлагает пойти к нему.
– Я серьезный человек. Я не тот, кто спаивает женщин, чтобы…
Наутро я умиляюсь, увидев на подоконнике «Мы» Замятина (универсальная книга для подоконника).
– «Серьезный человек», – передразниваю я его.
– Ну, значит, несерьезный.
Он приносит пепельницу и говорит:
– Надеюсь, еще увидимся.
Я смеюсь. Мне смешно потому что.
Он обнимает меня.
– Я тебе понравился?
– Да. А я тебе понравилась?
– Да.
Марсово поле – точнее, Майское поле – и беспросветная ночь.
Он целует меня, как в кино. Великолепный ракурс с любой стороны.
Меня до этого не целовали на скамейке. Я видела только, как это у других.
Я чувствую нежность момента.
Смотрю в небо и вижу, как пролетает дрон. Я запомню его, потому что такой момент.
Я рассказываю, что у меня большая собака. Что не знаю, как избавляться от трупа, когда умрет.
Он предлагает спросить у прохожего с псом, как тот будет его хоронить.
Я смеюсь.
Но момент собирает манатки и валит.
Постепенно меняется воздух и это лицо.
Я не знаю, в чем дело. Я надеюсь, он просто устал.
Вызываю такси. А в машине кричит ужасная музыка. Кричит, что я больше его не увижу.
Прошу сбавить громкость.
Дерьмо.
Я выучила этот особенный взгляд.
Он всегда одинаковый. Я вижу в этих глазах: растерянность и желание.
У меня есть мгновение власти. Смеяться как ведьма, пить из бутылки. Я – неприемлемое совершенство в этот момент. Осталось попробовать анекдот про поручика Ржевского.
Еще я могу умолчать. Притвориться кем-то таким, у кого формально все ок. Я никогда не встречала подобных людей, поэтому собираю эту персону сама. У нее нормальное прошлое. И как следствие – она курит меньше, чем я.
Случайные люди помогают мне прикурить, покупают бухло, спрашивают, как пройти до Большой Морской или еще какой-нибудь улицы.
Я знаю их цель.
Любое проникновение в женщину начинается с аккуратных прикосновений. Не знаю, где они научились, это общее место: им – все откровеннее трогать, мне – допускать это или не допускать.
Иногда я сдаюсь. Потому что мне одиноко. И тоже вообще-то хочется чего-то такого.
Виновата моя бесовщина. Я, в конце концов, не в себе.
Я совсем не в себе. Я надеюсь, появится кто-то, кто захочет меня узнать.
Я вспоминаю моменты, когда:
– меня целовали в голову и в висок;
– брали за руку и вели по вечернему вечеру;
– обнимали так нежно, что не хотелось других состояний.
Это дает сил держаться. Подсказывать путь до Большой Морской и любых других улиц.
Но иногда сил нет. Иногда я просто беру и плачу.
Парень в метро задает вопрос, в порядке ли я.
Я вижу эти глаза. Говорю, что в порядке. Хотя запомню его доброту навсегда.
Я кружу по ночному проспекту. Я плачу.
Я ни разу не видела, чтобы кто-то кого-то любил. Наверное, людям любить просто нечем. Но чувствую: мой фантомный орган разбит.
Осколкам не поздоровится тоже.
Но я буду снова смотреть в глаза.
Любоваться чужим умом. Узором, из которого он состоит. Как правило, там все запутано, но прекрасно.
Я существую ради красоты – порой невыносимой.
Наивная, как дитя. Желающая объятий. Выдыхающая стоны. Словно не было всех этих лет.
Это значит жить.
Рим
Я просыпаюсь, иду в ванную и понимаю, что пора бы подстричься. Пью утренний кофе. Звонит телефон. Я отвечаю на звонок:
– Non ho tempo. (У меня нет времени.)
А затем:
– Arrivo. (Сейчас приеду.)
Вижу зеркало в коридоре и вспоминаю, что пора бы подстричься. Делаю пометку в блокноте.
Еду на обед в город. Встречаюсь в кафе с человеком и снова пью кофе. После обеда захожу в туалет. Смотрю в зеркало и вспоминаю, что же мне нужно сделать.
Выхожу на улицу. Смотрю в витрину. Поднимаю руку, чтобы пригладить волосы.
Звонок. Я отвечаю на звонок.
Еду в другое кафе. Встречаюсь с другим человеком и пью другой кофе.
Выхожу на улицу. Звонок. Витрина. Кладу трубку. Поднимаю руку, чтобы пригладить волосы. Звонок.
Повторяю как заведенный:
– Non ho tempo. Arrivo. Non ora. Arrivo. (Нет времени. Сейчас приеду. Не сейчас. Сейчас приеду.)
Покрываюсь испариной. Делаю сотую пометку в блокноте.
Звонок. Мне угрожают. Говорят, что я старый и грустный, а всякому человеку следует быть веселым и молодым. Как обычно, я отвечаю:
– Non ho tempo. (У меня нет времени.)
А затем:
– Ho da tagliare i capelli. (Мне нужно подстричься.)
И еду домой.
Дома я решаю принять ванну. Я опускаюсь в ванну. А далее следует такая сцена.
Я лежу в операционной. На мое лицо надевают маску. На шее делают надрез и отделяют голову. Голову пакуют в морозильный контейнер и самолетом отправляют в Россию. Контейнер открывают в парикмахерской. Голову ставят на столик и наконец подстригают.