[3], и мы переехали. Потом это послужило причиной многих аберраций: стали называть эту студию «при журнале “Юность”». Она была независимая, просто пользовалась конференц-залом «Юности» с позволения начальства. Стали туда приходить ребята, причем мой принцип был поначалу – открытые двери, никакого фильтра, приходил кто хотел, и сами отсеивались.
Ю. Ц.: А ведь вы до этого и в Кишиневе занимались такой же деятельностью?
К. К.: Да, еще в 54-м году…
Ю. Ц.: «Орбита»?
К. К.: Нет, это потом ее назвали «Орбита», это была просто моя студия при газете «Молодежь Молдавии». Потом, переехав в Москву, я продолжил, у меня какая-то склонность к такому общению.
Д. Б.: А объявления как-то давались? Или как? Откуда люди узнавали о студии – только друг от друга?
К. К.: Мне удалось сложить какой-то коллектив, у меня не было строгого членства или списка, многие приходили, уходили, но оставался какой-то костяк. Да, живой костяк. Это были староста Бунимович, конечно, Марк Шатуновский, Нина Искренко, Иван Жданов, Александр Еременко, Алексей Парщиков, Юрий Арабов, Володя Аристов, Володя Друк… То есть имена, которые сейчас что-то значат в поэзии и в литературе, и они вместе со мной задавали тон. Те, кто почувствовал, что это не их уровень, отваливались сами. Мы не учительствовали, как писать и как жить, давали возможность обсуждать открыто, причем с условием не обижаться, не претендовать на публикации… Жить поэзией, не думая о печати, если можно будет – я скажу, и когда настало время, я сказал. В 87-м сказал: давайте.
Ю. Ц.: Вы упомянули, что с разрешения начальства, а это начальство – оно абстрактное или это конкретные люди?
К. К.: Прежде всего, это главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев.
Ю. Ц.: Как он к этому относился?
К. К.: Сначала с осторожностью, а отдел поэзии просто неохотно, потом я взял и устроил для них чтения стихов этих новых поэтов в конференц-зале, пригласил начальство журнала и отдела поэзии, и они тогда подумали: может быть, на этом можно какие-то дивиденды собрать? Сообразили. И в восемьдесят седьмом году было дано разрешение на публикацию «Испытательного стенда»[4]. Еще до студии, в 1978-м, удалось с трудом пробить только два стихотворения Ивана Жданова, отдел поэзии сопротивлялся. Жданов поразил совершенно особым мышлением.
Я поймал больную птицу…
Д. Б.:…Но боюсь ее лечить.
Что-то к смерти в ней стремится…
К. К.: Что-то рвет живую нить.
Такие стихи не печатались тогда. Или:
Все верили, что это честно, без всяких карьеристских или задних мыслей, потому что литературная жизнь сами знаете какая, а тут была свобода.
Когда умирает птица,
в ней плачет усталая пуля,
которая так хотела
всего лишь летать, как птица.
Это вызывало недоумение – что это такое? Бред какой-то. Однако такие строки нашли отклик у читателей.
Д. Б.: А кто заведовал отделом поэзии?
К. К.: Натан Злотников. И он, и сотрудник отдела Николай Новиков были против этого, они были воспитаны на нормальной поэзии, такой внятной, уравновешенной, достаточно идейной, поэтому упирались сколько могли. Чтобы себя обезопасить, Натан подстраховался: «Ты хочешь их опубликовать в “Испытательном стенде”, так вот, напиши предисловие», – имея в виду, что в случае чего на меня все шишки… Я с удовольствием за это взялся, написал целый «подвал». Действительно, тут же нас хлопнули в «Правде», «Литературной России», «Нашем современнике». Особенно постаралась «Комсомольская правда» со статьей «Сила живая и мертвая», но было уже не то время, вегетарианское, и ничего особенного не последовало.
Ю. Ц.: Сколько раз вы собирались, какая периодичность была?
К. К.: В лучшие времена один раз в неделю по четвергам. Каждый по очереди вел протоколы, я назначал оппонентов, обычно двоих, которые начинали в следующую встречу обсуждение. Слава богу, вышло так, что атмосфера сложилась очень свободная и откровенная, не было обид, несмотря иногда на полные разгромы того или иного автора. Все верили, что это честно, без всяких карьеристских или задних мыслей, потому что литературная жизнь сами знаете какая, а тут была свобода.
Помимо постоянных студийцев, заглядывали разные поэты: Дмитрий Быков, Драгомощенко, Пригов, Кальпиди приезжал из Перми, и мы ездили туда с Бунимовичем, проводили там встречи. В общем, это был прорыв в поэзии, содержательный и стилистический. Какие он дал плоды, уже сейчас не будем судить – одни стали знаменитыми, другие менее, но важен толчок. Это то, что было и в начале прошлого века, когда появились, например, будетляне – Хлебников, Бурлюк и компания. Бурлюк, что он, стал большим поэтом? Но его роль немалая в том, что он раскрепостил поэтическое мышление, которое к тому времени было уже слишком элитарным, поднялось до немыслимых высот виртуозности – символисты, Вячеслав Иванов и т. д. Это был бунт, Маяковский ворвался в поэзию, как слон в посудную лавку.
Ю. Ц.: Но здесь наоборот, у вас шло по усложнению, в сторону элитарности. Александра Еременко трудно назвать легким поэтом. (Смеется.)
К. К.: Нет, он легко обсуждался у нас и с восторгом. Великолепно было, открытие было. Он пришел ко мне из Литинститута, там он был у Кедрова. Искренно очень ярко выступала. Это был глоток поэтической свободы. Они пытались немножко влезть в политику, но я их одергивал, это неинтересно, это уже газета. Там было «Борис, ты не прав», кто-то написал стихотворение, имея в виду Ельцина.
Ю. Ц.: А скажите, Кирилл Владимирович, при том что они были, мне кажется, не совсем простые для тогдашнего восприятия, они дружили между собой? Вы оцениваете их стилистически – они как-то друг с другом связаны или они все очень разные, это первое поколение в «Испытательном стенде»?
К. К.: Они и разные, и единые. Единые в том, что прежнее поколение было, скажем, советское, потом было антисоветское, и за границей, и у нас, а это было новое направление – внесоветское, поэтому эти ребята были как бы вместе, несмотря на разительную разницу в их поэтиках. И лидерами этой внесо-ветской поэзии были Еременко и Жданов.
Ю. Ц.: Лидером этого внесоветского стал будущий депутат Бунимович. (Смеется.)
К. К.: Кстати, Еременко дал мощный толчок пародийной поэзии, он породил целое поколение, которое возглавил…
Д. Б.: Кибиров.
К. К.: Кибиров. И другие пробовали, Коркия. Видя, что перехватили эту интонацию, Еременко как-то отошел в тень.
Д. Б.: Думаете, поэтому отошел в тень?
К. К.: Я не думаю, я просто вижу, что отошел, а так могли быть и внутренние причины какие-то, потом через лет десять или пятнадцать он опубликовал ряд стихотворений в «Знамени», но это не произвело впечатления ни новизны, ни интереса. Значит, это было его время, так же, как у Северянина было его время – несколько лет он гремел, король поэтов, а потом жил еще тридцать лет, написал четыре тома – пшик, уже это был не тот Северянин, и сказать ему было нечего. Очень жаль. А так был великолепный, не очень умный, но очень звонкий поэт.
Д. Б.: А как все проходило? Обсуждался каждый раз один поэт, он давал подборку?
К. К.: Да, преимущественно один. Может быть, иногда и двое, если хватало времени. Оппоненты заранее читали стихи и выступали первыми, чтобы завязать разговор, а я и Бунимович подводили итог.
Д. Б.: Понятно. А автор обсуждаемой подборки вслух ее не читал, все читали просто глазами?
К. К.: Читал и вслух, почему, мы ему предоставляли трибуну – почитай нам. Но читал немного, пять, три стихотворения. Кто как хотел: некоторые хотели больше, Нина Искренко всегда была максималистка, она хотела, чтоб вечер был ее.
Д. Б.: А сколько вообще было народу – ну, в среднем? Потому что публикации «Испытательного стенда» мы все хорошо помним, все, кто тогда уже был не в школе.
К. К.: Человек тридцать-сорок… Какие-то списки есть у Саши Самарцева. Многие временно, но приходили, что уж, для них была какая-то польза послушать, тем более что я не просто обсуждал стихи, я создавал культурную атмосферу, читал на память стихи других поэтов – и зарубежных, и малоизвестных наших, так как у меня голова полна чужими стихами.
Ю. Ц.: Тридцать-сорок человек – это много…
К. К.: Иногда приходило двадцать. Тут регулятора не было. Один раз какой-то человек из КГБ меня вызывал, расспрашивал, нет ли такого-то такого-то на студии. Но такого-то не было, поэтому он отстал. Как-то после одного выступления студии в ЦДЛ меня тягали в горком партии: «Что это такое!» «Я изнасиловал отца» Юлия Гуголева – взорвала их эта строчка. Говорю: «Что, у вас нет чувства юмора, что вы?»
Д. Б.: «Я пил из черепа отца» Юрия Кузнецова.
Ю. Ц.: Он Кузнецова, естественно, перефразировал.
В Европе сейчас поэзия стала настолько герметичной и интеллектуальной, что это уже игра в бисер, уже критики между собой занимаются остроумием, а читателя нет.
К. К.: Ну да, но что им объяснять в горкоме. А так не трогали. На базе моей студии возник клуб «Поэзия», его я уже отдал им, они в другом месте собирались, я вел только собственную студию и держался в ее рамках[5]. Потом они устроили вечер в клубе «Дукат», это вы знаете…
Ю. Ц.: Шумная история. У нас есть афиша этого вечера, для выставки «Литературная Атлантида: поэтическая жизнь 1990-2000-х». Кирилл Владимирович, как вы для себя определяете, сколько этих волн ваших студийцев? Мы все время вспоминаем о той первой студии, а ведь вы дальше продолжали это дело.
К. К.: Продолжал, но без особой новизны, резко переменилось время, отменилась советская власть и цензура – и все, оказалось, что эта форма уже как бы не звучит, не нужна. Попытались собраться несколько раз, в разных местах, но уже не клюнуло, уже не было пассионарности, не было цели. А то, что сейчас – я уже перехожу на сегодняшний день, – поэзия все-таки в кризисе, я не вижу ни одного первого поэта. Есть хорошие поэты и замечательные, но после Бродского первого нету. И не предвидится пока. Лосев написал, что на Бродском кончилась русская поэзия. Что она будет продолжаться, но развитие кончилось, как кончилось оно в Европе. Между прочим, это правда. В Европе сейчас поэзия стала настолько герметичной и интеллектуальной, что это уже игра в бисер, уже критики между собой занимаются остроумием, а читателя нет.