Василий Нацентов
Сквозь тьму и свет: лирический пунктир(развернутый комментарий)
Я не буду говорить о поэте Ирине Гумыркиной. Даже ее книга «Сквозь тьму и свет», недавно изданная в Алма-Ате, – не предмет, но повод (для) разговора.
Я думаю, говорить о поэзии, учитывая всю априорную субъективность, можно единственным способом: я во время чтения (переживания). Только так. О поэзии. Стихи – в своей «технической» (почти-объективной) плоскости – конечно, дело другое. И говорить о стихах я не умею. Мне не очень-то интересно.
Да, одна лишь оговорка: русскоязычная Гумыркина живет и работает в таком казахском теперь Алматы, на самом юге страны, у границы с Киргизией. И языковое напряжение (это чувствуется) дает о себе знать. В подобном положении находится, например, печатавшаяся в майском номере «Юности» за 2020 год Ксения Рогожникова и уже довольно ярко заявившие о себе Виктория Русакова и Амангельды Рахметов (последний, правда, живет гораздо западнее, в Шымкенте).
Вот маяки по кромке моря: страх, слабость, невыносимость (невыразимость?), тишина, плач, колыбель, тьма, свет…
Поэтическое вещество вне трагедии здесь, кажется, не существует. И трагедия эта подчеркнуто не-поэтическая: как раз «проблема» невыразимости и немоты отступает на второй план. Это понятная (чуть ли не бытовая) трагедия. Только изредка:
Для кого мне петь, для кого собирать слова?
…
Как вода в реке бессердечно ломает лед,
так и речь моя – перемолота…
Вот точно данное состояние трагедии – у Гумыркиной по-человечески – беды: пустынная земля, а под землей – вода.
Она как будто не умеет писать стихи: но не-сделанная вещь (здесь) представляется чище, переживание – откровеннее, прямее, понятнее. Иногда, впрочем, внутренний накал тухнет о не-умение:
Сад опустеет неизбежно, скоро,
и небо станет, словно молоко.
А птицы разлетятся, будто листья…
Не буду говорить о сравнении неба с молоком, а птиц с листьями, обозначу лишь показательную неловкость стоящих рядом «словно» и «будто». Здесь неумело в значении незачем.
Временами просто-напросто подводит вкус: «…как было нам по надцать лет и больше». Не хватает не только мастерства, что нормально, но и элементарной, «плоской», работы, крови, плоти – виноградного мяса, как говорил «устами Батюшкова» Мандельштам.
Но все-таки стихи случаются. Происходят. Живут.
Среди неплотных (так уж «сделано») и несколько бездоказательных (так уж подано) строк вдруг появляется абсолютно живая, и утомленное ямбом стихотворение начинает звучать. Неизбежно и по-настоящему. Песок становится слишком морским, солнце садится обязательно посередине моря, рыбы сбиваются в стаи – и вода меняет цвет (свет).
Поэтическое у Ирины Гумыркиной – баланс на самой грани небесного света и земной темноты. «Обжигая тонкие крылья», она не стесняется ни женской слабости (так необходимой сегодня!), ни чистого лирического высказывания (низведенного теперь до «отступления»), ни скользящего по реальности и направленного в неба взгляда…
Можно ли сказать, что отправная точка поэтической мысли – рефлексия? Наверное. Но я не возьмусь утверждать, что есть стихи, написанные по какому-либо другому поводу. Главное, чтобы стихотворение перерастало эту начальную точку, становилось больше себя. В лучших вещах у Гумыркиной это получается. Там, где она уходит от нарочитости (не игры: игра – состояние вполне поэтическое), где говорит открыто, чисто и страшно:
И дал мне Бог молчащее дитя,
родившееся в ночь на понедельник.
Когда не видно звезд, к нему летят
с востока птицы – в ряд у колыбели
садятся и внимают тишине:
она поет – ребенок засыпает.
И что-то тяжелеет вновь во мне,
и это что-то к горлу подступает…
С одной стороны, без судьбы (в традиционно-советском, почвенническом понимании) в поэзии вряд ли получится удержаться на плаву: она, судьба, как бы остов для поэтической вертикали. Но с другой – так часто – в этой самой «почвеннической традиции» – один остов и торчит, как пустой (незаселенный) скворечник. Уж лучше и честнее воздух – лирическое бормотание космополита… В этом смысле Ирина Гумыркина на полпути, то есть на золотой, как закатное солнце, середине.
Ирина Гумыркина
Родилась в 1987 году в г. Зыряновске (Алтай) Восточно-Назахстансыой области. Журналист, редактор. Окончила семинар поэзии Открытой литературной школы Алма-Аты (2017–2018). Лауреат нескольких международных литературных конкурсов. Вошла в длинный список «Русской премии» (2016), премии имени И.Ф. Анненского (2019) и премии «Лицей» (2020). Финалист нескольких сезонов конкурса «45-й калибр» и фестиваля «Русский Stil – 2017» (Германия).
«Чему ты меня учил, сгодилось теперь вдвойне…»
Отцу
Чему ты меня учил, сгодилось теперь вдвойне,
Когда разрастаются пятна белые на луне,
Когда облетают листья – больно ль карагачу?
Вот все, что теперь осталось. А большего – не хочу.
И большее не поместишь в старый скрипучий шкаф,
И большего не получишь, меньшего не отдав
Другим, разделив на части – поровну, без обид.
Когда из десятков окон последнее догорит
В кирпичной пятиэтажке – то будет мое окно.
Чему ты меня учил, сгодилось, но все одно:
Когда облетают листья – хочется забывать.
Вот все, что теперь осталось: несказанные слова
Да голых деревьев ветки за вакуумом стекла,
А то, что казалось нужным, – на деле обычный хлам.
«Пустое место свято не бывает…»
Пустое место свято не бывает.
Оно пустое – что же в нем еще?
Заполнить пустотой его до края,
И через край она пусть утечет,
Стекает по рукам моим дрожащим,
Сквозь пальцы убегает от меня.
Пустое место остается чаще
На месте необъятного огня:
Он догорает – остается пусто.
Оно – чернеет, а еще растет
И замирает в комнате под люстрой,
И больше никого уже не ждет.
«Как мне теперь тебе рассказать об этом…»
Как мне теперь тебе рассказать об этом:
Что забывать не в силах, просить простить?
Я привыкаю к жизни другой – без света;
Я двадцать восемь дней не могу найти
То, что потеряно где-то – не помню даже;
Или нарочно кто-то стащил впотьмах.
Как мне сказать тебе, что чернее сажи
Только панический страх?
Страх оставаться в комнате темной ночью,
Знаешь, как в детстве – кто там к тебе придет?
Ладно – волчок, было б бояться проще,
Здесь же – никто, совсем, никогда. И вот
Я накрываюсь выцветшим одеялом,
Я забиваюсь в угол – меня здесь нет.
Как мне тебе сказать, что меня не стало,
Если ты выключил свет?
«Умереть, не встать, не сказать тебе…»
Умереть, не встать, не сказать тебе,
Как боюсь ходить по большой воде,
Как холодный страх больно бьет волной.
Ни подругой верной и ни женой
Мне не быть тебе, никому не быть,
Мне теперь одной по течению плыть.
Пусть несет куда-нибудь в никуда,
Где у рек – соленые берега,
Где над небом – небо, над ним – еще,
А с него другая вода течет:
Там не страшно плавать совсем, и в ней
Нет меня любимей и нет нужней.
«О, удивительный возраст Иисуса Христа…»
О, удивительный возраст Иисуса Христа:
То ли умру и воскресну, то ли
Просто начну все с неисписанного листа,
Без всякой хандры и боли,
Без лишнего груза: ненужных людей, вещей,
Неискренних слов, нелюбви. А дальше,
Может быть, не останется ничего вообще
Или, наоборот, без фальши
Будет все нужное, важное, данное неспроста
Кем-то, чье имя не произносят всуе.
О новый день, я перед тобой – чиста,
Прими же меня такую.
Михаил Синельников
Родился в 1946 году в Ленинграде. Автор 31 стихотворного сборника. Переводчик классической и современной поэзии Востока, автор многих статей о поэзии и составитель ряда антологий и хрестоматий. Лауреат многих отечественных и зарубежных литературных премий.
«Гудели на Мещанской тихой…»
Гудели на Мещанской тихой
Воскресные колокола,
Москва казалась страусихой,
Что возле Яузы легла.
От этих декадентских бредней
Ярился критик-ретроград.
В Кремле венчался царь последний,
Не отменялся маскарад.
С народниками в поединке
Писал Плеханов, цепь телег
Тянулась с гибельной Ходынки,
Кончался вечеревший век.
Двадцатый шел ему на смену,
И в ожидании похвал
Свой русский перевод Верлену
Подросток Брюсов посылал.
«И вдоль сараев и коровников…»
И вдоль сараев и коровников
Меня почтительно и чинно
Везли, объехав саклю кровников,
Где подрастал уже мужчина.
Чернеющее, стерегущее
Все чудилось в дороге дуло,
Когда мы пробирались пущею
К обломкам древнего аула.
Там гасла пестрота фазанья
И прерывался лес осенний,
И с эпизодами сказания
Смешались были выселенья.
Поведаешь ли, как печальное,
И горделивое, и злое
Шло угощенье поминальное,
Переселявшее в былое!
Как тамада перед рыдальцами
Свой начинал рассказ гортанный,
Рукой с отстрелянными пальцами
На время придержав стаканы.
В Переделкине
И вот оно, минувшее,
С которым спор несносен,
Среди кустов уснувшее
Под сенью старых сосен.
Нежданно став соседями,
Зимуют здесь наставники,
И бродит в тусклом бредеве
Дымок прощаний давненьких.
Звонки неугомонные,
Будившие так звонко,
И речи телефонные…
Но где хранится пленка?
Все исчерпалось дочиста,
Остались без призора
Молчанье одиночества
И жажда разговора.