Писательница, преподавательница курсов креативного письма. Авторка романов для молодых взрослых. Суммарный тираж больше 150к экземпляров. Уверена, что миром правят истории. Адептка пригородных электричек и бытовых мелочей. Сотрудничает с издательствами Popcorn Books, «Поляндрия NoAge», «Альпина. Проза», сервисом «Яндекс. Книги», резидентка Дома творчества Переделкино. Роман «Там, где цветет полынь» стал основой для одноименного сериала.
Под пригорком
– Дело не в тебе, Лиззи, – сказал Виталя и качнул пыльным кедом. – Просто наступает время выбрать себя, понимаешь? Пойти в свою собственную сторону.
Прямо сейчас они никуда не шли. Сидели на лавочке позади университетского корпуса, допивали кофе с апельсиновым соком, смотрели закат на легендарной лавочке, которую в кампусе чаще всего называли «поцелуйной». Правда, теперь ее впору было называть «расставательной».
– У нас совершенно разный стал вайб.
Лизавета прищурилась, закатное солнце окрашивало Виталю в нежно-розовый, даже персиковый почти, а он не замечал этого и все говорил какую-то чушь.
– В меня не попадают больше твои ценностные ориентиры.
Они познакомились на подготовительных курсах три года назад. У Витали были смешные футболки и длинные волосы, собранные в хвост. Он любил «Читос» с копченой паприкой и старый русский рок. Они сели за одну парту в первый же день, потом долго бродили по дворикам и сворачивали каждый раз, когда выходили к метро. Целоваться начали ближе к новогодним праздникам. Очень боялись, что один поступит в универ, а второй нет. Поступили оба, решили, что это знак. Что это навсегда. Бывает же так, чтобы с первого раза и навсегда? Лизавета долго себя уговаривала, что бывает. А теперь Виталя сидел перед ней, нервно лохматил короткую стрижку, и пахло от него не чипсами с паприкой, а дорогим парфюмом. Она, конечно, тоже выросла, тут никаких претензий. Люди правда меняются, в этом Виталя оказался прав.
– Рядом с тобой я теряю ориентацию на достижения, понимаешь?
Лизавета задумчиво кивнула.
– Ну почему ты молчишь? – с мукой в голосе спросил Виталя и опустил руку ей на колено. – Мне кажется, что ты избегаешь правды…
Лизавета дернула коленом и руку сбросила. Во все эти умные слова можно было поверить. И даже принять их за правду, которую Лизавета избегала. Вот только правда была несколько иной. Еще месяц назад Виталя забыл разлогиниться в Лизаветином ноутбуке, и туда, как из щелочки открывшегося ящика Пандоры, посыпались многочисленные сообщения от приятельницы с работы – Мари. Личные сообщения. Интимные даже. Сопровождаемые фотоматериалами высокой степени анатомичности. Лизавета полистала чужую переписку. Разлогинилась за Виталю и крепко задумалась о жизни. К началу третьего курса они съехали в общую квартирку рядом с универом. Помогли родители и Лизаветина подработка. Виталя стажировался в модном стартапе и деньги пока не зарабатывал, зато очень гордился стартом карьерного пути. Среди новых коллег он быстро ассимилировал. И словечек умных понахватался. Лизавета тихонько посмеивалась, но не зло. Здорово, что у тебя новый этап, милый, круто, что тебе все нравится. Особенно ему, вероятно, понравилась Мари. И с этим, в отличие от бесконечных «вайбов» и «ресурсов», смириться не получалось.
Вечерами Лизавета стояла под горячим душем и репетировала речь для расстановки всех точек. Что-то печальное, но с чувством собственного достоинства. Но получалась какая-то сцена из дебильного сериала. Скорчить скорбную мину и выбрать реплику из списка:
– Я знаю, что у тебя другая.
– Я знаю про вас с Мари.
– Я все знаю.
А потом заплакать крупными слезами, но так, чтобы нос позорно не покраснел.
Виталя оказался расторопнее. Одним вечером вернулся с работы и предложил пройтись, выпить кофе. Они шли молча, касаясь друг друга плечами. Лучшего момента, чтобы сказать все, как есть, сложно было придумать. Виталя ее опередил, уселся на «поцелуйную» лавочку, чтобы сделать из нее «расставательную».
– Надо теперь с этим побыть, да, – считал ее задумчивость Виталя. – Я сам пока не ассимилировал этот опыт.
«В жопу себе засунь. И опыт, и ассимиляцию», – хотела сказать Лизавета, но слезы уже подобрались к горлу, только открой рот, как забулькают.
– Я на выходных съеду к родителям, надо только вещи собрать, – подвел итог Виталя и легко поднялся с лавочки. – За булками на завтрак зайдем или утром закажем?
Лизавета продолжала сидеть, уставившись на красный шар солнца, заходящий за кроны деревьев в парке.
– Лиззи! Ты меня слышишь? – окликнул ее Виталя.
Она перевела глаза с солнца на него. Сморгнула набежавшие слезы, утерла позорно раскрасневшийся нос, процедила сквозь зубы.
– Не называй меня так, понял? Никак больше не называй.
Дальше Лизавета страдала в одиночку, ела всякую дрянь и палила соцсети Мари. О том, что они с Виталей вместе, легко было догадаться по их совместным сторисам. На своей страничке Лизавета запостила только два снимка. Одинокую зубную щетку в стаканчике с подписью: теперь так. И восходящее за соседней многоэтажкой солнце. Правда, от этого стало совсем тошно, и даже стройный хор подружек – да он мудак, да он тебя не стоит – не помогал. Лизавета и так знала, что он не стоит, но скучала сильно. Даже заблочила оба аккаунта, и Мари, и Витали, чтобы самой перестать их сталкерить, но вместо этого бездумно листала ленту. Шли каникулы, надо было ехать к маме, лежать в гамаке, пока та подвязывает огурцы в теплице, и есть яблоки прямо с дерева. Но Лизавета просто листала ленту, и все. Ноготочки, мемы, котики, смешная панда меняет своего детеныша на связку эвкалипта. Если не концентрировать взгляд, а просто листать, то можно забить голову, что уснешь.
Лизавета почти уснула, когда долисталась до нее. Ей даже подумалось, что она сон. Она. Очень красивая женщина с седыми волосами идет по берегу реки, поросшему рогозом. Рассвет только занимается, женщина спускается к воде, льняное платье быстро намокает, женщина оглядывается через плечо, у нее удивительно молодое лицо. Женщина улыбается, подхватывает мокрый подол одной рукой, а второй призывно машет. И внутри от этого рождается смутная щекотка. Приглашаю вас на ретрит, сестры. Если вы покинуты, если брошены. Приезжайте в гости под пригорок. Пишет пользовательница с ником arina_pod_prigorkom. Обещает банные практики, медитации в утренней росе, прогулки по лесу, а еще понятную еду в формате общего стола с другими гостьями. И никаких мужчин. «Никаких мужчин» подходило особенно сильно. Лизавета пересмотрела ролик еще раз. Седая женщина стоит в речной воде и призывно машет ей рукой. Щекотка только усилилась, даже в пальцах закололо.
«Здравствуйте, – написала Лизавета этими самыми пальцами раньше, чем успела хорошенько подумать. – Я бы хотела присоединиться к ретриту. Можно?»
«Конечно! – почти сразу отвечает arina_pod_prigorkom. – Одно место и осталось. Мы только тебя и ждали!»
На ретрит Лизавета собирается как в поход. Термобелье, флисовый костюм в серую мушку, резиновые сапоги. Но в организационной переписке arina_pod_prigorkom просит взять льняную рубашку, длинный сарафан и полынные свечи. Чем полынные отличаются от обычных, arina_pod_prigorkom не уточняет. Лизавете остается послушно заказать свечи в доставке. Она забивает геотэг ретрита в навигаторе. Дорожка вьется от дома через все городские пробки куда-то в леса под Тулой, где тоненькие ниточки дорог теряются в зеленом массиве. Лизавета приближает карту там, где путь завершается, видит на ней прямоугольники домов. А сбоку, рядом с синей кляксой озера, территория с мемориальной плашкой «старое Ильинское кладбище». Ну, здравствуйте, думает Лизавета. Представляет, как медитировать они будут с видом на траурные процессии. Но никакой инфы, кроме краткого «закрытое, не функционирующее», не находит. Да и черт с ним, решает Лизавета. И идет искать льняное платье.
К месту Лизавета едет на электричке. Два с половиной часа, деревянные лавки вместо сидений. Лизавета и не думала, что такие еще остались. Она подключает наушники, закрывает глаза. В плейлисте вместо привычной каши из старой попсы вдруг играет что-то фолковское, про ветви и ветер. Как ветви на ветру уходят в темноту, ветви надо мно-о-ою. Лизавета засыпает раньше, чем дослушивает до конца. Ей снятся ветви и ветер. И кто-то идет за Лизаветой по пятам. И кто-то зовет ее по имени. Но она не оборачивается. А когда просыпается – резким толчком, то за окном электрички уже леса и пригорки, а напротив сидит старушка, почти полностью закрытая газетой, которую не листает даже, а просто держит перед собой. Лизавета присматривается. Газета местная «пригорская правда». И заголовки в ней странные – молоко как вода: кто попортил коров на комбинате? медун-трава от сезонных вирусов. кто там ходит в огороде: шаги и шорохи накануне осеннего равноденствия. Лизавета закрывает глаза, песня, кажется, играла по кругу все это время. Лизавета вытаскивает наушник, песня затихает. Лизавета открывает глаза, старушка напротив читает обычную желтую газетку про стареющих звезд федерального телевидения.
Следующая станция – Пригорская. Лизавета подхватывает рюкзак и встает. Старушка выглядывает из-за газеты. На левом глазу у нее мутное бельмо, словно кто-то капнул в глаз подпорченное молоко.
– Это твоя, что ли? – спрашивает старушка.
– Моя, – отвечает Лизавета, хотя надо было промолчать.
– Ой ли, – хмыкает старушка и снова прячется за газетой.
Лизавета выскакивает из вагона, станция – деревянный перрон, с двух сторон подпираемый соснами. Лизавета вдыхает поглубже. Воздух густой и духмяный, даже голова кружится. Телефон не ловит связь, людей на станции нет. Лизавета стоит и дышит. Ей надо тревожиться, но тревоги внутри нет. Кажется, внутри у нее только сосновый дух и запах остывающего дерева.
– Лизавета, я за тобой! – говорит кто-то хрипловатым голосом.
Лизавета поворачивается. За ее спиной стоит arina_pod_prigorkom из ролика.
– Арина, – представляется она и становится настоящей, обнимает Лизавету.
От женщины пахнет сосновым духом и остывающим деревом.
Они едут в машине Арины – запыленной «Ладе», скрипучей и с ржавыми подтеками. Арина лихо вписывается в виражи лесной дороги. Рассказывает, как все будет.
– Вас пятеро, нас трое – я и две девочки местные, помощницы мои. Всего восемь, хорошее число, округлое, как женщина.
Лизавета не решается уточнять. Слушает и смотрит на лес вокруг.
– Ты, сестры Таня и Маша, они только маму похоронили, ну, ты сама увидишь, такое же видится сразу. Потом Светлана, она с мужем развелась, дети выросли, жить не хочет, считает, что не для чего, но это ерунда, конечно, быстро поправим. А еще Эльмира. Тут сложно, не могу пока понять, чем я могу помочь. Может, уедет сразу, может, навсегда останется.
– Если честно, – подает голос Лизавета, – я не читала программу толком, не знаю, чем мы заниматься будем. Это как терапевтическая группа? Женский круг? Я никогда таким не увлекалась, боюсь, что не смогу вписаться.
Арина резко тормозит, машину даже заносит вбок. Лизавета хватается за ручку, закрывает лицо локтем, но Арина улыбается ей ясно и широко. Из низкого пучка выбились седые локоны.
– Дурочка, – говорит она ласково. – Да мы только ради тебя все устроили, веришь?
«Какая идиотская стратегия клиентоориентированности», – думает Лизавета, но не говорит.
– Сейчас поешь, молочка выпьешь – и все хорошо станет, – успокаивает ее Арина.
И они едут дальше. Лес чуть расступается, через него в закатных лучах поблескивает вода. Капля на карте, граничащая с кладбищем. Лизавета ищет оградки между деревьями, вертит головой.
– Потеряла чего? – спрашивает Арина.
Лизавета пожимает плечами. Оградок нигде нет, зато прямо сквозь сосны можно различить покосившийся деревянный крест на куполе кривенькой церквушки с выбитыми витражами.
– Ничего себе, – выдыхает Лизавета, прижавшись к окну.
– Ничего такого, – отвечает Арина, улыбка сходит с ее лица, и лицо это сразу становится старым.
Но лишь на секунду. Показалось. Не важно, забудь. Они как раз съехали с дороги и оказалась на парковке у большого деревянного дома, обвешанного бумажными гирляндами.
– Наша изба, – гордо говорит Арина. – Тут мы собираемся, едим, молчим и дышим. А жить будете вон в той пристройке, там комнаты отдельные для каждой, тебе понравится.
– Звучит хорошо. – Лизавета осторожно приоткрывает дверь и выглядывает наружу.
Августовский вечер пришел вместе с влажной прохладцей и запахом яблок. На лужайке у дома две девочки лет пятнадцати играли в бадминтон. За ними внимательно наблюдала большая белая кошка.
– Вета и Вита, помощницы мои, – подсказывает Арина. – А эта нелюдь пушистая – Зельда.
– Одни девочки у вас, – улыбается Лизавета.
Но Арина остается серьезной. Даже нахмуренной.
– В женщинах свет и жизнь, – говорит она строго. – А свет и жизнь надо в себе беречь, не давать в обиду. Вот я и не даю. Хотя бы тут.
От ее голоса перехватывает горло. Лизавета спешит отвернуться. Жизни в ней правда поуменьшилось. И свет тускнел каждый раз, когда она снимает блок и смотрит в ленте многозначительные сторисы Витали – вот он идет по тротуару в своих модных кедах, а рядом идут тонкие загорелые ножки в таби. Тьфу.
Арина тем временем уже выбирается из машины, с наслаждением тянется до хруста и идет доставать из багажника вещи. Лизавета спешит за ней, на ходу стаскивая кроссовки, больше всего на свете сейчас ей хочется пройтись по траве босиком.
Поселили Лизавету в маленькой комнатке с резными ставнями. А через окно к Лизавете тянулись сосновые ветки. Она высовывается наружу и тянется рукой до иголистой лапищи.
– Душ и туалет в отдельном домике, – говорит одна из девочек-помощниц, то ли Вета, то ли Вита. – Тут недалеко идти, но если ночью, то бери с собой фонарик. Я на тумбочку положу.
– Спасибо!
Но девочка исчезает в полутьме коридора, словно в воду ночную прыгает.
Пока Лизавета разбирала вещи, то приложила к себе теплое худи и передумала. Сложила все на полку в тумбочке. Скинула дорожные шмотки, они явственно пахли городом, переоделась в сарафан. У кровати нашла вязаные тапочки. Подумала и натянула их. Сразу стало уютно и тепло, и даже мысли о возможном грибке стопы не особо печалили. Ерунда какая, вылечится, даже если будет. Зато как хорошо в этих колючих тапочках идти по вытоптанной тропинке от общего дома к избе. Темнота в августе – стремительная и густая – опускается на Лизавету, приближает к ней лес, укрупняет его, заполняет стрекотом кузнечиков и отдаленным кваканьем лягушек. Озеро не видно, но оно чувствуется стылым холодком в воздухе. «Или это от кладбища?» – думается Лизавете, но и эта мысль ее не беспокоит. Чего тут бояться? Нечего.
– Добрый вечер всем, – торжественно говорит Арина, раскинув руки, когда все гостьи собираются за длинным столом.
Горят свечи, кажется, полынные, как были в заказе. В банках стоят осенние цветы: яркий золотарник, шары гортензии и всяческая колосистая трава, названий которой Лизавета не знает. Перед ней тарелка – белая в красный горошек, и льняная салфетка, тоже в горошек, но белый. А рядом сидят женщины. Только женщины. Две сестры – они похожи друг на друга, хотя одна намного старше и строже, а другая с выплаканными напрочь глазами. Лизавета решает, что взрослая Маша, а младшая Таня. Но может быть и наоборот. Светлана оказывается женщиной ближе к шестидесяти, полной и рыхлой, платье на ней слишком узкое, дышит она тяжело и часто. В игре свечей на ее лице измученная гримаса. Лизавета отводит глаза. Смотрит на последнюю гостью – Эльмиру. Смуглая, тонкая, с поджатыми губами, возраст так с ходу не понять. Зато цепкий и загнанный взгляд, как у дикого зверька, считывается сразу. Лизавета утыкается в тарелку, теребит край салфетки в пальцах. Чувствует, как ее рассматривают в ответ.
– Сложно, да, – улыбается Арина. – Вот так сесть за один стол с чужими. Но чужие вы только сейчас, а скоро роднее будет не придумать.
– Это называется преконтакт, – зачем-то говорит Лизавета и ежится от неуместности.
Арина смотрит на нее долгим внимательным взглядом.
– Это называется – давайте ужинать.
Еду приносят в общих больших тарелках Вета и Вита. Разваренная картошка с щедрыми кусками масла и зеленью. Запеченные перцы с кабачками. Речная рыба, порубленная большими кусками, запеченная с травами и черной солью. Пахнет так, что кружится голова. Арина протягивает Лизавете ломоть хлеба.
– Сама пекла, – говорит она. – Не откажи в чести, съешь до крошки.
И пока остальные робко накладывают себе овощи с рыбой, Лизавета отламывает от хлеба куски и жует. Хлеб сладкий и ноздреватый, вкусный до невозможности. Лизавета съедает его весь. Арина смотрит на нее не сводя глаз.
«Наверное, ведическая практика какая-нибудь», – растерянно думает Лизавета и принимается за рыбу.
– Первой ночью нужно сладко спать, – нежным голосом говорит Арина. – Выпейте молока с медом. И отдыхайте.
– У меня непереносимость лактозы, – отвечает ей старшая из сестер.
За столом они все молчали. Ели, смотрели перед собой, неловко соприкасались локтями, когда тянулись за добавкой. Еда была невероятно вкусной. Упоительно вкусной. Невозможно вкусной. Лизавета ела и ела, хотя с расставания на лавочке аппетита у нее не наблюдалось.
– Не могу молоко пить, – повторяет старшая из сестер.
На нее смотрят остальные. По ее шее расходятся красные пятна.
– Тут сможешь. – Арина выходит из-за стола и обнимает ее за плечи. – Тут можно все, что обычно нельзя.
– Это так не работает.
– Здесь – работает. Просто поверь мне, Маш.
Значит, старшая и правда Маша. Ее сестра Таня смотрит испуганно. Вместе они выходят из избы первыми. Лизавета за ними. На пороге она слышит, как Эльмира говорит Арине: «Я бы хотела уточнить, чем вы можете мне помочь». «Не задержится», – думает Лизавета и почему-то злится, жгуче и яростно, как давно не.
С этой злостью она идет в темноте по дорожке к дому. Шорохов в ночных зарослях становится больше. Хрустят ветки, раскачиваются кроны. Что-то тяжело вздыхает со стороны озера. Оттуда сочится молочный туман, собирается в низине. Пригорок, под которым стоит и изба, и дом, и банька, приподнимается над всем остальным. В дневном свете он и за холм не сошел бы, а тут словно вырос и навис сумрачным великаном.
– Жутковато, – жалуется младшая Таня, обернувшись к сестре. – И зачем только поехали?
– Молчи, – сурово обрывает ее Маша.
Лизавета скользит за ними. Ее нагоняет Светлана.
– А я знаю, зачем приехала, – говорит она, голос у нее мягкий, как сдобная булка. – Мне Арина написала, что только меня и ждала. А меня очень давно никто не ждал.
Лизавета сдержала смешок. Покивала, мол, да-да, только вам такое и написали. Вот же жучиха, Арина эта, ведь сразу понятно, что это маркетинговый ход. Но как на него ведутся легко, а!
– И я тоже повелась, – призналась она себе, уже вытянувшись под одеялом в комнате.
Досаду из нее вымыл первый же глоток молока. Жирное, с цветочной сладостью. Оно наполнило Лизавету целиком, укутало собой и увлекло в сон. Правда, во сне ничего толком не изменилось. Все та же комната, все тот же деревянный потолок, все то же одеяло в мелкий цветочек. Вот только лесом запахло сильнее, и болотной затхлостью, и низинной влагой. Лизавета встала с кровати и выглянула в окно. За ним все так же стоял лес, подсвеченный далеким неясным огнем, словно кто-то расставил по пням свечи. И в свете этом у выгнутых корней то тут, то там виднелись деревянные кресты и покореженные временем камни. Лизавета перевешивается через подоконник, тянется к ближайшему из камней. Он холодный и шершавый на ощупь.
– Могильный, – объяснила Лизавета снова сама себе. – Ильинский.
Страшно не было. Только ноги окоченели от холодка, тянущегося по полу. Лизавета вернулась в кровать, обняла подушку и заснула еще глубже, чтобы без камней.
Она просыпается в то же молоко, что пила перед сном. За ночь туман собрался вокруг домиков, заполнил все выемки и лакуны. Только рассвело, но голова легкая и ясная. В дверь стучат. Лизавета встает босиком на теплый со сна пол и открывает. На пороге Вета или Вита, волосы собраны в косу, лицо строгое и бледное, иконописное какое-то, глазищи эти огромные, ломкие пальцы поднесены к губам.
– Арина тебя зовет.
– Только меня?
– Всех. Но рядком. Не сразу. Иди, а то пропустишь.
Лизавета тянется закрыть дверь, но девочка не отходит с порога.
– Мне надо переодеться.
– Я тебе шаль принесла, так иди.
Шаль серая, крупной вязки, вся состоит из дырочек. Лизавета послушно накидывает ее поверх ночной рубашки, идет за девочкой по сонному коридору и шагает в туман снаружи. Она ждет, что влажный холод пронзит ее, но шаль окутывает защитным теплом.
– Как тебя зовут? – спрашивает Арина девочку.
Та оглядывается на ходу.
– Вета.
Вместе они обходят избу и углубляются в лес. Под ногами хрустит хвоя, вязаные тапочки скользят на ней, Лизавета оступается, почти падает, но успевает схватиться за камень, стоящий прямо под высокой сосной – прямой и ровной, как мачта. Прикосновение к камню пугающе знакомо. Словно бы Лизавета уже гладила рукой холодное и шершавое. А где – не может вспомнить.
– Не ушиблась?
Лизавета поднимает голову. Над ней склонилась Арина – волосы распущены, на плечах платок с красным петухом. Она смотрит на Лизавету строго, словно бы решает, как именно отчитать. Но сдерживается, помогает подняться.
– Туман на заре выпал, самое время умыться, чтобы старое смыть.
Туман и правда окружал их плотной стеной. Сделаешь лишний шаг – и потеряешься. Вета и потерялась, исчезла, будто и не было ее.
– Пойдем.
Арина протягивает ладонь. Лизавете остается только сжать ее и идти, куда ее ведут. Через туман, по хвое, за красным петухом на платке. Так они вышли к озеру. Деревья расступаются, хвоя и земля тропинки сменяются влажным песком.
– Иди к воде, – шепчет Арина. – Опускайся на колени, умывай лицо. И матушку Анну не забудь поблагодарить.
– Кого?..
– После узнаешь, иди.
Лизавета шагает в туман и оступается, но не падает, молочные реки держат ее, увлекают за собой стекать к озеру. Лизавета не помнит себя, не знает своего имени, ни о чем не думает, ничего не хочет. Она опускается в воду, садится на колени, обжигается холодом, зачерпывает его ладонями и умывается им, как водой. И еще, и еще, и еще. Пока молочный холод не обращается водой в ее руках. Вода эта заливается в глаза и нос, как слезы, и заполняет уши озерным шепотом:
– Девочка, бедная брошенка, девочка, как же так? Обидели девочку. Бросили девочку. Злишься теперь? Злись, злись, злись.
Ослепшая от тумана, Лизавета пытается разглядеть, кто говорит с ней. Кто жалеет? Стоит всмотреться, как туман на другой стороне озера расступается. Там, в молочных лохмотьях, завернутая в них, как в шаль, стоит женщина и смотрит на Лизавету. И видит ее насквозь.
– Злись и плачь, плачь и злись, бедная моя брошенка, – говорит женщина по ту сторону озера, а Лизавета слышит ее шепот. – Смой слезы туманом, девочка моя. Пусть они станут водой озерной.
Женщина тянется ладонью и утирает воздух перед собой. Лизавета чувствует ее прикосновения на онемевших щеках. Она плачет и не может остановиться. Дни, проведенные в тупом горевании, сухом и стыдном, вдруг оборачиваются слезами. И нет ничего упоительней, чем они. Нет, есть. Пустота, остающаяся на их месте.
– Иди, – разрешает ей женщина по ту сторону озера. – Ты отгорюешь, и мы отомстим.
Просыпается Лизавета ближе к полудню. Солнце стоит высоко, тумана как не бывало. Зато в голове его осталось – хоть ложкой вычерпывай. Лизавета со стоном отрывается от подушки. Оттирает щеку от слюны.
Комната при ярком свете теряет всякую таинственность. Просто маленький закуток в старом доме. Мебель косо сколоченная, коврик затоптанный, на плафоне лампочки пыль. Лизавета рассматривает тапочки. Но надеть их не решается даже через плотные носки. Вместо сарафана натягивает топ с шортами. И вот так, по-дачному, отправляется на завтрак.
Изба встречает ее скрипом порога и запахом молочной каши. В животе неприятная тяжесть, может, не только у старшей сестры непереносимость лактозы? Говорят, с возрастом многие перестают употреблять молочку. Может, у Лизаветы уже тот самый возраст? Никто не молодеет. Вот Мари, кажется, помладше будет. И Виталя помладше. И туфли у нее модные.
– Брошенка, – шепчет Лизавете прямо на ухо озерный шелест.
Она вздрагивает. Через стол на нее смотрит Арина.
– Садись, – приглашает она. – Каша остывает.
Лизавета ест и поглядывает на других гостей. Сестры сидят прямо напротив. Теперь заплаканной кажется старшая, а младшая утешает ее, гладит по локтю и шепчет что-то. Светлана так и вовсе не скрывает слез, утирается салфеткой. Тарелка перед ней стоит опустошенной, только осталось немного каши. Овсяная, с водянистым привкусом, она не может быть вкусной. Нет такого рецепта, чтобы овсяные хлопья, разваренные в воде, были сами по себе – мед, сила и нега. Но так и есть. Лизавета проглатывает ложку за ложкой, жмурится от удовольствия. Перехватывает задумчивый взгляд Эльмиры. Та пришла на завтрак в джинсовом комбинезоне, а волосы убрала в высокий хвост. К каше Эльмира не притронулась.
– Сегодня мы будем вспоминать, – произнесла Арина, отодвигая от себя пустую тарелку. – На поляне за избой. До самого заката. А после пойдем париться и купаться в озере. Смыть с себя память, освободиться от нее. Как вам такой план?
– Брошенка-брошенка-брошенка, – шипит в ушах Лизаветы.
Она со скрипом отодвигает стул и выходит из избы, бросает через плечо:
– Я подышать, потом к вам приду.
И сразу с крыльца сворачивает от тропинки в лес. Что за сон это был? Молочное озеро, кисельные берега. Что за женщина гладила ее через воду? Зачем Арина привела ее? Куда растворилась потом? Кто привел Лизавету обратно в дом? Кто укрыл, кто не дал потеряться?
– Брошенка-брошенка, – слово-то какое мерзкое.
Лизавета углубляется в лес. От сосны к сосне. Лизавета смотрит по сторонам. Сосны высоченные, голые стволы, оранжевые чешуйки коры в смоле. Лизавета отталкивается от одной сосны, чтобы схватиться за другую. А между соснами камни и кресты. Картинка не складывается воедино. Лизавета прижимается щекой к сосне, жмурится до рези в глазах. Кресты и камни. Ильинское кладбище на карте. Кладбище на карте. Камни и кресты.
– Ильинское, – повторяет она и склоняется над могильным камнем. – Угораздило же.
Буквы, выбитые на камне, истерлись от времени, не прочитать. Только цифры нащупать пальцами. Один и восемь. А дальше – скол камня, время, вода и ветер.
– Брошенка, – шепчет он в высокой хвое. – Брошшшенка.
– Очень старое кладбище, – произносят за спиной Лизаветы, она вскрикивает в ответ.
Арина опускается рядом. Смотрит ласково.
– Очень старое, забытое кладбище. Тут хоронили брошенок.
– Кого? – слово застревает в пересохшем горле.
– Женщин, оставшихся без мужчин. Тут был женский приют. У Ильинской церкви. Вдовы, брошенки, нелюбимые дочери, старые девы. Все, кто остался без мужа. Все, кого мужья сослали в приют умирать в безвестности. И лежать потом под соснами без рода и племени. Как тебе такое?
Что тут ответить? Только сидеть, не шелохнувшись, смотреть, как пальцами Арина впивается в землю у могильного камня чьей-то брошенной жены.
– Вы поэтому здесь проводите… – выдыхает Лизавета и не может найти подходящего слова. – Ретрит этот. Именно здесь?
Арина на мгновение закрывает глаза, а открывает их абсолютно спокойной и ясной, только под ногтями у нее остаются полоски земли. Лизавета с трудом отводит от них взгляд.
– Люблю, когда место помогает определиться со смыслом. – Арина поднимается, отряхивает подол, смотрит укоризненно. – Мы скоро начнем круг. Успеешь переодеться?
Лизавета смотрит на голые коленки, выглядывающие из-под шорт.
– Это обязательно?
Арина пожимает плечами и уходит по тропинке к избе. Лизавета остается у камня, всматривается в надпись на нем. Не может прочитать, додумывает линии, складывает в имя. Анна. Может, матушка? Считает про себя до тридцати. На тридцать первом счете встает и шагает к домику. Сарафан, чистый и выглаженный, висит на двери в ее комнатку. Лизавета хватает его и бежит в душ. Вода льется на нее прохладная и чистая. Дурацкая одежда из города лежит на полу. Лизавета переступает через нее мокрыми ногами, натягивает на голое тело сарафан. Смотрит на себя в кругленькое зеркальце и смеется.
Они сидят в кругу на траве. Вета и Вита принесли подушки и раскидали их на поляне. Заварили чай в прозрачных чайниках, раздали всем чашки и ломтики засахаренных яблок.
– Можно пить и слушать. Можно говорить и плакать. Нельзя уходить и мешать, – объявляет Арина и садится вместе со всеми.
Вета и Вита опускаются на траву у ее ног. Приходит белая кошка и ложится рядом.
«Если меня укусит в голую задницу муравей, то я убегу, – думает Лизавета, но каким-то чужим, неуместным внутренним голосом, его тут же заменяет другой. – Если меня укусит муравей, то меня просто укусит муравей, не страшно, ерунда».
Первой начинает говорить Светлана.
– Он просто вещи собрал и ушел. Сказал, что дети выросли, незачем терпеть дальше, а я разве терпела? Я жила! Я ему носки стирала, знаете как?..
Она говорит и говорит, а слезы льются по ее лицу, и лицо это светлеет, словно тьма накопившаяся уходит из тела вместе с тяжелой водой. Лизавета уже не вслушивается, кивает невпопад, пьет чай маленькими глотками, чтобы хватило подольше.
После начинают говорить сестры.
– Папа недосмотрел, мы оставили ему на два дня, посмотри, говорим, очень нужно в город поехать, папочка. К врачу на консультацию. Ты последи. А он недосмотрел. Напился, сволочь, – монотонно и отстраненно говорит младшая. – Она упала с кровати, ударилась. Второй инсульт. Мы приехали, а она уже остыла.
Плачет за нее старшая. Плачет и сжимает кулаки до белых пальцев.
– А теперь он нас гонит из дома, – продолжает она, утирая кулаком нос. – Говорит, старые вы девки, никчемные вы курицы, живите как хотите, а я дом продам, деньги пропью, мне хорошо будет.
Чай заканчивается раньше, чем их рассказ. Лизавета чувствует, что следующая очередь ее. Но что рассказывать после такого? Как влюбилась в первый раз и застряла в любви своей на четыре года? Как все закончилось? А у кого не заканчивается? Разве сравнить ее боль с их?
– Никакая чужая боль не отменит твою собственную, – откликается на непроизнесенное Арина. – Расскажи о ней.
И Лизавета рассказывает. Про скамейку и кампус, про трепет, с которым она училась целовать первой, решительно и бесстрашно, про общую квартирку, обставленную как с картинки, про любую работу, лишь бы хватало на аренду их дома, первого дома, из которого он ушел.
– Собрал сумку, выкинул щетку, сказал: хорошо, что кота не успели завести, и ушел. – Слезы булькают в горле, нос печет. – А у меня в сохраненках четыре приюта, хотела ему сюрприз на день рождения сделать…
Белая кошка встает с належенного места, медленно идет к Лизавете, забирается ей на колени и мурлычит тихонько, вибрируя всем своим кошачьим телом. Лизавета гладит ее между ушками, а пальцы мокрые и соленые. Значит, успела заплакать, сама не поняла когда.
– Кажется, ген мудачества у них в крови, – подает голос Эльмира. – У мужиков. Мой первый хотел себе девственницу, а потом сказал, что я ничего не умею, и ушел. Мой второй хотел себе домработницу, а потом сказал, что я скучная и тупая, выбил мне зуб и ушел.
Внутри Лизаветы сжимается когтистая лапа. Она чувствует, что в истории будет третий. Эльмира сплевывает в траву.
– Мой третий хотел, чтобы я была только его, ничья больше, он вставил мне зуб, он запер меня дома, он зачал со мной дочерей, а потом сказал, что больше он ничего от меня не хочет, и выгнал из дома ночью. Со мной остались все зубы, у него остались мои девочки.
Лизавета жмурится и молчит. Нельзя говорить, нельзя мешать.
– Я хочу, чтобы он сдох… – выдыхает Эльмира, но Арина взмахивает рукой.
– Сегодня мы не говорим о том, что будет потом. Сегодня мы отпускаем то, что было раньше.
Темнеет стремительно, в этой темноте они идут в баню через лес, на ходу сбрасывают одежду. Им уже ничего не страшно, им уже ничего не стыдно. Все стыдное было сказано на поляне за избой.
Я любила его, я хотела его, я боялась его, я вся была он, я вся была такая, как он хотел, я потерялась в нем, я потеряла себя ради него, он оставил меня, я осталась с собой, но меня нет, я он, я пустая, я полая, я никчемная. Я брошенка. Брошшенка. Брошшенка. Брошшенка.
Сосны шумят над ними. Сухая хвоя сыплется на старые могилы брошенок. Светлана прислоняется к кривому кресту, шепчет что-то бессвязно. Лизавета садится у расколотого камня. Пальцами ощупывает выбитую на нем голубку, поросшую мхом. Рядом оседают сестры, обе, как одна, обе неделимы. Только Эльмира стоит на тропинке, обняв себя за плечи, и рычит в темноту. Арина обнимает ее со спины и увлекает за собой. А куда, Лизавета не знает, она встает и идет следом, но быстро теряется. Чьи-то руки подхватывают ее и тянут в сторону. Пахнет влажной землей и старым деревом, пахнет паром и мылом, пахнет полынью и чередой.
– Как с гуся вода! – приговаривает Вета и опрокидывает первый ковш воды на горячие камни. – Как с гуся вода! – И второй выливается прямо на макушку Лизаветы.
Та всхлипывает от холода, опускается на горячую лавку, вдыхает духмяный жар, ничего не помнит, ни о чем не сожалеет. Нагота не смущает ее, руки Веты оглаживает ей бедра и живот, поливают водой, обмахивают еловым веником.
– Пар да парок, пар да парок, пар да парок, – все громче и громче кричат в парной.
– Пар да парок! Пар да парок! – Лизавета кричит с остальными, напрягает горло, глотает пар, выдыхает крик.
– В озеро, – зовет ее Вета, когда от жара начинает плавиться кожа. – Пойдем в озеро!
Они хватаются за руки и бегут из бани по песку берега к воде. Секунда полета, ледяные брызги. Лизавета глотает озерную воду, давится, всплывает. Сердце бьется сразу во всем теле, немеет кожа. Хочется хохотать и плакать, хочется кричать и никогда больше не произносить ни звука. Женщина в молочных лохмотьях стоит на берегу с лоскутом ткани в руках. Лизавета плывет к берегу, боясь отвести глаза от женщины. Та дожидается ее на берегу, ждет, пока Лизавета подойдет к ней, оскальзываясь на мокром песке. Женщина кутает трясущееся тело Лизаветы в ткань и шепчет ей:
– Как с гуся вода.
Лизавета оборачивается к ней через плечо. Женщина обращается Ариной. Улыбается мягко и устало. Просит:
– Ступай в дом и ложись, – вкладывает ей в руку фонарь.
Лизавета кивает и начинает засыпать на ходу. Огибает кляксу озера. Могильные камни вспыхивают слабым сиянием, стоит лучу фонаря задеть их сонные бока. Старое кладбище пульсирует в такт сердцу, бьющемуся в Лизавете. С каждым шагом ее дрема все глубже, через сон она слышит звон церковного колокола. Как набат, как призыв к бою. Показалось – решает она. И засыпает окончательно, стоит только опустить голову на подушку.
Утром за общим столом не хватает Эльмиры и Виты. Их отсутствие, как выбитый зуб, не дает покоя. Хочется смотреть на него, словно языком трогать окровавленную десну.
– А где?.. – спрашивает Светлана.
Вета тупит взгляд, раскладывает по тарелкам вареные яйца, сыпет черную соль на края тарелок.
– Что-то случилось? – испуганно уточняет старшая сестра, младшая стучит яйцом о край стола.
– Арина?.. – только и может спросить Лизавета, слишком мягкая еще после ночи и бани, ночи и озера, ночи и всего.
– Все хорошо, – успокаивает их Арина. – У каждой свой путь, короче и длиннее, прямей и ветвистей. Вы здесь вместе, но каждая со своей дорогой впереди. Ешьте.
Ответа недостаточно, но Лизавета послушно чистит яйцо.
– Соль четверговая, – шепчет ей под руку Вета.
Рука дергается, соль рассыпается на пол. Вета ойкает и зажимает рот ладонью. Арина меняется в лице.
– На воздух, – приказывает она.
Никто не спорит. Снаружи собирается августовская жара – сухая и ломкая. Стоять неловко, некуда деть руки. Сарафан чужой, просто висел на двери, когда Лизавета проснулась. Где она оставила свой – неясно, но и неважно. И ноги босые больше не колет шишками и веточками. И кажется, что не было никогда никакого города. И Витали никакого не было. Ничего не было, кроме этой поляны за избой. И бани в ночи. И женщины, ждущей Лизавету на берегу.
– Спасибо, что не дала мне вчера замерзнуть на озере, – решается и говорит Лизавета, подходя к Арине вплотную.
– Я вчера не ходила к озеру, – качает та головой.
Лизавета отступает на шаг. Хочет рассмеяться, но смех застревает в горле.
– А кто же меня звал из воды? – хрипло спрашивает она. – Кто меня вытирал?
Арина лукаво кривит губы, подносит к ним палец.
– Тшшш.
Это снова не ответ, но ответов никто и не обещал.
– Сегодня мы пойдем в церковь, – говорит Арина, поворачиваясь к остальным.
– Я не верю в бога, – откликается Светлана.
– Мы к богу пойдем, мы пойдем под пригорок.
К брошенкам.
Арина хватает подол длинной юбки и бежит по тропинке к лесу, тянет за собой Вету. Сестры срываются с места первыми. Лизавета бежит следом. Колокольный звон раздается сразу со всех сторон. Вета хохочет ему в ответ, запрокидывая голову к соснам.
Они бегут, и почему-то темнеет. Бегут, а ночь бежит за ними. Плотная и черничная, как ягоды под ногами, Лизавета чувствует, как их сок мажет ступни, какой он кислый и сладкий, какой он колкий, словно ледяное игристое.
– Смотри! – шепчет одна сестра другой, и Лизавета тоже смотрит.
Над могильными камнями, над могильными крестами, над могильными соснами собираются звезды и падают звезды. Огненные росчерки в небе. Россыпь искр расходится кругом, Лизавета тянется рукой, пальцы утопают в черничном соке ночи.
– Мы не брошенные, мы свободные. – Рядом возникает Арина, глаза ее пылают звездным огнем. – Мы свободные от них! Мы свободные от всех!
Светлана хватает ее за плечи, притягивает к себе.
– Я свободная, – говорит она. – Мне не страшно! Почему мне не страшно?
– Ты все поймешь, – обещает Арина и ведет ее за собой.
Они стоят под пригорком у старой церкви. Косые кресты окружают их, раз, два, десять, больше, сколько брошенных закопаны тут? Сколько брошенных встречают их на развалинах кладбища? Вспыхивает огонь – это Вита зажигает пламя. Ночь раскалывает рокот колокола. Это тонкая и сухая фигурка Эльмиры под его куполом гнется и тянет за собой бронзовый язык, и каждый удар его – призыв ярости, призыв огня, что сметет их вину и боль, что оставит после себя пустоту и ясность, свободу и новый путь.
– Мы свободные! – кричит Арина, отправляя в костер сухие ветки, собранные заботливыми руками, разложенные то тут, то там, только бери и бросай. – Мы свободные!
– Мы свободные! – вторит ей Светлана, огонь играет на ее лице, вмиг помолодевшем. – Нам не страшно!
– Кричите свою боль! Кричите ее имя! Пусть сгорит она! Пусть сгорит он!
Волосы Арины растрепались и укутали ее, как молочные лохмотья. Теперь она – та женщина с озера, теперь она матушка Анна, похороненная под пригорком, теперь она – любая другая женщина, пылающая болью своей, пылающая отмщением. Колокол оглушает и придает сил. Сестры подходят к костру, ветки вспыхивают в их руках раньше, чем они подносят их к огню.
– Пусть он сгорит! Пусть сгорит! – кричат они, и воют, и плачут, и смеются. – За все, что сделал! За все, что не сделал!
– А ты? – Арина оборачивается к Лизавете. – Ты готова его сжечь? Ты готова стать одной из нас? Не из брошенок, из свободных?
Внутри пылает сильнее, чем снаружи. Звезды падают прямо к ногам, вспыхивают там и искрятся. Готова ли она сжечь Виталю? Его дурацкие пижамы, его смешные мемы, его любимый завтрак – яйца-пятиминутка, тост и сыр. Готова ли она забыть, как он целовал ее в макушку? Готова ли сжечь все, что было ими? Заслужил ли он? Хочет ли она? Нет, не хочет.
Лизавета отступает молча, смотрит, как начинают затухать звездные искры в траве. Арина улыбается ей и машет рукой, мол, иди, ничего. Ты свободна и так. Лизавета пятится, отходит от костра. Холод сразу принимает ее. Ночью в августе еще и в лесу – холодно. Ночью в августе еще и в лесу – страшно. Быть свободной страшно. Но лучше, чем быть брошенной. Кажется, это в себе она и правда сожгла.
Вещи Лизавета засовывает в рюкзак. Опустевшая комната смотрит на нее с тихой грустью. Время идти дальше. Но куда? До станции надо еще добраться. И ждать первую электричку. И ехать домой. И решать, как будет дальше. Но сначала купить билеты к маме. Лежать в гамаке, есть яблоки и печь пироги.
– Хочешь, довезу тебя до станции? – Эльмира появляется на пороге.
У нее сухие и злые глаза, она сожгла все, что было нужно, чтобы укротить свою ярость.
– Решила уехать?
– Заберу дочек у третьего своего и вернусь, Арина разрешила нам пожить здесь. Под пригорком.
– Думаешь, отдаст? – осторожно спрашивает Лизавета, закидывает рюкзак на плечо.
Эльмира молчит, пока они идут от дома к парковке.
– Я сожгла свой страх, а кроме страха, у него надо мной никакой власти.
В машине они открывают окна, утро зачинается за лесом, ветер приносит запах костра и земли. Лизавета дышит всей грудью, пока не начинает кружиться голова. Включает телефон и снимает блокировку с аккаунта Витали. На нее тут же сыпятся сообщения:
Лиззи, я волнуюсь, как ты? Лиззи, давай поговорим, ну глупо же, не чужие люди. Детка, позвони мне, пожалуйста. Много думаю про нас. Думаю про тебя. Блин, Лизка, я что-то так перенервничал, что даже температура поднялась. Смешно, никогда вообще с тобой не болел, а тут кошмар какой-то. Мне еще приснилось, что ты в лесу каком-то пляшешь у костра, вот же глюки какие температурные. Лизка, позвони мне, пожалуйста, как сможешь. И прости, если получится. Я такой дурак, кошмар. Лиз, позвони, ладно?
Лизавета набирает в ответ:
Пей больше теплого с лимоном, я тебя прощаю, звонить не буду, пока.
Выключает телефон. Пригорок остается позади, вместе с кляксой озера и болотом. Вместе с огнем, что освобождает. Вместе со всем, что тянуло назад.
– Ничего себе ретрит получился, да? – спрашивает Эльмира.
И смеется. И ничего ей не страшно. И Лизавете тоже не страшно. Ничего.