Литературный критик. Родилась в Москве, окончила Московский педагогический государственный университет. Автор ряда публикаций в толстых литературных журналах о современной российской и зарубежной прозе. Руководила PR-отделом издательства «Вагриус», работала бренд-менеджером «Редакции Елены Шубиной». Главный редактор издательства «Альпина. Проза».
Разные полюса эго-литературы
В августе 2022 года на Салмана Рушди было совершено нападение перед лекцией в университете Шатокуа, в результате которого он получил множественные ножевые ранения, в том числе в шею, и лишился глаза. Сам факт нападения на писателя, конечно, неслучаен: за роман «Шайтанские аяты (Сатанинские стихи)», опубликованный в 1988 году, аятолла Хомейни издал фетву, призывающую к убийству Рушди. Писатель много лет скрывался и ездил только с охраной. Удивительно только то, что эту месть подали не просто холодной, а практически ледяной: в 1998 году иранское правительство заявило о том, что больше не поддерживает фетву, и с тех пор жизнь человека, который годами жил под именем Джозеф Антон (и написал об этом огромный том) – в честь Конрада и Чехова, – вернулась в относительно нормальное русло. «Джозеф Антон» – книга об утрате собственной идентичности, неизбежно следующей за утратой имени. Рефлексии писателя об этом лучше всего иллюстрируют слова Алексея Федоровича Лосева, написанные, разумеется, совсем по другому поводу: «Без слова и имени человек – вечный узник самого себя, по существу и принципиально антисоциален, необщителен, несоборен, и, следовательно, также и не индивидуален, не-сущий, он – чисто животный организм или, если еще человек, умалишенный человек» (Лосев А. Ф. Философия имени. В кн.: «Самое само. Сочинения»). История человека, который стал Тем-Кого-Нельзя-Называть, читается как увлекательный художественный триллер, тем более пугающий, что в нем все по-настоящему.
Книга «Нож» – прямое продолжение «Джозефа Антона», его логическая развязка, и все же эти книги очень разные. За эти годы успели поменяться и мир вокруг, и литературный канон, и сам автор. Судить о писательском мастерстве (совершенно выдающемся, тут можно вспомнить хотя бы «Детей полуночи» и «Землю под ее ногами») по этой книге совершенно точно нельзя, но вообще она удивительным образом символизирует время. Долгая жизнь в условиях бурных потрясений и реальных опасностей, американские горки, на которых дух захватывает уж слишком часто, несколько совершенно блестящих романов за это время и какое-то количество просто хороших, а потом – размеренность, спокойствие, граничащее со стагнацией. Это усыпило бдительность. Критики отмечали, что романы стали в целом попроще, попрямолинейней, но все же каждая новая книга была работой мастера, и эту работу ждали. И ни с того ни с сего, посреди затишья и благополучия, – вдруг сумасшедший с бритвою в руке, черный лебедь, моцартианский черный человек. Шансы выжить были невелики, но и вовремя сориентировавшиеся свидетели нападения, и моментально прибывшие врачи сотворили чудо. Книгу «Нож» ждали едва ли не как откровение, но она стала скорее писательской терапией, способом проговаривания и проживания травмы, встроилась в канон автофикциональных и полупублицистических текстов одновременно. Когда в жизни происходит что-то по-настоящему страшное и неожиданное, даже очень умные и талантливые люди сегодня оказываются способными лишь на довольно прямолинейное размышление и высказывание, полное жалости к себе. Мы получили рефлексию о нападении и рассказ о той жизни, из которой оно вырвало Рушди, крепкую обещанную базу, эго-документ, литературу травмы в самом страшном своем воплощении – все обещания из отзывов выполнены. Другое дело, что, зная о том, что может этот человек в литературе, мы вправе были питать легкую надежду на большее. Но, как известно, наши ожидания – это наши проблемы, а «Нож» как развернутый и изначально не планировавшийся эпилог к «Джозефу Антону» вполне состоялся.
«Я открыл глаза – только левый глаз, как я смутно понял; правый был закрыт мягкой повязкой – но видения не исчезли, а лишь стали более призрачными, прозрачными, и я стал понемногу осознавать свою реальную ситуацию. Первым, более тяжелым и наименее приятным открытием был аппарат вентиляции легких. Позднее, когда меня сняли с него и я смог говорить, то признался, что ощущение было, словно мне в горло засунули хвост броненосца. А когда его извлекали, ощущение было, словно хвост броненосца вытягивают у меня из горла. Я пережил ковид без вентиляции легких. Но тут ее было не избежать. И хотя у меня в голове все плыло, я вспомнил начало пандемии, когда очень немногие из тех, кого сняли с аппарата искусственной вентиляции легких, выживали.
Я не мог разговаривать. Но в моей палате сидели люди. Пятеро, а может быть, шестеро. Тогда еще у меня было плохо со счетом. Буквы плавали в воздухе между мной и ними. Возможно, они, эти люди, не существовали. Возможно, они тоже были галлюцинацией. Я был на сильных обезболивающих. Фентанил, морфин. Они могли быть причиной галлюцинаций. Возможно, они также стали причиной присутствия в палате этих фантомов».
Эти два романа – «Нож» и «Средняя продолжительность жизни» – попали в одну подборку неслучайно. С формальной точки зрения у них есть общее. Как минимум это герой, который не просто носит одно имя с автором, но максимально сближен с ним. В нынешнем дискурсе один этот факт уже достаточен для того, чтобы записать книгу в графу «Автофикшен» и перечислить через запятую с Эрно, Васякиной, Кнаусгорром и Дубровским (который Серж, а вовсе не пушкинский Владимир), однако перед нами как раз тот случай, когда кросс-жанровость рождает что-то по-настоящему интересное. По части эго-документа к «Средней продолжительности жизни» вопросов практически нет: героя узнали, род деятельности понятен, места, описанные в романе, можно посетить и сегодня, с той лишь поправкой, что действие в книге происходит в 2008 году и откатывается флешбэками в 1988-й и даже раньше (в эпизодах об отце героя): и тем не менее и район метро «Аэропорт», и окрестности Ваганьковского кладбища, и Ногинск, и даже советская турбаза, ставшая теперь базой отдыха, вполне сохранны для любопытствующих. Почему тогда «практически нет»? А потому, что той самой травмы, из которой растет современный автофикциональный дискурс, здесь как раз и не наблюдается. Вернее, ее можно притянуть за уши и даже обосновать, но это будут домыслы. Есть воспоминания о не очень, казалось бы, далеком, но выглядящем из сегодня утопически 2008-м, о детстве и родителях, есть россыпь тонких, метких, часто словно бы «необязательных» воспоминаний, но в этой необязательности как раз вся фишка.
Максим Семеляк, используя маску эго-литературы и рассказывая историю высокой степени «правдивости», делает ставку не только на узнаваемость коллизий, ностальгию и искренность, но и на художественные целостность и достоверность. Даже прежде всего на них. И потому редактор книги, писатель и литературный критик Лев Данилкин в отзыве на четвертой сторонке сравнивает этот текст не с каким бы то ни было автофикшеном, а с манновской «Волшебной горой»: «“Средняя продолжительность жизни” есть не что иное, как русская “Волшебная гора”, феноменологически редуцировавшаяся до кооператива “Озеро”, воронка которого засасывает Касторпа-Семеляка (ни о каких совпадениях не может быть и речи – это точно он: уже после “Афиши”, но еще до “МенсХелс”) со всей его свитой из сеттембрини, нафт и пепперкорнов, да и мадам Шоша, разумеется, здесь тоже имеется».
А сам автор и вовсе говорит, что и с автофикшеном не спорит, и с «Волшебной горой» согласен, с одним лишь акцентом – на слове «волшебная». Этот текст и правда легко раскладывается и по Кэпмбеллу, и даже, пожалуй, точнее, по Проппу. Есть некий запрет (раскапывать могилы на кладбище) и его нарушение, есть путешествие с помощью волшебных помощников (которыми в разных главах выступают то лихой бомбила, то лодочник, хотя с лодочником там вообще все сложно, и он выступает в очень разных ипостасях), есть инициация героя и даже живая и мертвая вода, роль которой принимают на себя различные алкогольные напитки. Да и вообще пространство турбазы при вполне конкретных геометках становится герметичным некоторым царством, некоторым государством. Вот эта гремучая смесь автофикциональной арки персонажа со всеми его призраками, истинными и ложными убеждениями, нарратива, устроенного по принципу энциклопедии русской жизни и атрибутов волшебной сказки, рождает ту самую художественную подлинность и достоверность, которая, по большому счету, единственно важна читателю. Документальность оставим архивам и нон-фикшену, а в худлите мы ищем возможности над вымыслом слезами облиться, испугаться или посмеяться от души.
«Мы двинулись в путь. В машине пахло горьким шоколадом и еще какой-то блажью. На заднем сиденье лежала электрическая гитара Danelectro и маленький оранжевый пакет из ЦУМа, которого вчера вроде бы не было – видимо, успела заехать с утра, пока я слушал своих мертвых поэтов.
Я положил инструмент на колени и сообщил, что на таком играл Арто Линдсей.
– Во-от, потому что у нее звонкость лучше всех, – обрадовалась она. – Она же полая внутри, по краям дерево, сверху пластик. Поэтому очень легкая и нормально звучит даже не подключенная. И комбик удобный – в любую сумку помещается.
Словно из недоверия я положил инструмент на колени и стал наугад водить по струнам, как по рельсам игрушечной железной дороги. Гитара звучала и впрямь неплохо. Я пожалел вслух, что не умею играть.
– Ты и так сложненький, куда тебе еще играть, – сказала она, не обернувшись.
В ответ мне вдруг захотелось сильно высунуться из окна с прицелом на крышу в смутной надежде засечь там беспризорного ангела-трейнсерфера. Ангела не оказалось, а с правой стороны нас уже настигал злобно крякающий “форд”-дэпээсник. Малость оробев, я вернулся на сиденье и задраил стекло. Заодно попросил ее ехать помедленнее».