Александр Иличевсний
Родился в 1970 году в Сумгаите, Азербайджанская ССР Учился в Физико-математичесной школе имени Колмогорова при МГУ. Окончил факультет общей и прикладной физики Московского физико-технического института по специальности «теоретическая физика». В 1991–1998 годах занимался научной работой в Израиле и Калифорнии. В 1998 году вернулся в Москву. С 2013 года живет в Израиле. Лауреат премий имени Ю. Казакова, премии «Русский Букер» (2007) за роман «Матисс», премии «Большая книга» (2010) за книгу «Перс» и «Большая книга» (2020) за книгу «Чертеж Ньютона».
Стеклянные башни
Сон распался на перышки.
Голубь вспархивает в темноту.
Хлопанье крыльев стихает.
Ночь полна серебра.
Я умываюсь им, перед тем как
отправиться в пустыню.
Три часа ночи. Я вспоминаю,
как когда-то мать оставила
меня в карантинном боксе
с воспалением легких.
После забытья в горячке
я думал, что я умер.
И вокруг меня духи.
Ее звали Надежда,
эту медсестру, что гремела
шприцами в кювете на подносе.
Она гремела стеклянными башнями
в долине блеска. Она
носила халат на голое тело
и делала больнючие уколы.
Я помню их всем телом, но в эту
ночную глухую пору я ухожу
в дебри Иудейской пустыни.
Здесь все пустыри – пустыня,
и все холмы, каждая кочка
означает что-то библейское,
почти столь же великое,
как это имя – Надежда.
Первое, что вспоминаю
из пребывания в стационаре, —
Надя протягивает мне чашку
кефира. С тех пор вкус
сахарного песка, намокшего
в кефире, – вкус рая. Я ухожу
и слышу, как в ночи на
бедуинских стоянках лают
собаки, как ревет осёл.
Я вдыхаю запах камней и
овечьего помета. Но я
тороплюсь, мне некогда
прощаться с тем, прощаться с тем,
что я делаю здесь столько
тысячелетий. Столько раз
я просил оставить меня в покое,
наедине с природой, со всеми
этими климатическими поясами,
средней полосой и русской равниной,
с горами, морем и пустыней,
но никак меня не оставляла тайна.
Она со временем разошлась
и стала делать уколы прямо в сердце.
Я иду через пустыню и вспоминаю.
Как однажды, в то самое время,
в стационаре, когда меня навсегда
покорили стеклянные башни,
к нам в окно палаты сунулись
две лошадиные морды. А прежде
бешеный топот галопа
обрушил ночь, и совхозные кони
с бесседельными всадниками-конокрадами
ворвались к нам в окна первого этажа.
Мы принесли ворам для лошадей
из бака в столовой хлеба.
О, как я помню те стеклянные башни!
Мое лицо в зеркале рассвета
исчезает под пеленой тумана.
Я возвращаюсь в кровать.
Завтра я снова проведаю пустыню.
Я пойду по лунной дороге,
по приказу светил и юдоли.
Что еще могу я сделать, чтобы
преодолеть пустыню, где
столько любил, где весна открывается
ослепительными анемонами,
пламени которых я скормил
не одну страницу. Я в пустыне
добываю буквы. Вот как иные
намывают со склонов Шамбалы россыпь
особых песчинок, так и я буквой
за буквой добываю крохи
для матери-пустыни. Моя жизнь
вокруг, словно мое тело —
подражает стеклянным башням,
когда-то привившим меня смыслом.
Жизнь перестает быть призраком, если
добывать из нее буквы. И тогда
какое-нибудь слово сможет
снова стать стеклянной башней.
Из темноты возвращается голубь.
Он садится на ограду сна.
Я подсыпаю ему крошки.
Василий Нацентов
Родился в 1998 году в Каменной Степи Воронежской области. Печатался в журналах «Знамя» «Октябрь», «Дружба народов» «Юность» «Москва» «Наш современник» в «Литературной газете» и др. Лауреат премии имени В. Аксенова «Звездный билет» (2018), финалист и обладатель спец-приза от журнала «Юность» премии «Лицей» имени А. С. Пушкина (2019). Член Союза писателей России и Союза писателей Москвы.
«Как ни крути, а что-то теперь другое…»
Как ни крути, а что-то теперь другое:
воздух, дыхание времени, всё такое.
Сам – длинный, как дождевая линия,
стал другим.
Только круги (на воде), круги.
Парк осенний под утро такой прямой:
вытягиваются ветки вдоль туловища:
к зиме, к земле,
как бы к себе домой.
Неловко тревожить. Обходишь.
Плехановская. Проспект революции. Просыпающийся Воронеж.
И идешь под октябрьский чудной снежок
за шажком шажок.
«Первые желтые листья появляются от жары, в июле…»
Первые желтые листья появляются от жары, в июле.
Первой желтеет липа
у маленького аэродрома,
земляного, живого,
где самолеты еще недавно жужжали, как пчелы:
пропеллеры – липовые цветки, небесные звездочки,
девственные соски.
и ночь наступает внезапно
звук тяжелее запаха
сшивает тряпки моих полей
Первый раз я подумал о собственной смерти
в пять лет, в две тысячи третьем,
в семь, в две тысячи пятом,
подумал, что можно не умирать,
стать ветром, облаком стать.
Примерно в это же время мир начал складываться в слова:
особенно нравился неуклюжий и добрый,
покачивающийся Ан-2 —
ставший праздником, солнечным кукурузником.
И тогда я сочинил:
хочу чтобы когда умру
прах мой развеяли по ветрэ
с кукурузника с кукуру
Дальше не выходило.
«Над Черным прудом августовский жар…»
Над Черным прудом августовский жар,
как чья-то плоть на кончике ножа,
как белый пепел – времени равнина.
Я отпустил тебя, ладонь разжал:
о бабочка отца в ладони сына!
«О том, что кончается лето, наверное, рано…»
О том, что кончается лето, наверное, рано:
в другую, в запретную нежность, в отчаянье, в сторону Свана —
проходит, как тень, по комнатной глубине,
оставляя следы на дальней глухой стене:
фотография висела долго-долго
и цвет обоев под ней синий-синий.
Августовская ночь лучше сентябрьской.
Тепло и не так одиноко.
Слышно, как листья желтеют, как возятся в травах жуки.
Весь август —
нежность (взрослой) твоей руки.
«Закат закату, золото – полям…»
Закат закату, золото – полям.
Лежит река и отражает время.
Кочевники, как буквы, там и тут —
бегут, бегут
и пропадают в реку.
Нам, маленьким глупцам, на берегу,
держась за рэки, – Боже нас помилуй! —
смотреть, смотреть на долгую реку
до боли, через силу.
Ты мне не верила. Ты мне сама лгала.
Тебя, как реку, тоже звали Волгой.
И бредили к зиме колокола,
и жизнь была бессмысленной и долгой.
Одним лицом мы отражались в ней —
мы выбирать не вправе —
одной свечи, одной души, верней,
земли одной в ее простой оправе
хватало нам. И повторялось все:
стой и смотри и уходить не думай.
«Первые холода. Так интересно…»
Первые холода. Так интересно:
вдыхаешь – чуть похрустывает в носу,
как лист, не пожелтевший, но высохший,
дубовый или осиновый
в пригородном лесу.
Электричка проходит без остановки.
Полустанок пустой-пустой,
свежевыкрашенный, уже занесенный листвой.
В небо смотришь,
чудак, грибник,
как цветок придорожный к столбу приник.
Свет, спокойный и стойкий, осенний свет:
власть тирана,
толща воды,
молчания тысячу лет.
Листопад в безветренную погоду, влажный,
пахнет кровью, миром и тайной.
Никогда не пахнет войной.
«Только остов зеленого быта в просторном лесу…»
Только остов зеленого быта в просторном лесу,
обнаженный, пульсирует. Здесь, одинок и безгрешен,
я синицу в ладонях, как девочку с неба несу,
как еще не созревшую горстку соседских черешен.
Здесь подумаешь что-нибудь – скатится слово в ответ
почкой липовой или слезою, и сразу
все ясней и дороже далекий нетронутый свет —
только тянешься, хочешь попробовать на зуб.
Но во всем и всегда эта вера, непонятый быт —
довремённое слово, которое сбыться хотело.
И любовь не проходит, и небо с землей говорит,
и потеют ладони от теплого птичьего тела
Василий Попов
Поэт. Родился в городе Ангарске Иркутской области. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Лауреат Губернаторской премии в области культуры и искусства, премии имени И. А. Бунина и др. Опубликован более чем в сорока периодических изданиях по всей стране. Переведен на китайский, болгарский, вьетнамский и английский языки. Впервые в России перевел знаменитую поэму «вьетнамского Пушкина» Нгуен Зу «НИЕУ. Стенания истерзанной души» на русский язык в полном объеме (3254 строки). Автор нескольких сборников стихотворений. Секретарь Союза писателей России.
«Запели птицы на деревьях…»
Запели птицы на деревьях,
Проснулся двор и огород.
Ударил колокол в деревне,
И медный день пошел в народ.
Звезду, что в поле просияла,
Туман повесил на сосну.
Старик несет из сеновала
На вилах бледную луну.
На воздух бабушка из дома
В коробке вынесла цыплят.
Как пятна солнышка лесного,
Они под лавочкой сидят.
А на кровати возле печки
Во сне купается внучок:
Он ловит окуня на речке,
Червя сажает на крючок.
Как вдруг волна его кидает —
Корабль тонет, он плывет.
На самолете улетает,
В окопе бой за жизнь ведет…
По ставням вязь бежит резная,
Сирень глядит ему в окно.
Он сладко спит, еще не зная,
Что это Родина его.
«В пыльце цветущих яблонь…»
В пыльце цветущих яблонь
Я уловил свинец…
Когда пришел ноябрь,
Я понял наконец,
Откуда этот выстрел —
Напомнил старый ЗИЛ.
Дырявые канистры,
Сосед бензин разлил,
И на снегу остался
Сиреневый браслет,
А я все любовался,
Как разыгрался свет.
Кружил закат и вьюжил,
Горел луны овал…
Зачем я в этой луже
Ван Гога «Ночь» узнал?
«И снова дождь, и сумерки, и слякоть…»
И снова дождь, и сумерки, и слякоть,
И серый день, как пепел костровища.
На ржавой проволоке, словно якорь,
К ноге цепляет кружку грязный нищий.
Лишь турникет зеленый лист подарит,
Напоминая летнюю погоду.
Да человек сыграет на гитаре
Пока идешь в толпе по переходу.
А на душе такая злая осень
Из слез твоих готовит небу смальту.
И вот река свинцовая уносит
Тебя, как лист осенний, по асфальту.
И никому не вырваться из плена,
Качают дни холодные вагоны.
И смотрит схема метрополитена
Тебе в глаза, как голова Горгоны.
«Не говори мне ничего, не надо…»
Не говори мне ничего, не надо,
Когда луна сияет за окном.
Когда по телу легкая прохлада
Проводит нежно шелковым платком.
Когда давно сказали мы глазами
Друг другу слово нежное «люблю»,
Когда уже пространство между нами
Сейчас вот-вот приблизится к нулю.
Не говори, послушай небосклоны,
Они-то знают, что земля жива.
Пускай за нас весь этот мир огромный
Роняет тихие вокруг слова…
И лишь свеча во мгле не говорила,
Не понимала одного она:
Как получилось, что двоим светила,
А тень лежала на стене одна?