Родилась в Краснодаре.
Окончила факультет журналистики МГУ и программу «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ, стажировалась в университете Людвига-Максимилиана. Преподавала creative writing, публиковалась на «Дистопии», «Многобукв» и «Прочтении». Один из авторов романа «Вначале будет тьма» и сборника «Мама, у меня будет книга!».
Поводыри
– Да не умер он! – рявкнула одна.
– Вы постучите, может, звонок сломан, – подхватила другая.
В длинном тамбуре – темно и пыльно: соседи указывают друг на друга, но лампочку не меняют, пол не подметают. Затхлый воздух забивает ноздри, оседает на языке.
Голоса сварливой старой, недовольной молодой и еще один, мужской, сталкиваются в общем коридоре. Большой палец с широким черным ногтем упирается в пластик звонка.
– Кто там? – сипят за дверью.
– Я из коммунальной службы. – Мужчина ждет, но ему не открывают. – Плановая проверка.
Два поворота ключа, скорое падение цепочки – и чужая нога ступает на коврик прихожей, а в той замерли бесконечные сумерки. Мастер силится разглядеть хозяина, отмечает шапку, надвинутую на восковое лицо, и объемную кожаную куртку, отороченную поредевшим мехом, – маленький человек в этой куртке тонет.
– Кухня налево. – Жилец отвечает хрипло, но четко. Отдает команду.
Мастер огибает сгорбленную фигурку и проходит в помещение, немногим более светлое, площадью метров шесть: деревянный гарнитур, клеенчатый стол, фактурные розовые обои. Мужчина наклоняется к рычагу над плитой, поворачивает кран горизонтально:
– Вы, это, поаккуратнее: газ перекрывайте. Дом-то многоквартирный.
Хозяин кивает в дверном проеме, и мастер понимает, что тот и не смотрит на него – не может. Глаза у старика невидящие, и веки полузакрыты.
Мужчина возвращается к плите, пробует на глаз определить ее возраст: в 90-х подобные модели заполонили российский рынок, он помнит, у него в семье такая была. И он, шестилетний, все намеревался окунуть пальцы в голубовато-синее пламя – когда почти удалось, по этим же пальцам получил: не огнем, так линейкой.
Мастер достает из сумки книжку и на весу заполняет одну из строк таблицы, уходящей на много страниц вперед. Напоследок хватается за дугу радиатора, где краска облупилась, – темносерую, почти черную, как грифель карандаша.
– Дедушка, что ж у вас батареи такие холодные. – Он лезет за инструментом. – Сейчас посмотрим.
– Не надо. – Старик протягивает в комнату руки, пальцы дрожат. – Отопление отключили, – и неохотно поясняет: – За неуплату.
– Газ тоже? – уточняет мастер.
С Ольгой он познакомился на турбазе: в прибрежном кафе она принесла ему чай, предварительно добавив мед и сахар, – чай очень сладкий, как он и просил. Тогда он позвал ее на дискотеку, и она отказалась. Шмыгнув носом, забрала меню и в резиновых шлепанцах направилась к дальнему столу, где сидели две женщины в летах и сарафанах.
Он захотел стянуть с нее эти шлепанцы.
Глазами Ольга не улыбалась: они, большие и карие, смотрели на мир серьезно, на дурачества – с некоей укоризной. Ольга не ходила танцевать: напряженная, не могла отдаться музыке – и все эти заломы рук и движения бедер казались ей несуразными. И официанткой Ольга работать не собиралась: она училась в педагогическом, закрывала летнюю практику, а море находила привлекательнее колхоза.
Администрация поселила Ольгу на берегу, в домике на двенадцать девушек, который называли казармой. Удобства были спартанские, отчего у профессорской дочки расшатались нервы и возобновились приступы мигрени. На жилищные условия Ольга обрушивалась с критикой – храбро ругалась несколько дней кряду, – однако так и осталась ночевать на раскладушке близ двери, что скрипела несмазанными петлями.
Ольга не купалась, на пляже пряталась в тени зонтиков и крыш, однако все равно обгорела. Ее рыжие волосы покрылись золотой пылью, а плечи вовсе не веснушками, а признаками фотостарения. В тот июльский день Ольга была не в духе: зеркало над раковиной поймало сосуды, лопнувшие в левом глазу, и она увидела, что белок охвачен красными сетками. Ломаные линии – как ветви раскидистой молнии, но били они не в землю, а прямо в головной мозг.
На дискотеку Ольгу притащили против воли: после шести смен девчонки захотели развеяться, а оставаться одной в «казарме» Ольга боялась. Клетчатой рубашкой она протирала стенку беседки уже восьмую или девятую песню – и только тогда на танцпол, что днем был спортивной площадкой, вышел Федор. Он жевал губы и Ольгу пригласил не сразу: покружился с одной, второй, переговорил с друзьями, после чего направился к ней. И получил отказ. К концу вечера деревянную стенку протирали уже две рубашки. У Ольги и Федора не было первого танца, наутро они бежали к врачу в главный корпус. Глаз Ольги не открывался, и медик обнаружил конъюнктивит. Федор взял на себя ее смену в кафе – к тому часу они негласно стали парой.
– Это что за шапка? – возмущалась Ольга. – Все уши отморозишь.
Добрый смех Пашка давил в кулаке и на улицу выходил в той же шапке, что носил, когда был подростком, впечатлительным и угловатым. Федор курил на балконе и от жены отмахивался: парень взрослый и здоровый, пусть отвечает за последствия.
– Сам решает! – передразнивала Ольга, проходясь влажной тряпкой по столовой клеенке. – А когда отдавал в кадеты, мнения у него не спрашивал!
На полке для моющих средств она обнаружила пустую бутылку водки: что еще, как не грубая насмешка. Ругались они все чаще, война в квартире шла с того момента, как Федор забрал сына из художественной школы – и больше Паша туда не ходил. На отчаянные расспросы Федор отвечал своим: «Ты хочешь сына-нищеброда?»
Когда Ольга переехала к мужу в столицу, она не учла, что Федор на десять лет старше, что Федор – военный, а конфетно-букетный период не может длиться весь брак. Она сражалась с мужем за уроки музыки, рисования и прочие доступные искусства – и каждый раз проигрывала. Федор ее изматывал. Он умел вести долгую кампанию.
Пашка, уже возмужавший, в армии отслуживший, на выпады против матери отшучивался: «Па, женщина не сдается под ключ». В начале нулевых Пашка ввязался в рискованное предприятие, из которого, ему казалось, может выйти толковый бизнес, и он старательно подбирал слова, как сообщить отцу, что дальше служить не пойдет, а вместо того будет возить из Китая провода и мобилы. Речь его была отрепетирована, но тут началась война. Война не в отдельно взятой квартире.
Федор записал сына в контрактники, отправил родину защищать, но для того, чтобы защитить ребенка, не сделал ничего. «Мужик должен служить», – ответил он рыдающей Ольге. Потом оба смотрели телевизор, Федор все больше пил, что сказывалось и на качестве работы, честь которой он отстаивал в их маленькой квартире – последняя была бессменным аргументом позиции «Служба себя окупит».
Как только Ольга ни обживала эту квартирку, она все равно представлялась ей упрямо мужицкой. Как Ольга страшилась разрушить то хрупкое равновесие, что односторонними компромиссами установилось на полученных сорока метрах. Как она бегала в поисках праздничной клеенки, чтобы даже стол из дешевых досок знал, что у Федора юбилей. Как они вдвоем смеялись и плакали, когда собирали детскую кроватку. Ольга была рассеянная, улыбалась столь редко, сколь закрадывался в дом мягкий солнечный свет. Не сообразила, как прошлась по запястью мужа молотком. Запястье опухло. Она неделю готовила Федору его любимую шарлотку, где вместо яблок были апельсины.
– Ты нормальный? – Ольга замирает с утюгом в руках: вот-вот прожжет рубашку сына.
– Что? Я просто предложил: давай заведем еще одного.
– Ты хочешь и другому жизнь сломать? Господи, спасибо, что не даешь больше детей!
Федор встает с кресла, забирает у жены утюг, отвешивает ей пощечину.
По телевизору – экстренный выпуск новостей.
Он кряхтел, натягивая полосатую шапку на самые глаза: останавливался, только когда ткань щекотала густые брови. Ему-то казалось, что голова у него много больше сыновней, а постарел – и вышло, что нет.
– Это разве шапка? – просвистел Федор.
Катаракта завладела его глазами, как когда-то конъюнктивит завладел глазами Ольги. В квартире он ориентировался по памяти, благо прожил в ней половину жизни, а если считать не годами, а событиями, так он прожил здесь всю свою жизнь. И доживал жизнь.
На улице было спокойно, чего Федор заранее не знал: из подъезда выбирался на ощупь, держал себя за трость. Со стороны он походил на деревянную марионетку: кости изъедены травмами, потому согнутые ноги лучами выходили из одной точки, но колени смотрели в противоположные стороны.
Федор шаркал, спотыкался, часто останавливался у районных продуктовых. Близ стеклянных дверей его накрывало светом и чужими разговорами – в их тепле, пусть даже то была отборная брань, старик отогревался: внутри шуршали пакеты, звучал кассовый аппарат, толкались в очереди тележки. Давно отслужившие свое ноги вели его куда-то вглубь дворов, вглубь домов, мимо детских горок и треснувших скамеек, туда, где жизнь была погребена под гранитными плитами, закована в кольца железных оград. Долго он добирался до остановки, где просил одернуть, когда придет нужный троллейбус. Федор обращался к ближнему, пусть рядом и не было никого.
В транспорте он никогда не стоял: чужие руки, сильные и жилистые, усаживали на обитое дешевой тканью сиденье. Когда Федора обдавало теплом радиатора, он упирался прямым носом в стекло, пусть от окна и неимоверно дуло, – именно тогда старик отчетливо представлял, как проносится мимо жизнь.
Троллейбус переваливался и не торопился: смиренно ожидал, пока одни вынырнут, а другие – заползут. На конечной остановке Федор выходил с трудом, упираясь ладонями в костяную рукоять. Старик чувствовал, как растут и вздуваются вены, и он воображал их продолжением транспортных путей: те же несколько линий и цветов.
Когда память истончилась, Федор начал ходить кругами, но эту дорогу, неровную и пыльную, он заучил. Казалось, непослушные ноги помнили единственный маршрут, заданный женой. Ольгой, что бросила Федора пятнадцать лет назад. Ольгой, что каждое воскресенье ждала его по другую сторону оградки.
Этим утром тумана не было, но Федор все равно ее не увидит.