Игорь Дуардович
Литературовед, поэт, художник, критик, журналист и эссеист. Родился в 1989 году. Директор редакции журнала «Вопросы литературы». Член Союза журналистов России. Стипендиат Министерства культуры РФ (2014, 2015). Биограф и исследователь творчества Юрия Домбровского.
Создатель, первый редактор и колумнист критической интернет-рубрики «Легкая кавалерия» (12 критиков говорят о современной литературе). Автор, составитель и редактор книги «Как мы читаем?» (2021).
В 2024 году вышла первая поэтическая концептуалистская книга под названием «Пустая книга», состоящая всего из одного стихотворения. Книга существует не только в печатном, но и в зин-варианте (сделана руками автора).
Как в нем смешались пять кровейГлава из первой биографии писателя Юрия Домбровского
Моему деду А. М. Бочкареву
Домбровский очень гордился своим прадедом по отцовской линии и всем рассказывал его историю. История о том, как тот, кто не был польским патриотом, помогал полякам во время восстания против русского императора, за что был сослан в Сибирь, а затем, уже в ссылке, получил свою пышную фамилию, очевидно, в честь самого Ярослава Домбровского, архитектора и одного из лидеров того восстания. Но важнее всего в этой истории была национальность прадеда, который, по словам правнука-рассказчика, был цыганом и таборным вожаком.
Знающий историк удивился бы: как интересно, он помогал полякам, в то время как сами поляки обходились с цыганами жестоко?
Дело в том, что прадед был кочевым цыганом, а Польша, которая тогда находилась в составе Российской империи и, словно по иронии властителей, именовалась Царством Польским, была не лучшим местом для кочевья. В отличие от остальной России, кочевые цыгане там были вне закона. Их преследовали, сажали в тюрьму, за их поимку давали награду, и полиция свирепствовала.
Известный случай произвола – задержание в 1861 году цыганки Эльжбеты Дутлоф с четырьмя маленькими детьми, которая отошла от своего жилья в деревне всего лишь на полверсты, чтобы купить хлеба. Она не кочевала, а батрачила, однако это вовсе не волновало стражей порядка. Они были жадны до денег, ради чего даже грудного ребенка описали в бумагах как взрослого цыгана. Мать и ее дети оказались в тюрьме. Спустя несколько лет на местном кладбище была похоронена девочка Франсиска: она умерла в заключении[1].
Выходит, бизнес и ничего личного? Прадед снабжал повстанцев крадеными лошадьми.
Гадать об этом нет смысла, потому что в действительности такого прадеда не существовало, а настоящий прадед писателя никаким цыганом не был, да и жил он намного раньше – на момент польского восстания 1863 года ему было уже далеко за шестьдесят. Правнук-рассказчик оказался вовсе не правнуком, а только рассказчиком. Зачем-то ему потребовалось модифицировать прошлое своей семьи, и он придумал, что он цыган…
Ощущение иной крови и даже преувеличение ее наличия не было редкостью для писателей: Пушкин любил подчеркивать свое африканство, по-разному обыгрывалось свое внеположение русскости у русских эмигрантов. Но примеры есть не только в отечественной литературе. Например, в Англии: Джойс, Шоу, Бернс, Скотт. Одни в противовес своей английскости подчеркивали наличие у них ирландской крови, другие – шотландской, а Байрон так и вовсе с концами убежал в Италию и Грецию. Отыскивать в себе иную кровь означало находить генетический повод для противопоставления себя наличной действительности, и в этом смысле цыгане – нация, еще с романтических времен противопоставленная цивилизации и порядку, – как нельзя лучше подходили Домбровскому. Или не совсем так? На самом деле смысл мифа Домбровского был не противопоставить себя действительности, а как раз вписать себя в нее…
«Цыганство» – это один из первых и главных неоспоримых мифов писателя, в который еще при его жизни не очень верили. Друзья относились со скепсисом к истории его происхождения, впрочем, как и ко многим другим историям, которые он рассказывал, потому что кое-что знали о нем: «выдумщик и фантазер».
«Услышав впервые из уст Домбровского о его цыганских корнях, я подавил улыбку. Вдоволь наслушавшись тюремно-лагерного трепа, давненько пришел я к выводу, что зэки врут покруче, чем рыбаки и охотники. Врут не все, не всегда, однако же, образуя в России мощный народный пласт, и не случайно, а по мотивам историко-социально-психологическим. Согнутым в три погибели необходим реванш. Как в глазах счастливчиков, кому до сих пор везло проскакивать мимо тюряги, так и в собственных, потускневших. Униженным и оскорбленным надо оставаться личностями.
Загремев в лагерь, молодой лейтенант, как правило, жаждет себе присвоить звание капитана. А хорошо бы майора. Командир полка раз-другой нечаянно вспоминает, что приходилось командовать корпусом. А отсидев пяток или семь-девять годков, начинает в это твердо верить. И не пробуй его опровергнуть»[2].
Но о каком реванше может идти речь в случае с Домбровским, какая может быть аналогия со звездами на погонах, это же цы-га-не? Тем не менее критик и публицист Марлен Кораллов, тоже бывший сталинский узник, хорошо знал, о чем говорит. Кроме того, он имел с Юрием Осиповичем родственные связи[3], а значит, знал не только об особенностях его фантазии, но и о его семье и его корнях.
«В своей кепке-восьмиклинке он выглядит, будто один из “Острых козырьков”…». Алма-Ата. 1935 год
Другой мемуарист, Николай Кузьмин, прочитав эссе Домбровского «Цыганы шумною толпой…», где как раз рассказывается этот миф, не поверил не только в саму историю, но и в то, что это текст Юрия Осиповича, настолько неожиданным для него оказалось «цыганство»: «Не Домбровского перо. <…> Настоящий Домбровский написал бы абсолютно по-другому. <…> Воля ваша, но от всей истории так и шибает мифом, красивой, но неловко выдуманной легендой. Однако кто же автор всех этих несуразностей (назовем их так), по-видимому, предназначенных для вящего расцвечивания жизненной канвы скончавшегося писателя?»[4] Хочется прибавить: действительно, зачем было писать длинное эссе о своей цыганской крови, давая ей своеобразное обоснование, если можно было заявить об этом в паре четверостиший?
И все-таки автором эссе был сам Юрий Осипович, еще при жизни окруживший себя туманом разнообразных легенд, естественно, не без посторонней помощи, а потому недоверие Кузьмина понятно: столько мифов, что даже реальные вещи начинают казаться выдумкой. К слову, автор настоящей книги не раз испытывал этот «эффект Домбровского» на себе.
Юрий Осипович существовал среди мифов, где ему было интересно, весело и комфортно, однако посторонний мог легко заблудиться в этом тумане. Воспоминания хранят не только ответы, но и множество сомнений, вопросов, версий и предположений. Домбровский, повторим, был гениальный рассказчик, так что всегда оставалась мысль: а вдруг и правда?.. Причем, думается, даже у него самого. Юрий Осипович был искренен, абсолютно искренен даже тогда, когда говорил неправду, потому что сам в нее верил.
Видя, например, как во время прогулки он радуется при встрече цыган, заговаривает с ними и проявляет особенную нежность к их детям, невозможно было усомниться в его искренности, и цыгане, в свою очередь, воспринимали его как своего. Подкреплял он свою мифическую национальность даже хиромантией, гадал по руке, и предсказания его, что интересно, сбывались.
Маленький Юрий Осипович с родителями
Невозможно согласиться с Н. Кузьминым и хотя бы гипотетически представить, что эссе «Цыганы шумною толпой…» мог написать не Домбровский, учитывая не только многие достоверные детали, например то, что ребенком писатель гостил с родителями в Самаре у бабушки и дедушки – на малой родине его матери, но и подлинное мастерство писателя, с каким он описывает многое. Эссе начинается с яркого детского воспоминания об увиденном на дороге таборе, который впечатлил его настолько, что эту картину он пронес с собой через всю жизнь: «Больше такого табора, – писал Домбровский, – во всей его классической законченности и красе мне видеть уже не пришлось. Но вспоминать его приходилось по разным поводам частенько». Это было лето 1913 или 1914 года, последние предвоенные месяцы, Домбровскому было четыре или пять, а на другой день, по его словам, он узнал о том, что он правнук цыгана.
«…Отец позвал меня. <…> Я влетел в кабинет шумно, радостно и вдруг осекся: на отцовском кресле за письменным столом сидел… старик с сизой бородой и серьгой в ухе. Перед ним стоял стакан чая, но он что-то не трогал его, а, положив руки на подлокотники, в упор смотрел на меня. Я до сих пор помню этот взгляд – серьезный и ласковый, кудри и желтое неподвижное лицо. Это очень большая редкость у цыган – неподвижное лицо. Но и это я понял много-много спустя. А сейчас я, просто ошалев, стоял и смотрел. Таких гостей у нас еще никогда не водилось.
– Ну вот, – сказал отец, – вот и мой наследник.
Лицо старого цыгана… как будто никак и не изменилось. Только что-то с глазами произошло, они стали еще ближе и ласковее. Но это была суровая, степная ласка, совсем не то, что изливалось из глаз моей матери или бабушки, когда я был хорошим мальчиком и все меня за это любили.
Цыган посмотрел и медленно сказал:
– Наша кровь, наша, сразу видно: курчавый, черный, быстрый, – он слегка повернулся к отцу, – тоже, наверное, адвокатом будет»[5].
Детские воспоминания о таборе и встрече со стариком-цыганом, скорее всего, реальные, но что если спустя годы, когда Домбровский стал называть себя цыганом, одно как бы само собой наложилось на другое (диффузия реальности и вымысла), и получилась эта более-менее достоверная история? В действительности же старик лишь сравнил шустрого мальчика с цыганенком, а отец тогда же рассказал сыну то немногое, что знал о прадеде, опираясь на семейные предания.
Те же предания, а также слухи стали содержанием вышедшей как раз в то время книги «Евреи в Иркутске» (1915) – в ее основу легли устные рассказы очевидцев и опросы родственников. В этой книге прадеду была посвящена отдельная глава, кроме того, он упоминается в ней на многих страницах. Там говорится, в частности, что его осудили за участие в Польском восстании 1830–1831 годов, то есть еще в самом первом восстании, тогда как в 1863 году было второе, и это оно упоминается в истории о «цыганстве», говорится также, что в означенных событиях он участия не принимал и был осужден по доносу кого-то из недовольных родственников жены, которую бросил. Кроме того, в качестве изначальной фамилии, якобы впоследствии русифицированной, указана фамилия Домбровер[6].
Настоящий прадед писателя, действительно, был не цыган, а еврей, но фамилии своей он никогда не менял. Звали его Янкель Шевелич Домбровский, родился он в 1797 году в городе Юрбурге (ныне Юрбаркас) в Литве. Тогда это была не страна, а губерния в составе Российской империи. Он действительно был сослан под Иркутск, но только не в 1863 году, а на тридцать лет раньше, в 1833-м, то есть, повторим, еще после первого восстания поляков, правда, лошадей он не крал и с повстанцами дел никаких не имел, сослан он был не за революцию, а за нарушение черты оседлости, даже временный выезд за пределы которой для евреев был осложнен: «…за самовольную отлучку за границу, – гласил приговор, – и тайный возврат в Империю, наказав при Полиции посредством ее служителей пятью ударами плетьми, сослать в Сибирь на поселение»[7].
Как видно, кое-что правдивое в истории о прадеде-цыгане все-таки было: польское восстание, арест и ссылка, и даже то, что он кочевал, можно перевести как метафору «отлучки». Возможно, что и конокрадство возникло здесь не случайно и как-то связано с конфликтом прадеда с родственниками в Литве, допустим, с теми же родителями жены: пока зять вел себя безответственно, находясь в странствиях, их дочь умерла, оставив двоих детей, которых он тоже бросил; забота о внуках в итоге полностью легла на их плечи.
Как писали в той же книге «Евреи в Иркутске», именно по причине конфликтов с семьей и обществом немало евреев попадало в Сибирь в те годы. Например, любопытна и показательна история некоего Гершена Ермановича, который, оказавшись в ссылке, специально сделал так, чтобы его приговорили за конокрадство:
«…Молодой Ерманович под влиянием окружающих переменил свое еврейско-польское облачение на европейское. Возмущенный таким вольнодумством старик-маркитант[8] начал хлопотать о том, чтобы сына Гершена сослали в Сибирь. Обращаясь к начальству, он просил: “Коли мой сын переменил свой кожух еврейский, то сошлите его на Сибирь”. Старику удалось добиться своего, и Гершен Ерманович очутился в Канске. По прошествии нескольких лет старик Симха одумался и начал хлопотать, чтобы его сына вернули из Сибири. Но оказалось, что Гершену в Сибири живется лучше, чем жилось ему при отце на родине. И вот, чтобы остаться в Сибири, Гершен Ерманович устроил так, чтобы ему было предъявлено обвинение в… конокрадстве. Устроить это по тем временам было не трудно. Молодого человека судили и по приговору из Канска сослали в Нижнеудинск Иркутской губернии.
Этот случай нельзя считать типичным. Но известно, что в прежнее время в Сибирь попадало вообще много людей, которые не могли оставаться в России просто в силу беспокойного нрава, ставившего их в резко враждебные отношения с родной средой. И при патриархальном укладе старой еврейской семьи, при свойственном ей консерватизме, российское еврейство в прошлые годы выбрасывало из своей среды и отправляло в Сибирь немало людей, единственная вина которых заключалась в том, что они более или менее резко отличались от окружающих»[9].
Однако вернемся к прадеду. С его слов, целью «отлучки» было обучение еврейским законам. Так ли это было на самом деле или здесь имела место, например, какая-то романтическая история, мы уже не узнаем, однако за восемь лет, а именно столько длилась его «отлучка», он побывал во многих европейских городах и странах, в частности в Англии, в Лондоне, где научился английскому, за что в ссылке ему дадут прозвище Яков-англичанин. Таким образом, прадед не кочевал, а путешествовал, жил и учился в Европе. И тогда же за границей необходимость заработка подтолкнула его к купеческим занятиям, знакомство с которыми определило всю его дальнейшую судьбу.
Но вот его приговорили и отправили в Сибирь. Оттуда в Литву Янкель Шевелич уже не вернется, но не потому, что пропадет в ссылке, напротив, Сибирь откроет блистательные возможности проявить себя и использовать заграничный опыт. Постепенно он начнет новую жизнь, найдет новый дом, наконец, у него появится другая семья и еще дети. Применив предпринимательские навыки, полученные в Европе, за двадцать лет он добьется немалых успехов в торговле, сколотит состояние, обрастет связями и обретет влияние, а его имя и отчество будут русифицированы, и так он станет Яковом Савельевичем. Понятно, почему после окончания ссылки, когда ему дадут разрешение на переезд, вместо того чтобы вернуться в Литву, он выберет все тот же Иркутск, куда переселится и где будет оставаться до самой смерти.
Сегодня одна из улиц города называется проездом Якова Домбровского, что говорит о выдающейся роли прадеда писателя. Яков Савельевич был человеком, который сделал себя сам. От ссыльнопоселенца и ограниченного в правах представителя национального меньшинства он проделал путь до купца 1-й гильдии и первого по времени богача-еврея. Владелец заводов и фабрик, торговых лавок, домов и золотых приисков, а еще меценат, создатель и многолетний глава иркутской еврейской общины, он и по образу жизни, и в морально-этическом плане был далек от «цыганства», несмотря на первоначальную тягу к странствиям[10].
Судьба Юрия Осиповича, его правнука, окажется не менее яркой, пусть и с совершенно другими итогами, и тем не менее есть любопытные совпадения в их историях, мистически настроенные люди назвали бы их родовой кармой, но об этом мы еще поговорим позже, как и о различиях, которые на фоне совпадений выступают еще сильнее. Но что мы увидим в итоге, помимо судеб двух родственников, разделенных временем, предка и потомка? В лицах прадеда и правнука мы увидим два века и две страны. Одно отразится в другом, как в кривом зеркале.
Был забавный случай, когда девятнадцатилетний Юрий Осипович, еще не зная, как ему быть с его кровями, указал в студенческой анкете в соответствующей графе национальность, вовсе не существующую на планете, разве что порожденную лексиконом эпохи как нежизнеспособное чадо: «интернациональную». Если не считать этой юношеской ошибки, а также пары других документов, то национальности Домбровского, как правило, существовали в его жизни порознь, и никогда они не встречались сразу все вместе, пока исследователи и мемуаристы не обратили на них внимание. Перечислим все национальности, и реальные, и вымышленные, так или иначе засветившиеся в его биографии: русский, еврей, поляк, цыган, татарин.
О татарских корнях, однако, до сегодняшнего дня известно не было, поэтому статья Марлена Кораллова, того, кто впервые написал на тему происхождения, называлась «Четыре национальности Юрия Домбровского»[11].
Увлекшись этой темой, Кораллов развил своеобразную гипотезу, как и почему менялись национальности писателя. В период сталинских репрессий Домбровского неоднократно арестовывали. Кораллов обратил внимание на то, что в разных уголовных делах он был записан по-разному. Якобы в первый раз, будучи еще необстрелянным узником, он честно указал, что он еврей, в другой раз, уже ориентируясь в политической ситуации, он скрыл свое еврейство и назвался поляком[12], и только в середине 1950-х годов, с началом оттепели, он стал называться русским и только русским, что было, по мнению Кораллова, «воистину справедливо», потому что «иудейские ортодоксы устанавливают национальность дитяти не по отцу, а по матушке».
Я. С. Домбровский, прадед писателя
Вслед за Коралловым было высказано мнение об «убежденном “русачестве”» пятидесятых, якобы имевшем у Домбровского ту же природу, что и окуджавское намерение вступить в партию в 1956 году: Россия после оттепели свернула с правильного пути, и поэтому Юрий Осипович перестал называть себя русским, вдруг сделавшись цыганом[13]. Русские и цыгане, таким образом, противопоставлялись по аналогии с советскими и несоветскими/антисоветскими людьми или диссидентами. Но почему Домбровский просто не сделался обратно евреем вместо того, чтобы выдумывать цыгана? Он вовсе не был иудейским ортодоксом, поэтому мог установить национальность и по отцу. Получается, что Домбровский не только перестал называть себя русским, но и снова умолчал о том, что он еврей. В итоге предположения об «убежденном “русачестве”» звучат так же нелепо, как и мысли о русофобии или об антисемитизме, хотя в последнем писателя обвиняли.
Кораллов не видел уголовных дел Домбровского и не читал их. Он был знаком с ними лишь косвенно, а потому не мог знать, что в первый раз молодой и доверчивый Юрий Осипович указал на самом деле обе свои национальности – и по отцу, и по матери, то есть записал себя не только как иудея, но и как русского, а во второй раз поляком его сделали работники госбезопасности, а не он сам, якобы чтобы скрыть, что он еврей. Понятно, зачем им это было нужно, и не понятно, почему, по мнению Кораллова, быть поляком в СССР в конце тридцатых годов было безопаснее, чем евреем, хотя тогда куда безопаснее было бы назваться русским, тем более что это была правда. Нет, если бы Домбровский и правда учитывал политические обстоятельства, тот же раздел Польши, то «полячество» ему было совсем ни к чему.
Не видел документов и автор предположения об «убежденном “русачестве”», а документы все опровергают: практически во всех бумагах на протяжении жизни Домбровский именовал себя русским и даже однажды, как раз в связи с пониманием обстановки, отрицал еврейство. Продолжал он оставаться русским и после того, как Россия, едва только ступив на ровную и светлую дорогу хрущевской оттепели, вскоре сошла с нее.
Л. А. Крайнева и И. Г. Домбровский, родители писателя. 1908 год
Конечно, Домбровский знал, что никакой он не цыган, но до самого конца как будто сомневался и хотел это «цыганство» в себе найти. Судя по всему, эти поиски привели его к татарским корням и второму прадеду. Его родная тетя и сестра матери Вера Алексеевна Крайнева отвечала на его вопросы в одном из писем:
«А татарская кровь в нас есть. В чем-то она должна проявляться, и я нахожу, что мои скулы это и есть гены от Чингисхана.
Твой дед Алексей Николаевич (в других источниках Васильевич. – И. Д.) Крайнев говорил, что “татары самые честные люди”, но сам он был абсолютно честен, хотя и русский. Моя честность и порядочность, наверное, и от папы, и от мамы собраны. А вот что мы от дворянства получили, не знаю. Ведь твоя прабабка из дворянской семьи (мама моей мамы). Она воспитывалась в институте благородных девиц. Была очень хорошенькая, музыкальная барышня, но бедная (из разорившихся дворян). На Самарском балу увидел ее дед мой – Лолий Юноев и… она стала его женой»[14].
В воспоминаниях Вера Алексеевна писала также о том, что предки ее деда и, соответственно, прадеда Домбровского Юноева были крещеными татарами, а сам Юноев был священником. В остальном информации о татарской крови писателя несравнимо меньше, чем о еврейской. Зато из процитированного фрагмента письма становится понятно, что более всего интересовало Юрия Осиповича – это была вовсе не кровь (история рода), а человеческие качества, национальные и сословные, якобы этой крови свойственные. Те же качества его волновали в цыганах, подтверждение которым он искал в русской литературе.
Стоит внимательнее прочесть эссе «Цыганы шумною толпой…», чтобы оценить глубину, значение и на самом деле политически положительный смысл этих поисков. Если бы патриоты внимательно читали Домбровского, они могли бы на основе этого эссе выдвинуть собственную гипотезу, правда, не менее абсурдную, чем русофобская, – о «цыганстве» Домбровского как об антизападничестве. В эссе Домбровский показывает не просто значение цыган для русской литературы, но и разницу отношения к ним в России и на Западе, делая на этом акцент, в частности, с его слов получается, что настоящие цыгане были возможны только в России и в русской литературе – и все это в противовес их несвободе на Западе, чья литературная классика создала лишь их ложные образы.
«Но русские цыгане жили все-таки в иных условиях. Поэтому те ценнейшие национальные качества, которые присущи всякому народу, в том числе и цыганскому, выступали здесь с большей свободой, особенно ярко это вырисовывалось на фоне их социального бесправия и гражданского пренебрежения. И вот на ложь частную и общественную, на маскарад чувств сверху и темноту снизу, уголовную лирику и романтику, – словом, на цыганщину (выделено мной. – И. Д.), – великая русская литература ответила тем, что показала миру настоящую человеческую красоту этого угнетенного и стираемого с лица земли народа, в котором человеческие достоинства <в западной культуре> даже и не предполагались…»[15]
И заканчивается эссе забавным удивлением англичанина-слависта, который никак не мог понять, какое России дело до цыган, народа, не самого многочисленного в нашей стране? До и после революции их было в десять раз меньше, чем в Испании, или в Румынии, или во Франции, и тем не менее именно в России был создан первый цыганский театр «Ромэн», – так почему? На это Юрий Осипович отвечает визави, что это «исходит из всей сущности русской литературы».
Это и есть самое важное – сущность русской литературы и, стало быть, культуры. «Цыганство» никак не противоречило и никогда не противостояло ничему русскому, мысль эта абсурдная, наоборот, оно было органично вплетено в нашу культуру. Как писал тот же Кораллов, и в этом оказался прав, «…для Домбровского “цыганство” – это позиция. Политически взвешенная. Выстраданная нравственно. Подтвержденная золотым веком русской литературы, творениями Пушкина, Достоевского, Лескова, Толстого, Горького…»[16]. Продолжим эту мысль: это важно понять, дело не только в жизненной позиции, но и в позиции в литературе, не менее, а может, даже более важной для писателя. Как раз ее он и обозначал в рассуждениях и выводах о значении «цыганской темы» и в своем мифе. Это и были его золотые майорские или, лучше, генеральские звезды на погонах – реванш, взятый у самой жизни перед лицом нелегкой судьбы, а также у более успешных и обласканных системой собратьев по перу, многим из которых он помогал в творчестве. Иначе говоря, цыганом Домбровский был не только в жизни, по убеждениям, но и в искусстве – по преемственности, – это была его ориентация на высокую традицию, на русскую, подчеркнем это, а не советскую классику. И не случайно вопрос крови стал особенно волновать его в середине 1960-х годов, когда ему было за пятьдесят. Это был тот момент, когда он начал подводить промежуточные жизненные и творческие итоги. В поздние годы, когда он думал о своем месте в литературе (занятом или еще не занятом, но уже намеченном), и возник его миф о происхождении, и тогда же было написано упомянутое эссе.
И вот здесь появляется Пушкин… появляется так ярко и интересно, как нигде больше у Домбровского. Связь с золотым веком подкрепляется через связь с Пушкиным, которую Юрий Осипович ощущал всю жизнь, едва ли не на уровне рукопожатий: еще ребенком он якобы видел свидетеля живого классика. И цыгане – это как раз в первую очередь про Пушкина. Но осмелимся предположить большее: если бы не Пушкин, быть может, никакой мифической национальности и не возникло бы, во всяком случае, на эту мысль наводит то самое эссе. Как раз в нем Домбровский описывает старика, который видел великого поэта. Об этом старике отец ему сказал: «Пушкин говорил с ним, как с тобой». О национальности свидетеля несложно догадаться: он был с сизой бородой и серьгой в ухе. Это был тот самый старик, который сравнил его с цыганенком.
Обладая выразительной наружностью и крупными чертами лица, Домбровский внешне и правда походил на цыгана. Но где в нем этого было больше, в черных ли, как вороново крыло, волосах, растущих буйной копной, посреди которой, словно рог, торчал вечный вихор, или во внушительном упрямом носе и такой же упрямой нижней губе, или, быть может, в глубоко посаженных серых глазах под тяжелыми бровями, всегда направленных на собеседника? На одной из фотографий взгляд у молодого Домбровского, уже побывавшего в сталинских застенках, особенно пронзительный. В своей кепке-восьмиклинке он выглядит будто один из «Острых козырьков» – банды из популярного телесериала, если не сказать, что он похож на героя Киллиана Мерфи – Томаса Шелби, предводителя цыганской мафии.
Но где настоящие цыгане и где английские пэйви – ирландские кочевники, просто обитатели передвижных домиков, иногда собирающиеся в таборы? Наконец, где Юрий Осипович и где бандиты, хотя его молодость, еще задолго до того, как он стал знатоком и ценителем римского права, не обошлась без хулиганских приключений.
Однако судьба писателя складывалась таким образом, что кочевнические ассоциации должны были возникать сами собой. Жизнь его была полна скитаний, суровых испытаний и лишений: длительное отсутствие постоянной крыши над головой, гостиницы и переезды из комнаты в комнату, из города в город, не говоря уже о тюрьмах. Его изгойство, начавшееся еще в семье, проходит красной нитью через столкновение с насильственной системой, через конфликт с государством, для которого он всегда был личностью неудобной и подозрительной, а заканчивается изгойством в мире литературы. Уже приближаясь к концу жизни, обретя стабильность, дом и угол, Юрий Осипович писал другу, вспоминая тяжелые тридцатые годы: «Трудно было быть тогда более несчастным, молодым, нищим и беззаботным, чем я. Только мы, цыгане, и можем совмещать эти три (получается, четыре. – И. Д.) несовместимости!»[17].
Итак, Домбровский был русским и евреем с татарской примесью, а «цыганство» – это миф. С этого мифа следует начинать разговор о его биографии, им же следует его заканчивать.
Разве может быть у цыгана, героя романтического, обыкновенная, бытовая смерть?