Родилась в Москве. Окончила с отличием Высшее театральное училище имени Щепкина (курс В. И. Коршунова).
Артистка Российского академического молодежного театра (PAMT). Автор многочисленных работ в кино и на телевидении; также участвовала в независимых театральных проектах вместе со своим отцом – народным артистом России Георгием Тараторкиным.
Связующая нить
Не так давно, будучи уже в сознательном возрасте, я, размышляя о папе, поинтересовалась у моего старшего брата Филиппа: «Как ты думаешь, а у папы вообще есть недостатки?»
Для меня он был и остается камертоном. Мерилом. Человеком, на примере которого и благодаря которому так многое открывалось и понималось. И открывается, и понимается до сих пор…
Я всегда невероятно гордилась тем, какой у меня потрясающий Папа. Это какое-то непередаваемое ощущение. У нас вообще с ним были свои, особые отношения – он очень чувствовал меня, а я его. В последнее время мы могли часами молчать, а в это время происходил немыслимый по интенсивности и содержательности диалог. Наверное, эта «связующая нить» тянется с моих пеленок в прямом смысле – папа готовился к съемкам телеспектакля «Сирано де Бержерак», а со мной, новорожденным орущим кульком, репетировал бессонными ночами монологи к Роксане.
Немного повзрослев, я безапелляционно заявила, что когда вырасту, выйду за него замуж. Однако быстро осознала, что конкуренцию маме я едва ли составлю, и эту идею оставила.
О ощущением папиной человеческой исключительности и избранности я росла. Меня переполнял восторг, когда я видела, что и окружающие это замечают. Я была маленькой, когда папа выпустил спектакль «Бесы» в Театре имени Пушкина, и некие поклонницы написали в арке возле нашего дома – «Ставрогин, вы красавец!». Эта надпись сохранялась долгие годы, и каждый раз, проходя мимо, я расплывалась в счастливой улыбке, а папа в свойственной ему ироничной манере смущенно улыбался и разводил руками.
Георгий Тараторкин с женой и детьми
Изо дня в день папа дарил мне ощущение собственной значимости, нужности, полноценности. Только ему я могла без тени сомнения поведать все тревожащее и быть уверенной в понимании. Уму непостижимо, как при его тогдашней повальной занятости ему удавалось выкраивать время на наши многочасовые прогулки по старым московским дворикам; стоическое ожидание на морозе меня, с упоением мерившей шагами на коньках каток; безукоризненные подъемы-встречи в школу и из школы; совместные катания на ужаснейших, самых негуманных аттракционах в парке имени Горького, после которых его лицо приобретало не самый цветущий оттенок; долгие партии в бадминтон на даче; а его фирменные бутерброды в школу, чуть отдающие его одеколоном, на которые моментально выстраивалась очередь из моих подружек, дружно восклицавших: «О, их делал дядя Юра!..» И еще так много всего, что прочно сформировало образ и ощущение моего детства.
Еще одной папиной уникальной особенностью было какое-то фантастическое понимание ребенка и детства. Стоило ему провести незначительное время в общении с ребенком, как ему начинали доверять сокровенные тайны и возникала обоюдная радость от подлинного, живого диалога. Помню, как младшая сестренка моей подруги, только завидев входящего в дверь дядю Юру, начинала дарить ему буквально все, вплоть до собственных крошечных ботиночек… В тот момент я поняла, что, оказывается, не только для меня он был «своим», «не взрослым». Что он и для остальных детей был из «наших», из «детских».
Он часто повторял – ребенку нужно уметь соответствовать. Много позже, вглядываясь и вслушиваясь в папино общение с моим сыном Никитой, я снова и снова поражалась тому, как он сосуществует с ребенком. Создавалось впечатление, что он знает какой-то только ему ведомый секрет.
Всем своим детским существом я чувствовала его почти священное отношение к делу и к месту, в котором он пропадал с утра и до ночи.
Папа, всегда невероятно трепетно и бережно относившийся к нашему с братом детству и такому хрупкому внутреннему миру ребенка и потому старавшийся оградить от совсем не простого актерского мира, вдруг, как бы невзначай, спросил, а не интересно ли было бы мне сняться в небольшой роли в кино. И вот мы уже идем по коридорам «Мосфильма», заходим в одну из комнат, мне выдают крестьянский сарафан, рубашку, платок, и через несколько минут я уже стою перед «черной коробкой». Папа стоит сбоку от камеры и внимательно смотрит на меня совсем не своими, абсолютно «не папиными» глазами… Я была потрясена и озадачена.
Помню, как мы, весело шагая по улице, вдруг, не сговариваясь, одновременно перепрыгивали с одной ноги на другую – это была наша «фишка», неизменно подтверждающая и как бы проверяющая наличие той самой связующей нас нити.
Когда папа набрал свой первый и единственный курс во ВГИКе, я училась в восьмом классе. Помню свою ревность и полное нежелание делиться папой с его студентами. Я не понимала, почему раньше, кроме меня, был только Филипп, а теперь детей стало больше двадцати, и о каждом он рассказывает взахлеб. Много позже я часто слышала по сарафанному радио истории о том, как Тараторкин ходил со своим курсом на показы в театры и часами дежурил под дверью репетиционного зала, волнуясь и переживая за судьбу каждого своего студента.
Мы с папой часто вместе ходили в театр. И на обычные спектакли, и на спектакли фестиваля «Золотая Маска». Нам всегда было очень комфортно вдвоем в любом возрасте, и в понимании близкого нам в театре мы всегда совпадали. Возможно, опять-таки из-за моего детского зрительского прошлого, бережно организованного папой: когда я достигла четырехлетнего возраста и начала интересоваться, где же мой папа проводит столько времени, он, сначала сам посмотрев в родном Театре имени Моссовета детский спектакль «Пчелка» и удостоверившись, что он созвучен его художественным убеждениям, взял меня за руку и привел в театр. С какой деликатностью, нежностью он открывал мне мир театра! Я до сих пор помню запах его гримерки, коробки с гримом, театральных костюмов, кулис. Всем своим детским существом я чувствовала его почти священное отношение к делу и к месту, в котором он пропадал с утра и до ночи. С тех пор само слово «театр» для меня навсегда приобрело неразрывную связь с папой.
Мне посчастливилось быть его партнером в двух спектаклях. Папа, если и давал какие-то советы, будь то творческие или жизненно-бытовые, то очень осторожно, не оказывая никакого давления, боясь сбить с толку или запутать. Он вел диалог таким образом, что в итоге возникало ощущение, будто ты сам до всего додумался. Он всегда с огромным уважением относился к природе человека и его актерской индивидуальности.
Мы часами говорили о профессии, о совместно увиденных спектаклях, но ни в общении со мной, ни в общении со своими студентами он никогда не давал никаких «готовых рецептов» – ему было важно и интересно увидеть, как отзовется и раскроется человеческая личность в предлагаемых обстоятельствах роли. Он всегда бежал от насилия и от знания «как сыграть», очень не любил их, а слову «роль» предпочитал слово «судьба». Был совершенно лишен педагогической наглости и назидательности – он провоцировал, наталкивал на размышления, открытия, бередил фантазию и часто говорил, что нужно уметь доверять себе и своей природе, которая умнее нас.
И еще с ним никогда не было страшно. В каком-то глобальном смысле. И всегда возникало стойкое ощущение абсолютной уверенности, что все непременно будет хорошо.
Как благодарить Бога за такой немыслимой щедрости дар – ТАКОГО папу?.. Как сформулировать это безграничное счастье, этот свет, эту радость, которыми он был и есть?..
Лицом к лицу
Кирилл Ковальджи
(1930–2017) – поэт, прозаик, литературный критик и переводчик. Родился в бессарабском селе Ташлык. Окончил Литературный институт имени Горького.
Работал журналистом в Кишиневе, консультантом в правлении Союза писателей СССР, зам. главного редактора журнала «Советская литература», зав. отделом журнала «Литературное обозрение», зав. отделом критики журнала «Юность» (1977–1990), главным редактором издательства «Московский рабочий», главным редактором журнала СПМ «Кольцо А». Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец» (2000), премии еженедельника «Поэтоград» (2010), премии журнала «Дети Ра» (2014), заслуженный работник культуры РФ (2006).
Мы готовились к вечеру из нашего цикла «Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1950-2000-х»[2], посвященному студии Кирилла Ковальджи. Понимали, что Кирилл Владимирович, лектор и главный герой, по состоянию здоровья едва ли сможет выступить. А без него что за лекция о студии? Было принято решение приехать к нему домой и записать его рассказ, чтобы потом пустить на вечере. Так мы и сделали.
… Он был уже в таком состоянии, что мы не решились снимать его на видео. Только голос.
Вечер был назначен на 12 апреля. 10 апреля он умер. Все пришли (родные, друзья, ученики, читатели). Слушали его. А наутро поехали хоронить.
Беседуют Кирилл Ковальджи, Дмитрий Бак, Юрий Цветков
Ю. Ц.: Кирилл Владимирович, я знаю, что вы много об этом говорили и писали, но все-таки расскажите, пожалуйста, еще раз историю появления студии при журнале «Юность», которую все впоследствии стали называть студией Ковальджи.
К. К.: Знаете, она появилась довольно неожиданно и парадоксально. ЦК КПСС решил тогда, что надо «усилить работу с творческой молодежью», и горком комсомола придумал одиннадцать студий, в том числе несколько поэтических. Одну предложили мне, я с удовольствием взял. Встречались мы где-то в здании новой «Молодой гвардии», в высотном доме в районе Дмитровского шоссе.
Ю. Ц.: А какой это год?
К. К.: Весна 1980-го. Я стал через Женю Бунимовича набирать интересных ребят, а потом подумал: почему я должен туда ездить, когда у меня есть зал при «Юности»