Родилась в городе Павлодаре (Казахстан). Поступила в СПбГУ, но отчислилась, чтобы стать предпринимателем. Сейчас занимается бизнесом в сфере недвижимости. Прежде не публиковалась. Участница курса BAND «Как писать прозу. Искусство истории».
Дух зерна
В деревне моего детства желтый мох полосил прибрежные камни, и ночи были полны потусторонних оказий. В четыре, ближе к рассвету, за дверью начинали чавкать; взрослые говорили, что мне только показалось. Но каждую ночь кто-то подходил к нашей двери, и звуки раздавались снова. Я долго лежала под одеялом, укрытая с головой, и холодела.
Дядю Толю, нашего соседа, я считала чем-то средним между мутантом и колдуном. Его лицо напоминало пожеванную ириску, он пах молоком и железом, а по ночам – его дом стоял почти вплотную к нашей даче – орал непонятные слова. Пока во дворе не позаботились о расширении моего кругозора, я была уверена, что он кого-то проклинал.
Помню свой детский страх: вот однажды утром к нам придет ночной дядя Толя, и будет он хлюпать, и трясти на меня шерстью, и унесет с собой все золото и бабушку в придачу. Но когда дядя Толя все-таки приходил и сиял на меня мягким алкоголическим блеском, я бывала разочарована. Он не к месту заводил частушки, выбивал пыльными туфлями ритм, и все это складывалось в очевидное послание: «Люб, самогончик найдется?»
Дедушку я видела редко. Он прожил с бабой Любой сорок семь лет и из них сорок шесть держал под кроватью обрез. Бабуля не вооружалась ничем, кроме силы своего характера. Деда это пугало. Его речь стремительно военизировалась, стала сухой и обрывистой.
Странным мне казалось многое. Но вот то, что бабушка всегда молчала, мне странным не казалось. Повзрослев, я узнала, что, первое: она перестала говорить, когда ее дети были совсем маленькими, и второе: что эти самые дети, включая мою маму, были приемными. Загадку внезапной немоты, как и загадку парадоксального у полностью здоровой женщины бесплодия, врачи разрешить не смогли.
Спустя много лет я вернулась в деревню под Новый год. Вдруг бросилось в глаза, что в доме вместо паркета – голый бетон, что потолки какие-то бумажные и висят хлопьями, а окна утеплены газетами и из них все равно сквозит. В блюдце с медом плавала осенняя муха и истекала медовыми слезами.
Накануне Нового года замок промерз. Ни на уговоры, ни на насильственные действия он не поддавался. В службе спасения долго не брали трубку, потом, не заметив, что приняли звонок, с веселым и непонятным подтекстом звали Тамарочку. Тамарочка не шла. Мы решили перезвонить.
Праздновать начали рано, и за час до боя курантов все ощутимо заскучали. Громче затрещали полена. Даже дети прекратили носиться и теперь спали под рыхлыми платками. Бабушку в халате, пошитом, кажется, из шторы, тоже увели. За время моего отсутствия она страшно сдала.
Окна покрылись морозными лицами. Дед перепил. Его нос краснел и ширился, ноздри дрожали, выдохи электризовали воздух. Все намекало на скорый скандал. Я видела, что напускная сухость отступала, и поэтому, когда он заговорил развернутыми предложениями, я почти не удивилась.
– Знаю я, вы меня во всем вините. Думаете, вот, мол, сгноил бабку. Только вы меня сначала послушайте, а потом уж решайте, кто виноват.
Я… Любаню когда замуж брал, я же это… нарадоваться не мог. Не баба – загляденье, на все руки мастерица. Только вот детишек бог не дал. Да.
Любка сильно переживала. Я ей говорил: «Ну, давай, что ли, ребеночка из приюта возьмем». Она ни в какую. Своего хочет. Думал, поплачет и успокоится.
А потом в дверь по ночам стучать кто-то начал. Я караулю, не сплю, все никак стукача этого поймать не выходит. Каждый раз одно и то же – дверь открываю, а за ней никого. Любка говорит, мол, ничего не слышала, ничего не видела, и вообще, спи уже.
Месяц стучат, три стучат. Я уже Димку из приюта забрал, думал, повеселей Любе будет. Только все впустую – Димка плачет, надрывается, а Люба третий раз за день полы моет, будто никто и не плачет вовсе.
Однажды ночью меня как с обрыва спустили. Просыпаюсь, сердце стучит, «Люба!» – зову, вижу, нет ее рядом. Всю деревню оббегал. Под утро только вернулась. Взгляд – кроткий, с платья тина стекает, живот вроде как округлился. Я говорю: «Где шлялась?» А она молчит. Уже спать собираюсь, и тут об окно ка-а-ак что-то шмякнет. В окно выглянул и обмер. Вижу – рожа. Перекошенная, бесовская. Выбегаю – нет никого.
Следующей ночью опять просыпаюсь. И опять Любы нет! Только голос мужской с кухни доносится. Гаденький, четенький, а слов разобрать не могу, будто по-иностранному разговаривает.
Я к двери подкрался и Любин голос слышу. Из ее слов я тогда не все разобрал, но что разобрал – на всю жизнь запомнил. Клянусь, она вот что говорила: «…и просыпется зерно, и прольется кровь, и (здесь я не расслышал) заалеют и набухнет тесто. И вырастет человек, и будет рожден от (тоже было непонятно), и внутри будет не дух, а зерно». Крестом клянусь, так и было.
Я дверь открываю. Вижу – Любка на полу сидит, вся в тине, как в прошлый раз, и живот еще больше вырос. А напротив – рожа! Роженосец, в смысле. Из пор ростки торчат, как нити тонкие. Меня как по затылку ударили. Дальше ничего не помню.
Проспал сутки. Под утро подняться пытаюсь – никак, даже глаз открыть не могу, а Люба мне на ухо шепчет: «Спи давай». Я – снова спать, чувствую – она меня сзади обнимает и в спину животом тычет. И тиной пахнет.
Проснулся, смотрю – нет у нее никакого живота. Все отрицает, а сама веселая до ужаса, хохочет вовсю. Но стуки прекратились.
И вот однажды домой возвращаюсь, вижу – мне навстречу знакомая рожа идет. Только не та, что я из окна видел, а поменьше, будто ребенок ее. Он мне: «Ну здравствуй, папаша», – и не хохочет – булькает. Любе об этом говорю, а она улыбается и молчит. До сих пор молчит.
И знаете, что я думаю?..
Раздались три оглушительных стука. Дед зашептал: «Дух зерна! Дух зерна…» Обшивка страшно затрещала. Дверь распахнулась.
Дядя Толя улыбался своей обычной улыбкой – кокетливой и просящей. Он открыл рот, но сказать что-то не успел – дед закричал, указал на него пальцем и рухнул в обморок.
Наутро приехала скорая. Я наблюдала за тем, как она трясется на ухабах, будто кособоко склеенная коробка в детских руках.
– Свежо сегодня, – сказала бабушка. Ее голос прозвучал как трель птицы с надувной грудью.
Мы говорили долго, я узнала слишком много, я ушла и сделала вид, что сплю. Я удивлялась силе бабушки, которая столько лет прожила с сумасшедшим, удивлялась тому, что она была готова замолчать навсегда – лишь бы не плодить безумие, и тому, что она, черт побери, просто не попросила развода.
Я думала о колдовской стойкости деревенского брака, когда на крыльце зачавкали.
Катерина Богданова
Родилась в 1982 году. Проживает в Бресте (Беларусь). Окончила факультет журналистики БГУ, 12 лет проработала в региональной газете, пыталась уйти в другие сферы работы. Не вышло.
Поэтому начала писать снова. Скромные попытки писать прозу предпринимала с юности, но только на курсах в школе BAND начала это делать много и смело. Участница курса BAND «Как писать прозу. Искусство истории».
Дед
Дед протяжно потянулся и закряхтел. Десятилетняя Лиза ловила эти утренние звуки, как песню. Она знала: сейчас дед будет спускаться с печи и обязательно уронит копейки, которые с вчера завалялись у него в карманах. Иногда Лизе везло, он терял целый рубль. Но чаще это были монеты в две-три копейки. Звеньк. Одна упала. Звеньк-звеньк. Еще две. Улов так себе, но за неделю выгорала приличная сумма.
Дед был седой, высокий, с большими белыми ровными усами. Для Лизы даже не дед, а целый прадед. Мама говорила, что он выжил из ума. Но девочка внутренне с ней не соглашалась. Выжить из ума – это когда ты злой и на всех кидаешься. А еще не помнишь имен. Такое было с дедом ее приятеля. Ее дед был добрый, хоть и со странностями. В психушку его никто отправлять не собирался.
Пока Лиза собирала по плачущим половицам свои сокровища, дед пошел в кухню. Его невестка Наташа, вдовица, за все годы совместного проживания изучила старческие привычки до мелочей, поэтому всякий раз к моменту пробуждения на столе дымился скромный, всегда одинаковый завтрак: овсяная каша на воде, кусок хлеба и приторно-сладкий чай.
Дед молча сел на свое место, приступил к завтраку. Старик был особой, «культурной» породы, всегда чисто выбрит и подстрижен. Его жена Пелагея на фоне статного супруга казалась старше и глупее, хотя это было далеко не так. Просто ей по природе была известна простая женская мудрость – мужик должен думать, что он божество.
– Сорок дней, – произнес дед, прихлебывая чай с остатком хлеба.
– Вчера… Отмучилась.
Наталья перекрестилась и продолжила хлопотать у печки. Ей всегда казалось, что дед смерть супруги пережил без затруднений, поэтому внутренне на него немного обижалась.
– Слушай, Наталья, а не пошла бы ты за меня?
– Как это «пошла»? Я ж невестка вам.
– Вдовая ж, поди, лет пятнадцать.
– Не пугайте меня, дед.
Старик посидел немного и засобирался на улицу. Лиза запросилась вместе, как обычно, но он не позволил.
– Куда вы так, с самого утра?
– Не твое дело, Наталья.
Невестка занялась делами, развлекала внучку, которая скучала без дедовых игр, к обеду о странном предложении старого рассказала его дочери Любе, сестре мужа, да и забыла. В этот день дед изменил своим привычкам. Борщ на обед так и остался нетронутым, Наталья заволновалась. Вернулся к вечеру, молчал, ужинать отказался. Утром Лиза не дождалась своих монет – не было.
Зато прибежала Люба. Дед привычно жевал овсянку, прикусывал хлебом.
– Ты что творишь, отец?
– Ничего.
– Ничего? Мне пять соседок позвонило – ты ходил свататься к каждой из них. И Наталье предлагал.
– Ну ходил.
– Тебе восемьдесят лет!
– И что?
– Побойся Бога, по маме только сорок дней справляли.
– Да, сорок, я ее оплакал.
– Зачем тебе это?
– Скучно.
– Скучно? Я десять лет как вдова. Думаешь, мне не скучно?
– Ты привыкла.
– Прекрати позорить меня перед соседями!
– Делай то, не делай это. До холеры мне это все? Собирайся, Лиза, пройдемся.
Девочка наспех обула сапожки, натянула латаное пальтишко и помчалась за дедом. В деревне мама не разрешала носить новое, а в город уезжать только послезавтра. Она решила, что дед идет в магазин, где он обычно вел переговоры с местными пьяницами о смысле жизни и бессмыслии алкоголя. Лизе очень нравилось это слово – ал-ко-голь. Будто напев из заграничной песни. Но в этот раз дед прошел мимо удивленных небритых мужичков, даже не помахал им рукой. Лишь обернулся посмотреть, как там правнучка. Лиза пыхтела, почти бежала. Шаг у деда был широким и размашистым, как ее четыре. Обычно он старался идти медленней, когда девочка просила, но в этот раз понимала – не стоит.
Через секунду она догадалась, куда вел ее дед. Они прошли мимо выкрашенной в зеленый церкви с высокими золотыми куполами, приблизились к покошенному деревянному забору, отодвинули засов у старой калитки и оказались внутри – на старом деревенском кладбище. Дед уверенной походкой подошел к свежему холмику, укрытому большими венками, и уселся на лавочку, бережно отодвигаясь, чтобы дать место Лизе. Оба молчали с минуту, пока он не произнес:
– Привет, Пелагея. Пришли мы вот… С Лизой. Если Наташка или Любка что-то скажут про меня, не верь. Они и про тебя трепались всяко, особенно в конце. Но я-то знал, из какого ты теста. Высшего качества. Только ушла раньше меня – недоглядел. Лиза сидела, слушала. Ей вдруг показалось, что она заблуждалась о том, что значит выжить из ума. У деда, видимо, тоже кукуха поехала, как любила говорить старшая сестра. Бабку Пелагею она знала плохо. Последнее время та все лежала на кровати, ела с ложечки, бабушка Наташа за ней присматривала. Тогда дед и перебрался спать на печку. Лиза помнила, как он шумно ругался с женой и нервно хлопал дверью. Когда сказали, что бабки не стало, девочке показалось, всем стало лучше. Поэтому она совершенно не понимала его слов.
Пошел снег, Лиза поежилась. Дед заметил ее движение, встал, мягко подтолкнул к выходу. Когда вышли за ограду, неожиданно спросил:
– Много денег насобирала?
– Три рубля, – нехотя ответила Лиза, разочарованная тем, что тайна вдруг раскрылась.
– Держи еще, для круглого счета. – Дед достал из кармана несколько монет.
Лиза нехотя их взяла, понимая, что не испытывает никакой радости.
– Вы долго жили с бабкой Пелагей?
– Дольше жизни.
– Ты любил ее?
– Староват я для такого. А ты, мышь малая… Рано такое спрашивать. Как тебя только в твоем городе воспитуют?
На следующее утро дед привычно закряхтел, уронил несколько монет на пол. Но Лиза больше за ними не побежала. Вечером приехала мама, собрали вещи, переночевали, поехали домой на старом дребезжащем автобусе. Дед проводить не вышел, она не сказала «пока».
– Мам, дед любил бабку Пелагею?
– А ты его спрашивала?
– Не ответил…
– Понимаешь, Лиза, когда долго живешь с одним человеком, он становится как часть тебя. Можешь ответить на вопрос, любишь ли ты свою ногу? Или руку? Или этот ненужный шрам на брови, который остался после того, как ты упала? Так и дед. Бабушка стала частью его жизни, и теперь у него пропало нечто очень важное. Наверное, это любовь.
Девочка хотела рассказать, как дед ходил звать замуж бабушку Наташу и других соседок, но не стала. Думала только о том, что если бы пропал шрам на брови, ее бы это не расстроило. Но решила, что и правда ничего не знает о любви. За окном продолжал сыпать вчерашний снег, она вдруг вспомнила, как сидела с дедом на лавке, невольно прижимаясь к его руке, и от этого ей становилось тепло.