Врач. Окончил Литературный институт имени Горького, прозаик. Автор семи книг прозы, составитель ряда сборников. Лауреат Пушкинской премии за роман «Амарок. Или Последняя игра» (2021).
Был главным редактором молодежного журнала «Алые паруса» (Крым), а также литературного альманаха «Золотой Пегас».
Тексты переведены на английский, немецкий и французский языки. Член Союза писателей России и Международного ПЕН-клуба.
Джамши
Был у меня на приеме пакистанец. С виду как студент медицинского. С отрешенным таким взглядом. Но оказалось – не студент, а новый русский. На базаре контейнер у него был. Продавал специи для еды, которой не было.
Каким-то ветром занесло человека в Крым, который в то время называли Сицилией, а город Симферополь – Палермо. Но после введения вместо денег разноцветных фантиков-«купонов» народ уже ничему не удивлялся.
– Джамши, – сказал пакистанец. – Я – Джамши.
– Хорошее имя, – сказал я.
По ящику рассказывали, что так звали легендарного царя персов, который дал народам счастье, и все люди начали выглядеть, как пятнадцатилетние юноши.
Этот Джамши и в самом деле выглядел лет на пятнадцать, ну, может, на семнадцать. Была в нем некая бесплотность, которую можно было списать на одежду: в просторной рубахе до колен, казалось, терялось тело.
– Вы профессор? – спросил.
На что я лишь скромно улыбнулся, так как действительно принимал в кабинете профессора с табличкой «Профессор».
Этот кабинет мне сдали в аренду, чтобы вступить в рыночные отношения, которые начались внезапно и смешно. «Capitalismus naturalis», – шутил профессор, когда мы иногда пересе кались.
– Это у меня что? – Джамши закрыл глаза, чтобы показать свои веки.
– Это ксантомы, – сказал я, по-профессорски рассматривая в лупу желтоватые отложения холестерина на верхних веках.
Обычно они появлялись лет после сорока.
– Вам сколько лет? – все же не преминул спросить.
Вместо ответа он из своей безразмерной рубахи извлек темно-зеленый паспорт с надписью «Islamic Republic of Pakistan», чтобы я увидел, что ему двадцать пять лет.
– What to do? – спросил по-английски. От волнения, наверное.
– Delete, – по-английски ему и ответил.
– Ok, let’s delete. When?
– Now, – сказал я.
Английский язык – это язык действий, как когда-то объяснял знакомый программист. Потому англичане и полмира захватили, что сначала действуют, а потом думают. Мы в этом смысле с точностью до наоборот. И язык компьютеров тоже английский, а не китайский и даже не немецкий с его словно затянутым в портупеи словом «кранкеншвестер» – «медсестра».
И я повел Джамши укладываться на топчан возле громоздкой дуры под названием «диатермокоагулятор ЭН-57М» (1961 год, мощность 1500 ватт), или электронож, как электродуру гордо называли в хирургии за ее потенциальную способность отрезать ногу.
Но никакую ногу мы отрезать не собирались.
– Надо немного подержать, – сказал я, пристраивая ватку, смоченную лидокаином, на ксантому размером в сантиметр.
– What’s it? – косо спросил Джамши.
– Анестетик… Такое место – глаз… глаза.
– Don’t need anesthetic.
– А как же… – показал ему на готовый к употреблению электрод в руке.
– Just a moment! I’ll let you know when.
Джамши тут же закрыл глаза и забормотал что-то на непонятном языке. «Наверное, сура, из Корана, – догадался я. – Сурово у них там! Без суры и глаза закрыть нельзя. Надо согласовать с Аллахом».
Но Джамши бормотал недолго. И минуты не прошло, как замолчал и сделал знак, что готов.
Не готов оказался я.
Сразу представил запах расплавляемой электродом кожи, который не спутаешь ни с чем. Так пахнет человеческая хтонь, которая накапливалась миллионы лет, чтобы в нужный момент напомнить, кто мы и откуда.
И я решительно нажал на педаль.
Между кожей и электродом с треском проскочили искры. Желтая ксантома вспыхнула и дала дымок, что доказывало – аппарат работает.
Но Джамши даже не дрогнул – ни малейшей реакции на мои 1500 ватт!
Может, ксантома не имеет чувствительности? Или – кожа… которой я касался электродом еще и еще… Или это остановилось время, чтобы Джамши не успел ничего почувствовать, пока действуют его непонятные слова.
Может, они и на меня в какой-то степени подействовали, пока убирал ксантомы, прижигал ранки пятипроцентным раствором марганца. Словно должен был уложиться в некий отпущенный срок. И сейчас щелчок тумблера снова включил время, чтобы Джамши открыл глаза.
Я помог ему сесть и дал посмотреть в зеркало.
– Ача, тиик хэ. Хорошо. О’кей, – сказал Джамши.
– Да, хорошо, – сказал я, свежим взглядом оценивая свою работу. – Ты тоже хорошо это сделал со словами. Что это было?
– Дуа. For pain.
– Мощная вещь. Можно сказать – cool.
– Words from the Koran, – подтвердил Джамши.
– А можно мне записать эти слова? Мало ли что.
Может, еще кому поможет, – вдруг пришла в голову идея, и мы еще какое-то время воплощали ее в жизнь.
Джамши называл звуки, я старался поточнее перевести их в буквы. Получилось примерно так: «Бисмилляхи агузу би гиззатиляхи ва кудратихи мин шарри ма аджиду мин уаджаги хаза».
Я даже не стал уточнять перевод, посчитав, что магия не нуждается в переводе и действует как тайный код.
– Надо только повторить три раза, – сказал на прощание Джамши.
Совсем не ожидал, что судьба сведет нас снова. Года два уже, наверное, прошло. Людей закручивало и не в такие спирали.
Только это был уже совсем другой Джамши – в новеньких синих джинсах, с надписью на модной куртке «Never look back». И по-русски говорил почти свободно:
– Как дела, доктор? Я тоже тогда приехал учиться на доктора, но денег хватило лишь на первый семестр. Пришлось на базаре в контейнере сидеть. Сейчас у меня все о’кей. Я тут со своей девушкой пришел. Хочу жениться. Скажите ей, что я хороший человек. Вы же меня знаете.
Джамши я действительно знал. И знал, что Джамши хороший человек. И девушка его была хорошей. Простая, еще не испорченная рыночными отношениями, девушка с голубыми глазами.
Где-то в горах на севере Пакистана живут точно такие светловолосые девушки с голубыми глазами. Говорят, что это потомки Александра Македонского, которых потеряло время. Поэтому у их религии нет ни имени, ни книги, ни пророков, но это не мешает им чувствовать себя счастливыми. Недавно к ним за счастьем даже приезжали герцог и герцогиня Кембриджские, принц Уильям и Кейт…
Я говорил какие-то слова, хорошие слова о Джамш и, который мечтал стать доктором, но вынужден и зимой, и летом сидеть в металлическом контейнере, чтобы исполнить свою мечту. Что, возможно, она, Лена, и есть воплощение его мечты. А значит, судьба не зря занесла его в наши края. И вообще, он будет хорошим мужем – не пьет, не курит, и контейнер у него есть, а главное…
– Знаю, – сказала девушка Джамши, Лена.
Ее голубые глаза словно светились и… смеялись.
Саша Николаенко
Родилась в Москве в 1976 году. Прозаик, художник, иллюстратор. Лауреат литературной премии «Русский Буккер» за лучший роман на русском языке «Убить Бобрыкина. История одного убийства». Финалист литературной премии «Ясная Поляна» за роман «Небесный почтальон Федя Булкин». Прозаические публикации в журналах «Урал», «Новый мир», «Знамя», «Сибирские огни». Лауреат премии журнала «Этажи» в прозаической номинации «Сестра моя – жизнь» в честь 130-летия Бориса Пастернака за подборку рассказов «Ответный удар».
Письма Дятлова, Иван Алексеича, жене его Анне Дятловой и Алеше
Что за пахота, если плуг тянуть во все стороны? Где у всякой сакли свой Моисей, да на всяко отечество свой пророк, зря посеяли, не взойдет! Не взойдет, где каждый «я» Богоизбранный; не взойдет, где прав ведет свой народ во земли обетованные бедовать, со «благословления Господнего» под копыта попавших пахарей забивать! Не взойдет, где святыня праведность воровать, не взойдет, где святыня праведность истреблять, не взойдет, где святыня праведность покарать… Что за склочное общежитие? И как нет над нами неба единого, нету неба-то, нет его…
Начинаю чтение Библии, сего дня. 27.10.2023.
И о жизни.
Все в порядке, жив потихонечку, все скрипим; давление, правда, прыгает, но ведь человек и жив, пока прыгает, как Андрей Николаевич говорил. Дождь в окно до обеда смотрел, увлекательней телевизора, до чего живительна для земли эта, так котам с пешеходами неприятная, богодать.
Прилетели грачи, и я думаю, что не будет когда у них меня в заоконные зрители, точно так же станут весной они прилетать, расхаживать, букашек выклевывать, поживать… слава Богу, станут, верно же, Анюшка? – что на мне не закончится, не прервется, не остановится, чем не утешение это, а? Ведь должно бы быть… Должно, да не так. Маловато во всем другом, да не в нем, человеку бессмертия, завить, ревность, Анюшка, эгоизм! Я и в детстве, знаешь, мечтал – умру, назло всем обидевшим… Но не с тем мечтал, чтоб шагнуть в безвозвратное, с тем мечтал – подсмотреть, как они пожалеют, Анюшка, что обидели, пожалеют, Анюшка, обо мне… И сейчас бы так помер бы, подсмотрел…
Худо то, что есть среди нас такие избранники, что для них, себя кроме-то, ни воробушка, ни черта. Ничего, понимаешь, мил ты мой, никого. Посмотреть бы вот, померев, куда такие вот нелюби за чертою могильной денутся, где их ад? Я же, вечное бы им одиночество, на все их бессмертие прописал.
За одним грачом смотрел, как кошка охотилась, хоть и кормят при кухне больничной кошек тех хорошо, но она это, видимо, из инстинкта – охотница. Кошка, даже если и сытая, ленивая и домашняя, все равно внутри у ней – «птицу сцапаю». Вот ползла она по-пластунски, даже хвост прижала к земле, а потом подкралась и прыгнула, грач – взлетел! И я всей душой ликовал за грача за этого, что вот так ускользнул смерти лютые, но и всей душой было жалко кошки той, Бог лишь знает, Анюшка, почему.
По внимательном прочтении главы первой бытия мироздания совершил я открытий множество, обнаружил даже некое обстоятельство, поддержавшее меня в убеждениях… Но об этом рано пока. Не побить с одного туза колоду тысячелетнюю, но и отступать дальше некуда, потому что если в завтра шагнет человечество с этой ветхозаветной святынею, то и землю-матушку, и жизнь Богоданную начисто истребит. Ибо, Анна, сдается мне, в этой книге пророческой в «дурака» сыграл с человечеством Сатана.
А пока пишу тебе, чтоб спросить: что еще, помимо мира творения, совершает в главе этой Божий Дух? Перечти, пожалуйста, и ответь! Только чур, в толкования не заглядывай, мой ответ, что впишу тебе далее, не читай, допереж подумай сама. «За меня, – говаривал Андрей Николаевич, – много думали, да зачем-то же и мне голова!» И хочу, чтобы ты сама. Отделяю тебе фломастером от вопроса ответ.
Вот мне сказано: «Сотворил Бог небо и землю»; пунктом следующим, что была земля «пустынна, безвидна и тьма над бездною» – это до начала творения или так в начале его? Важно же! Но была земля таковой, и «Дух Божий носился над водами» – над какими водами, а? Были воды? Воды безвидные? Может, небо с землей до творения были водами нераздельными? Беспредельными? Безвременными?
Жизнь движение, преображение вечное, в жизни нет ничего постоянного, даже твердь небесная движется, глыба горная, наледь донная, смерть же – суть бесконечности неподвижного; даже тленное в ней незыблемо, ибо мертвое не умрет. И вот эту бездну безмерную, доначальную, смерть бессмертную, Божий Дух обратил своим движением в движение, оживил!
И сказал Он тьме – будет свет. И стал свет. И сказал безвидному – будет видима твердь небесная, и земная станет видна; отделится суша от вод, станет землями. Стало так. И сказал Бог мертвому: будет жизнь, и произрастит земля траву всякую, и всякое дерево, бессмертное в семени, и рассыпал Бог семена по суше земной, звезды по небу, и одно светило зажег дневное, великое, и вторым светило ночное, малое, чтобы отделялись ночи от дней. Вот, наверное, Аня, тогда еще начертил Господь горизонт! Только Он так мог начертить, разделяя единое видимой, да не существующей линией, границей недостижимою для живых. Стала твердь небесная над водой, воды темные стали тверди небесной зеркалом, кой-где схлынули, обнажив для бездны предел.
И сказал: наполнитесь, воды, рыбами, твердь небесная – птицами (а ведь это тоже зеркальное, Аня, а?! – птицы в небе плавают, равно рыбы в воде). И сказал: а где бездне водной предел Мной положенный, там на сушу рыба всякая выползи, зверем стань; и сей зверь будь разен в роду своем – сею волк, сею агнец, ибо так даю вам в пищу Тело Свое. Зверь, дыши от тверди небесные, воду пей, а которая птица устанет держаться в сини небесной крыльями – приземлись.
И к шестому дню сотворил Бог Дух человека, по образу Своему и подобию, сотворил творца плотного, дом для Духа бесплотного, и носителя и наследника сотворенному, мужчину и женщину; но сначала мужчину, а после женщину от ребра его отделил. Потому что до начала творения были небо с землею водами нераздельными, неподвижными и бесплодными, были плотью единою, только мертвою. Ибо плоть без семени не родит.
Дух не лишь творил – отделял. Вот мое тебе, Анюшка, обстоятельство! Свет от тьмы, ночь от дня, твердь небесную от земной, земную от вод, чтобы разность тянулась к разности любопытством своей несхожести, порождая смешением форму новую, жизнь преображенную, бесконечную. Мир же сам Его, будто радуга, мост павлиновый, многоцветьем безудержный, но при том и бел, аки мел.
Он делил. Вот и я попробую в книге вашей, странной, запутанной, зло с добром смешавшей в Бога Единого, ложь от истины отделить.
И сказал мужчине и женщине: обладайте землей Моей, плодитесь и множайтесь, наполняйте, ибо продолжите. И сказал: вот, Я дал вам в пищу всякую траву, и всякое дерево, в семенах и плодах бессмертное, как и вы (потому что семя и плод же, Анюшка, не одно!) – по плодам трудов будем узнаны, но продолжимся в семенах.
И увидел Бог: все звери, птицы, рыбы, гады, скоты, человеки и насекомы плодами Его насыщены, семенами бессмертны в видах своих, и просторно единству разностей, ибо много тверди небесной, суши живородящей, много воды. И увидел: под твердью небесною, всяка тварь нерукотворно Им оживленная, стала плотью, домом, Храмом Духа Его.
Потому и волк Божья плоть, и агнец, и травинка, букашка каждая, и любая душа живущая, и Господь мне Бог – муравей. И не то что «волк, не тронь агнца!» – но «будь жив от плоти Моей». Тут природа Духа Христова, жертвенна! Тут не слабый пища для сильного, но от сильного питаемо все. Значит сила Духа животворящего есть не гнев библейский карающий, не огонь неверных испепеляющий, но нерукотворная сила смерти против стоящая, во любви.
И ведь просто все, Анюшка! Никакого ада, котловища кипящего грешникам, рая праведным, потому что, коли истинно праведен, как он будет райствовать в знании, что другие стонут в котле? Ведь из этого рая, Анюшка, из бессмертия этого, первым к людям в ад и смерть спустился Христос.
Но нам сказано в утешение (потому что без утешения совесть спать не дает) – «Если человек решил воду пить из грязного озера, разве виноваты в том те, что пили из чистого?» Виноваты! Виноваты в ковчеге спасенные, виноваты из чистого пившее, ибо имя им равнодушные. Виноваты ли, что пили из чистого? – «Разве сторож брату я своему?»
«И увидел Бог все, что Он создал, и вот хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестый…»
Хорошо ли? Что-то очень сомнительно. Справедливости нет! Для чего друг другом нас прокормил? Вот и жрет волк агнца, что ему на это сила дана. А что сила та дана ему агнцем? А что агнец тот Господь? Что я, Анюшка, даже в супе курицу ем от Тела и Духа Его?!
Светит солнышко, светит ясное, всяк под ним со своею стремянкою, со своим ведром к роднику, да ближнего в том ведре сварить норовит. Дал зерно – не посеяли, подрались! Дал огонь – соседа сожгли, сына дал – распяли его. Выбор дал? – так ведь не было ж выбора! – «и волос не падет без воли Его!». Всяк до рая, бессмертия заветного, жизнь влачит постылую, Богоданную, всякий праведен, пред чертом своим. Да еще великое утешение придумали: дал – забрал. А ведь убери из предложения этого про «забрал» слово подлое, и останется только истина – Всему жизнь бессмертную даровал.
Наг и царь и нищ, и младенцу мать нужна, не люлька злата. Не царева наследника мать родит, а дитя, от любви родит, во крови. А усопшему что плита гранитная, что могила братская – все одно, и в одной земле похоронен род, пошедший на род. Справедливо ли так устроено? В том и дело, что да, только вот справедливость меж равными человеками «Бог един, да мой, и правда моя», а не верного покарать, да для нищего у царя хоромы царские отобрать. А хоромы царские – небеса. Кто богаче под ними, нищ или царь? Кто под ними праведней убивать, покушаясь на жизнь Богоданную? Богом данную…
Кто преступен для горнего неба синего? Или нас гроза на праведных и неправедных придет разделить? От чего же небо нахмурилось над виновными и невинными? Дождь Анчар поит, и три тополя, и укроют поле бранное снежные Богородичны покрова? А не потому ли так, что за тою чертой гранитною равен нищему станет царь? А не потому ли так, что и праведник равен грешному, перед страхом смерти своей? И не потому ли так, что смерть не нашею «справедливостью», но своим чередом придет искупить преступного, а иначе как же небу всевышнему уравнять меж собой всех «праведных» убивать?
Спросят сильные: «Меч на зло не поднять? Преступного не распять?» Да ведь был, по воле вашей всех преступных преступнее? Вы уже распяли Его…
Скажут слабые: «Слабы мы, да за нас покарает Бог». Перед силой всевышнею, всемогущею всякий слаб. Покаравший этою силою станет сам истребителем. Справедливость сильного в милосердии, сила сильного в доброте. Если же в истребителя силу верите, так и вы такие, как он.
Спросят праведны: «Были праведны, а зачем? Ни землей, ни небом не будет нам за то воздаяния?» Да какой же ты праведный, коли ты из-за воздаяния не грешил?
Скажут грешные: «Преступили, убили, ограбили, после в Храм пошли да покаялись – отпустил!» Отпустил, значит, дальше злодействовать попустил. Человеком человеку человекоубийство отпущено, епитимия все исправила… А внутри не отпустит Бог. Есть поболее страха смертного в человеке для зла непреступное, и предел преступлению положил не Божий страх наказания, Божий страх преступления.
Скажут честные: «Значит, так отпустить его? Пусть злодействует? Не несет нигде убийца ответственность за свои злодеяния?» Отчего «нигде»? А в самом себе, да всю жизнь? Уживись в себе самом мучитель с замученным, равнодушный с отчаянным, ложь со истиной. Уживись Нагорная с ревностным, уживись Христос с палачом.
Скажут смертные: «Смерть преступному!» А без вас она не явится к палачу? Вправе я топор поднять на жизнь Богоданную? Но топор смогу отнять – отниму.
Скажут пастыри: «Божий страх держит овчища во благия покорности…» Паству страх «во благой покорности» удержал в хлеву у корытища, чтобы пастырем быти съеденным. Самый страшный волчище – страх. Без клети, плети, и баланды корытныя, удержала руку от преступления лишь любовь. А любовь всевышняя – всепрощение.
«Но нам сказано, в Апокалипсис будем разделены! И небесный Иерусалим откроет врата для праведных, а неправедным ад разверзнется». Нет, мы здесь, во земном раю, распахнули аду врата. Апокалипсис наступил. На пиру его «справедливость праведных, “богоизбранных”» празднует, все себе неугодное истреблять… Не гражданская ныне, не братская, но Отцеубийственная война.
Скажут правые: «Если убивающих не карать, так они нас всех истребят!» Нет, всех тот истребит, у кого будет праведность истреблять; тот нас всех истребит, кто сказал – «не будет прощения…»
Фильм сегодня смотрели, «Стрелок Ворошиловский», ибо выгнали в рекреацию, дезинфекцию проводя. Вот пошел за девочку, внучку, насильникам мстить старик, убивать пошел, ибо нет в суде земном справедливости, а у зла ухмылки златы. И я, Аня, пойму его, потому что я не Бог, человек, не могу простить над дитем моим злодеяния. Но ведь это значит, в тот самый, обещанный мне Апокалипсис с отделением, тоже не верую, верно, а? Или просто обождать не могу? Или, может, иная там от Господа справедливость выпадет? Это значит, в Бога высшую справедливость не верую и вообще не верю в Него. Ни в того, что всех простит, у которого смерть всему искупление, ни в того, что будет делить.
Что за Бог таков, всемогущий Бог, что повсюду есть и присутствует, равнодушно взирая на извергов? Не карает их, не спасает невинного… А скажу тебе, Анна, что! Дух он, жизни Дух, жизнь дарующий. Только Дух беспомощен покарать. Но меж смертью и жизнью – жизнь этот Дух, между ненавистью и мщением – милосердие, меж любовью и ревностью – Он любовь. Меж «не будет прощения» и прощением – всепрощение. И не где-нибудь нашел себе пристань телесную, но же в нас.
Говоришь ты, Ветхий Завет для тебя всего лишь повесть пути человечьего, от ошибок к Богу ведет, но при том на ошибках не учишься, если «да» говоришь на жертвоприношение ребеночка, если «да» говоришь обману отца, если «да» говоришь в каратели превращенному Духу Созидателя и Творца. Как ты можешь верить в Христа, если веришь в благословившего истребление жизни Антихриста? Аня, Анюшка, понимаю я, потонула жизнь в человеческой справедливости, ибо «всякому, да своя». Только вот никак не сойтись милосердному с истребителем, потому что один из них военный хирург, для какого не вера, а пуля враг, а другой на праведных и неправедных человеческий госпиталь разделил.
И один был мертв, был пустыня, был тьма безвидная, безвременная, а другой от тьмы той свет отделил. И один кровь пил, другой своею поил, вот чего никак не увидите, не разделите. Оба в нас.
Так чего же ты не можешь принять в том, что высшая справедливость во всепрощении? В том, что всякому смертью искупится и сквозь смерть даруется очищение? Разве грешен младенец, в жизнь приходя? Разве это дитя рождение не прощенье, не воскрешение? Всякий раз… Всякий раз!
Всех простить? Не могу, ни себе простить, никому. Но когда своей справедливостью раздирали одежды «преступного», Он сказал «прости им, ибо не ведают, что творят».
Вот, подобны образу Божьему, а сей образ карателя, в том спасителя и защитника… Но ведь Он надежда на лучшее… Или лучшее в истреблении? Может, нам не «в чем подобны искать», но, напротив, в чем непосильно нам пока уподобиться? В чем никак не можем к Нему приблизиться?
В справедливости всепрощения?
Правду Он сказал. Хорошо все было устроено, то и худо, что хорошо. Потому что не от древа познания, но от зависти, от своей «богоизбранной» справедливости пригубил погибели человек.
Вот, свершилось. Жизнь от Духа взялась и плоть от бесплотного. Светом малым огромное стало видимо, ибо малое больше огромного, если видимо. От единомертвого, неделимого, стало братство живое разностей, и предел был положен делением неподвижному, и в делении приумножилось. Отделилось небо от суши, суша от вод, род от рода, племя от племени, и закон конечности был положен земному, тленному, и бессмертие Духу жизни положено, беспредельное. Появилось семя от плодного, семя горние, ибо семя – завтра света закатного, а закат осанна прошедшему, безвозвратному.
Были равные, стали разные, но от разности не убавилось, потому что разны детки, да равно любимые. И великой силой творящею поднялись воды радугой над недвижимым, в испарении стали ливнями, напоили мертвую твердь. Стала синь бездонная из безвидного, стало воинство душ подводное, земное, небесное, стала рать живая, дышащая, от Духа животворящего, в семенах и плодах бессмертная, Богоданная.
Или нет? Потому что здесь выбери, и от этого выбора некуда: либо Дух животворящий, либо же истребляющий, либо миру Собой пожертвовал, либо миром Себе.
Он творил из смерти вечной жизнь вечную, и не Лазаря, но пустыню мертвую воробьиным щебетом, травами воскресил. Лишь одно существо, добытийное, доначальное, сутью мертвое и безвидное, посылать могло тому Духу проклятия, смерть начальную себе жаждуя возвратить. Если прав я, Анюшка, дом для Духа бессмертного, смерть презревшего – человечество. Дух Творца в нем, от Духа Создателя мира сущего, к жизни призванный, Богом созданный, Богоизбранный. Как же должен ненавидеть наследника этого тот, что до начала творения абсолютною смертью царствовал в безвремении…
И узнал человек, наследник, носитель Духа животворящего, что в бессмертии целого смертен сам. Заглянул в глаза доначальному и смотрел, как текут меж пальцами времена, и чему после бурь земных Храм души его уподобится, и во что пожар его жизнью странствия перемелется. И тогда подошел к нему некто, спросил: «Справедливо ли? Сын останется, внук останется, все останется, только ты достанешься Мне?» И почувствовал зависть плод к семенам.
У нас тоже дело к грозе, потемнело в окне, в палате нахмурилось, хорошо, что лампочка в изголовии; мне читать, а в Писании буквы блошками, да еще и хитро подкованы блошки те. Наскакали листов папирусных в Пятикнижье гранитное, самих себя оправдания, наплясали черным по белому Бытие…
Дух, от небыти Свет отделившийся, жизнь вдохнувший в песчинку каждую, дашь ли срок Тебя от выбора нашего оправдать? Или Ты в оправдании не нуждаешься? Или в нем нуждаешься, ради нас?
«И благословил день седьмый, освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих…» Вот и все. Вот ответ, в начале самом лежит: все отдал, дождем и светом благодатным излил, жизнь вдохнул в создание Свое каждое, свет от тьмы отделил, освятил созвучие сотворенное, и почил, отошел, все живое, живо творящее оставляя плодиться, сеяться, множиться, в том продолжился…
Он нигде и во всем, был и есть, ибо Дух Его – жизни Дух, жизнь зачавший, жизнь преумноживший. Он есть жизнью смерть поправшее таинство, Он есть жизнь. Он трава, древа, виноградники, Он хлеба, что до Него не росли, не сеялись, и дожди от мертвых вод отделенные, земли мертвые напоившие. Он есть все, что постигнуто, и в постигнутом бесконечность непостижимого, Он есть малое, что не видно огромному, и огромное, что невидимо малому, Он во всем, и всех, только вот не прервет навета, не отринет имя карателя, ибо беззащитен от лжи, почивший от дел земных, беззащитен свет перед тьмой, но видим во тьме. Не придет истреблять под Ним не ходящего, потому что все ходящие под небом Его, не сойдет по Иакова лестнице на отца обманувшего, не благословит ни преступного, ни невинного, ибо жизнь Им всякому данная то благословение и есть! Потому что «Папа на небе», мы на земле, потому что нет Его, но Он есть.
…Все, что далее здесь рассказано, то, выходит, дело наследников, за наследство отца почившего, передравшихся?! То один наследник писал, то другой чернилой братской кровавою, ибо многими писана, переписана, переведена на множество со-голос, голосящих про «богоизбранность», и бы ладно бы! Только это же «богоизбранность» ближнего истреблять?! Все что далее, значит, Анюшка, до страницы трехсотая, где закончено дело это словом «Аминь»?! Ибо Дух, сей мир сотворивший, не знавший зависти, ревности, благословил в саду Своем каждый камушек, зернышко, муравейчика, освятил и почил, на странице второй Писания, предоставив наивно наследникам Свое наследие сохранить?!.
Не стыдясь друг друга, наги как рождены, жили двое в землях Едемовых, мужчина и женщина, из единого праха взятые, были смертными, но не ведали страха смертного, ибо были созданы сеяться в единении и продолжиться, ибо всякому от Господа старчеству больше радости в детской новости, чем в бессменности. И не ведали мужчина и женщина зависти друг к другу, от разности, ибо были разны от целого, и одно. И был рай им, рай был земной от Духа животворящего, в сохранение и познание, в продолжение… И от прежде мертвенных вод поднимался пар в небеса, орошая земли ожившие…
И стояло посреди сада этого дерево, и всякое было в той земле дерево плодоносное, для познания зла-добра, только зла в том дереве не было, был закон бессмертия яблока в семенах! И это познать, понять и принять свободен был человек.
И текла из сада Едемского, разделяясь на четыре ветви, река, поила поля, было злато бдолах и камень оникс, и жил человек, чтобы земли живые возделывать, сеяться, плодиться и множиться, жизнь хранить. И благословил Дух все, что было им из прежде мертвого создано, и зверей, и рыб, и птиц, древа и хлеба, и благословил человека, наследника, в нем и все человечество, ибо Сам уходил.
И привел Дух к человеку зверей и птиц, чтобы видеть, как человек, Ему уподобившись, назовет удивительных тварей сих. И на день седьмый покинул Едем.
И остались в саду мужчина и женщина, и остались все звери, птицы, рыбы, деревья, колосья и виноградники, твердь небесная и земля, и остались воды поящие, и осталась жизнь, бессмертная, Богоданная, но еще один остался, некто, в саду. Тот, кто был хитрее всех зверей полевых, тот, кто жаждал вернуть ожившему саду этому доначальное царство мертвое.
Сон приснился страшный сегодня, Анюшка. Запишу.
Вижу, как бы внизу, плоскость некую, безмятежную, тело же мое мне невидимо, меня нет, и нет никого, и свое присутствие, сущность в виденном, могу опознать только ужасом, полным ужасом, перед ним.
Там поверхность ровная, неподвижная, цвет как тень, не ночь и не день, но сумерки. Слой поверхности можно видимо зачерпнуть, потревожить движением, только некому.
Это место то самое, доначальное, или место, где все закончится, где еще не ступала нога человечества, или против того, ушла без следа. Не бесплотное, ибо плоть его составляет прах, прах есть плоть, в пески времени превращенная, но пески уже неподвижные, в них отсутствие движения всякого, духа жизни. Но же самое дикое, что была пустыня эта мертвая нераздельная, горизонта у нее не было… как на плоскости холстовой серой солью, пылью легкой или пеплом присыпанной, а под этой присыпью твердь.
Да, пустыня, но пустыня небом кончается, а у этой окончания не было, предо мною было как бы море застывшее, бесконечность мертвого. Прах, превысивший небеса.