Родился в 1975 году в Омске. Окончил Омский государственный педагогический университет по специальности «китайский язык», Университет Ханьян (Южная Корея), аспирантуру Института Дальнего Востока РАН. Работает аналитиком в сфере связи.
Выпускник школы писательского мастерства CWS («Базовый курс прозы», курс «Проза и стиль», мастерские «Литмастерство: жанры», «Как писать о чуде», мастерская Ольги Славниковой).
Публиковался в журнале CWS «Пашня».
Живет и работает в Москве.
Тонкие паутинкиРассказ
Николай Иванович уже месяц мысленно жил в том вечере, когда пропала Вера. Для конца октября было тепло, пусть и сыро, морось мерцала в огнях уличных фонарей, размывала светящиеся прямоугольники окон. Он, помнится, шел от остановки медленно, растянул десятиминутный маршрут на все пятнадцать, а то и двадцать. Хотелось побыть наедине с собой. Не думать ни о чем, просто идти через коричневатый сумрак, переступать через пятна впечатанных в асфальт выцветших листьев.
На подходе к дому он подумал, не сделать ли еще круг, но дождь посерьезнел, крупно затарабанил по зонту, брюки мгновенно намокли, стали неприятно прилипать к коленям, и к подъезду пришлось уже бежать.
Торопливо, всего с одной короткой передышкой поднялся на третий этаж, позвонил в дверь, Вера обычно приходила домой первой. Достал и неуклюже расстегнул кожаную ключницу, пальцы, оказывается, успели замерзнуть. Открыл, нашарил выключатель в прихожей. Прошел в тихую пустоту квартиры. Пальто повесил на плечики сушиться, ботинки вроде не очень промокли, обойдется и так. Раскрыл зонт, поставил в гостиной, к балконной двери.
Легкая радость от того, что можно еще побыть одному, – он винил себя потом за это чувство. Переодеться в сухое, сесть в кресло, старое, с деревянными облупленными подлокотниками, но вполне удобное. Верхний свет не нужен, только торшер с белым матерчатым абажуром. «Культура» по телевизору, без звука, для фона.
Привычно проверил соцсети, пробежал заголовки новостей, погода на завтра – так же тепло, кратковременный дождь. Заглянул в раздел «Керамика» на аукционном сайте – ничего нового, уже смотрел сегодня днем. Его скромное увлечение – восстановление посуды и фарфоровых фигурок, желательно середины двадцатого века, а иногда, ах, любимого девятнадцатого. Но вообще он покупал любой интересный бой. Интересный и доступный – в сети или на развале можно было за несколько сот рублей приобрести «полный набор осколков», как иронично называла это Вера. Николай Иванович лишь глянул на заставленный коробками рабочий стол. Садиться за «проект» (еще одна шпилька жены в его адрес) смысла не было, действо требовало нескольких часов, ему он посвятит выходные.
На полу, под правой рукой, пара книг. Взял верхнюю, сборник «Современная латиноамериканская проза». Тонкий налет пыли на обложке. Он не помнил, где остановился в последний раз, выбрал по оглавлению что-то небольшое, на два десятка страниц. Было спокойно и уютно.
Дочитывал уже следующий рассказ, когда звякнул синтетический колокольчик СМС. Дочь, завтра день рождения у Вити, не забудь поздравить. Все его общение с зятем – обмен сообщениями пару раз в год.
По «Культуре» шли новости. Восемь, начало девятого. К этому времени Вера всегда была дома. Они редко ужинали позже, а к десяти уже укладывались.
Николай Иванович прошел на кухню, достал из холодильника сосиску, зубами надорвал упаковку, откусил. Щелкнул выключателем чайника. Вернулся в кресло, набрал Веру. Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети. Еще раз. Еще. Сообщение в мессенджер – а ты где? Одна галочка, отправлено, но не прочитано.
Дожевал сосиску, больше брать не стал – надо будет еще поужинать вместе. Заварил «Ахмад» с бергамотом. Когда сыпал сахар, ложка громко стукнула о край чашки – рука дрожала.
Позвонил Наташе, единственной подруге, к которой Вера могла бы пойти. Не предупредив? Заболтались, забыла про время? Растерянность Наташи отзывается в нем тревогой. Нет, они с Верой сегодня не общались. Может, на работе у нее что-то срочное? Хотя что может стрястись на приеме у лора, хоть в районной поликлинике, хоть в частной, где Вера подрабатывает. Хорошо бы найти телефон ее начальницы. А Наташа позвонит паре их общих приятельниц.
У чайника неплотно закрыта крышка, он продолжает кипеть. Испарина на кухонном окне.
В секретере старая телефонная книжка Веры с выпадающими потрепанными листками, от руки записаны номера, некоторые еще городские. Долгие гудки, недовольные голоса – уже десятый час. Он получает мобильный заведующей отделением. У той голос удивленный, потом встревоженный. Нет, ушла домой как обычно. Надо звонить в службы.
Пропущенные вызовы от Наташи и сообщение: у знакомых ее тоже нет.
Почти десять. Страх. Страх, от которого все предметы в квартире стали ярче, контрастней. У этого чувства для Николая Ивановича есть и вкус – тягучая неестественная сладковатость таблетки нитроглицерина под языком. Неприятные толчки в груди, там что-то большое и будто чужеродное. Он садится на кухонный табурет, старается дышать спокойно, равномерно. Вытирает холодный лоб. Прошло.
То и дело ошибаясь, набирает новые номера. «Все морги обзвонила» – глупая фраза из неопределенного прошлого вертится в голове. Из фильма? Из жизни? Теперь из его жизни. Теперь это реальность, его реальность. Справочная скорой, справочная регистрации несчастных случаев. Женщина, полных пятьдесят два года. Паспорт дома – он трогает черный тисненый кожзам обложки. Банковские карточки, да, конечно, при ней должны быть. Его просят описать внешность, он говорит про цвет волос и комплекцию, пытается вспомнить приметы, никаких особых примет, два шрама на животе, аппендицит и киста, оба справа. Но их же можно видеть, только если… Он будто говорит о ком-то постороннем, просто о человеке. Приходится предпринимать усилия, чтобы вспомнить детали. Была одета в коричневый костюм, да, точно, в коричневый шерстяной, она доставала его сегодня утром. Такая не поступала.
Он сидит на табурете. Он ходит по комнате. Одна галочка. Отправлено, не прочитано. Абонент вне зоны действия. Что она делает с пиджаком, когда приходит в поликлинику? Наверное, вешает рядом с пальто и халат надевает поверх блузки. Он открывает платяной шкаф, ее секцию. Коричневый костюм на плечиках. От него слабо пахнет духами. Ландыш и пудра. Ее запах.
Уже во втором часу ночи, ну почему сразу-то не подумал, бегом по лестнице, наматывая колючий шарф, вниз на улицу. Закрыл ли квартиру? Наверное, захлопнулась, ключ, оказывается, взял, молодец. Вот, что-то пошло хорошо, значит, все будет хорошо. И, переходя с быстрого шага почти на бег, – к районной поликлинике, обычным ее маршрутом, это почти по пути к остановке, они иногда ходили по утрам вместе. После районной она могла работать сегодня в коммерческой, но он не знает ни названия, ни адреса.
Вглядывается в бурый мрак газонов, а вдруг что-то случилось, здоровая женщина, но все же возраст, может, упала и лежит там. Невероятно, но и то, что не вернулась домой, тоже невероятно. Детская площадка. Домик Бабы-яги. Повернись ко мне передом, отдай мне мою Веру. Качели на мокрых цепях. Не давать Кощею напиться водицы, иначе будут у него силы порвать цепи. И унесет он суженую. Еще мертвые газоны.
Поликлиника. Сперва робко, потом все сильней стучит в стеклопакет двери, будит охранника, мятая черная форма, мятые черные волосы. Тот не с первого раза понимает, о чем его спрашивают. Неуверенно кивает, что знает ее, – наверняка не знает, по именам помнит начальство, остальных только в лицо. Но неважно, главное – все ушли, никого не осталось, он делал обход. Окна действительно темны, только фиолетовое зарево в процедурном.
Обратно другим путем, как Вера пошла бы, через «Перекресток».
Домой. Тяжело поднимается на третий этаж, отдыхает после каждого пролета, буквально по паре секунд. Всплеск надежды, пока открывает дверь неверным ключом: шаги там внутри или показалось? Вот они посмеются, или он Веру отчитает. Пустая геометрия квартиры. Тихо. Никого.
Он снова бродил по гостиной, набирал ее номер. Перезванивала Наташа. Теплый голос женщины, которая плакала минуту назад. Что она сказала, не запомнил. Мобильник надо поставить на зарядку, пришлось сесть. В то же кресло, телефон аккуратно на подлокотник.
Мир скакнул на три часа вперед, там была Вера, она что-то говорила, кажется, собиралась на работу. Флейты «Болеро» сменил кларнет, Николай Иванович выключил будильник.
Боль в шее от неудобной позы, ноги затекли. Тяжело, с раскачкой поднялся. Тело будто налито водой. Надо собираться на работу. И надо думать, что делать дальше.
Дочери позвонил, когда к желтой мути от фонарей за окном добавилось серого, – у нее в Уфе уже было девять, детей отвела в школу. Рот свело, когда впервые произнес слова, которые в следующие дни пришлось повторять несколько раз для разных людей. Тревога, страх на том конце линии. Дочь сильная, в Веру, ей нужны действия. Приезжать ей смысла нет, на кого оставлять детей, да и чем она поможет на месте. Она будет обзванивать больницы, он пойдет в полицию и расклеит объявления. Она сверстает текст и пришлет на его почту, он распечатает в университете.
Николай Иванович рассчитывал отменить занятия, но опоздал – забыл дома карточку, и новый незнакомый охранник не хотел его пускать, пока не появился второй дежурный. Пришлось пойти на лекцию, курс истории России девятнадцатого века, который он вел уже лет двадцать, в тот раз была реакционная политика восьмидесятых. Рассказывал по памяти, конспекты или забыл дома, или они были на кафедре, куда уже не успевал зайти. К середине лекции студенты стали тихо переговариваться, кто-то сдавленно хохотнул. Худая девушка с короткой стрижкой, он не помнил ее фамилию, привстала – подняться во весь рост не давала крышка стола – и, смущаясь, сообщила, что эту лекцию он им уже читал.
На кафедре слабо пахло краской после летнего ремонта, от этого сразу заболела голова. Он коротко сказал Сергею, завкафу, по отчеству только при студентах, они дружат. Сказал одной фразой. Рот снова плохо слушался, не давал произнести невозможное. Слышали все, кто был в кабинете. Быстрые участливые слова, тревожные взгляды. Его зачем-то пытались усадить. Вопросы. Советы. Иди в полицию. И к волонтерам. Он не подумал о волонтерах. И дочь тоже. Сегодня его подменят, и завтра. И потом – столько, сколько нужно.
Появилась Марина, она методист на соседней кафедре, новость распространилась быстро. Присела рядом, попыталась снизу заглянуть в лицо, не произнесла ни слова, ее рука на его плече. Остальные коллеги отошли, тихо разговаривали друг с другом, будто перестали их замечать.
Николай Иванович в этот момент больше всего хотел, чтобы Марины сейчас не было в этой комнате, рядом с ним, чтобы этой женщины вообще не существовало. Он наклонил голову и поднял ладонь, словно отгораживаясь от нее. Она, все понимающая и всегда участливая, встала и торопливо вышла из кабинета. Все молча смотрели, как она закрывает дверь. Дребезг стекла от проехавшего под окном грузовика.
В тот день были волонтеры, оказывается, следовало обращаться к ним сразу. Был участковый с усталыми бесцветными глазами. Были объявления, которые плохо держались на канцелярском клее. На следующий день снова волонтеры, и еще один полицейский, разговор с ним Николай Иванович старался не вспоминать. Объявления на прозрачном скотче. Через несколько дней остались только объявления.
Через неделю приехал Сергей и предложил вернуться на работу.
– Дома ты себя с ума сведешь. – Он посмотрел на тонкую пачку листков с серой фотографией Веры. – А объявления можешь расклеивать по вечерам.
…Если тебе нужно – прочитал в его взгляде Николай Иванович. Надежда, подумал он, источник зыбкого утешения для самых близких людей. У остальных быстро побеждает логика.
Жизнь пошла по инерции. Университет, репетиторство, расклейка объявлений, дом. По выходным умеренное количество коньяка и телевизор, что-нибудь громкое, чтобы наполнить квартиру иллюзорной жизнью. Обмен редкими сообщениями в телефоне с друзьями, пара приглашений в гости – уже от второго он отказался.
С дочерью почти не созванивались. Сказать было нечего, да и общение у них не складывалось еще до этого (про себя он так и не научился ставить рядом имя жены и слово «пропала»). Никаких конфликтов или обид, просто с подросткового ее возраста у них не стало общих тем, кроме бытовых, а бытовые вопросы мало интересовали его и, очевидно, ее. Когда-то Николая Ивановича это тревожило, но он давно смирился. Дочь, вероятно, по этому поводу тоже не переживала. Она никогда не была папиной дочкой.
С Мариной сталкивались в коридоре университета, кажется, это происходило чаще, чем раньше. Он кивал ей, вежливо улыбался – как улыбался всякому знакомому. Теперь он видел, что Марина внешне, но не в поведении и жестах, сильно похожа на Веру – прямые плечи, светло-русые волосы, даже прическа сходная, такой же завиток огибает ухо, полосы бровей почти без изгиба, живой крупный рот. От этого в нем вновь поднялось угасавшее уже раздражение, которое, судя по реакции Марины, проявлялось на его лице при каждой встрече. Она стала реже попадаться ему на глаза.
Прошел месяц. Николай Иванович почувствовал, что может, хочет делать что-то лично для себя. Была суббота, восьмой час утра – спал он теперь плохо, не получалось добрать и по выходным. Встал и сразу, не умываясь, принялся расчищать рабочий стол. Выбрал в коробке газетный сверток, два больших куска и несколько мелких. Тарелка Товарищества Кузнецова, вероятно, конец 1890-х. Простая белая, с почти истертой золотой каймой, без рисунка, только синее клеймо на обороте – раскрывший хищные клювы на две стороны орел под короной и фамилия хозяина фабрики. Особой ценности не имеет, куплена, кажется, за триста рублей, можно попробовать.
После долгого перерыва получалось плохо. Неверные руки дрожали, куски норовили соскользнуть, когда удерживал их и ждал, пока схватится эпоксидка. Перебрал с клеем. Выступившие по краям излишки не были проблемой, как засохнут, можно их срезать лезвием, у него был целый запас «Невы» с той же барахолки. Но толстый слой между кусками привел к тому, что пазл не сложился. Последний осколок, небольшой, тонкий и длинный, формой будто крошечный ножичек, не вставал на свое место. Можно было разобрать сделанное, зачистить края, начать все заново либо пойти на «преступление». Николай Иванович взял надфиль и несколькими быстрыми движениями обточил кусочек истории. Примерил, обточил еще, с помощью зубочистки обмазал клеем, вставил, прижал. При Вере, несмотря на ее ироничное отношение к его занятию, он так никогда бы не сделал.
Поставил тарелку на ребро в коробку с песком. Вспомнил, что еще не завтракал и даже не умывался. Съел пару бутербродов с докторской, оделся и отправился на ежедневный ритуал. Он сам уже не знал, зачем это делает. Объявления на следующий день исчезали, кто-то исправно срывал их, срывал отовсюду: с информационных досок у окрестных подъездов, с остановок, с фонарных столбов. Объявления исчезали без следа – ни бумажного клочка, ни отпечатка скотча. Поначалу Николай Иванович удивлялся, потом злился: кому хватает бессердечия срывать такое? Но со временем он перестал гадать, почему это происходит, просто посвящал полчаса-час обходу района. Его маленькое противостояние реалиям этого мира.
В этот раз он был подготовлен лучше. Взял с собой эпоксидный клей, который использовал для фарфора. Попробуй теперь сорви.
Декабрь начался, но отказывался давать добро зиме, день был дождливый, ветреный, плюс четыре. Первое объявление – у своего же подъезда, поверх коросты из старых бумажных обрывков. Клей пропитал листок насквозь, проступил пятнами. Хорошо, что не нанес его туда, где портрет Веры. Смотрит на него спокойно, легкая, заметная только ему, улыбка.
Он вдруг понял, что и в его воспоминаниях она теперь все больше вот такая, черно-белая. После десятилетий вместе он не дал бы быстрый ответ, любил ли он жену. В итоге, конечно, сказал бы – да, любил и любит, и это было бы искренне. Но суть не в этом. Он просто не видит будущего без нее. Зрелый поживший мужчина, он не мыслит себя полностью самостоятельным.
Соседний подъезд, подъезды полудюжины домов вокруг, столбы. Со столбами сперва выходило неловко. Прижать подбородком зонт, снять колпачок, смазать клеем трепещущий на ветру листок, ухитриться прижать его к сырому пористому бетону. Первое объявление слиплось, скомкалось. Когда срывал его, размокшие бумажные лоскуты пристали к пальцам, остались бесцветными пятнами на подушечках. Сведет их дома ацетоном. Вторая попытка – приложил листок обратной стороной к столбу, тщательно намазал, но клей пропитал объявление насквозь, и его было уже не снять. В зеркально проступающем тексте было что-то издевательское, будто кто-то подшучивает над его бедой. С третьего раза вышло лучше – листок лег кривовато и с морщинкой, но сойдет.
Со следующими столбами было уже проще – закрыться спиной от ветра, быстрыми движениями нанести клей крест-накрест, развернуться, припечатать, разгладить. К остановке не пошел – сходит завтра.
Когда он вернулся домой, короткий день уже заканчивался. Николай Иванович включил в прихожей свет, повесил отяжелевшее пальто на крючок – высохнет ли до утра? Присел на пуфик, лиловый куб неприятного на ощупь велюра, полузаваленный шарфами, непарными перчатками и прочими обитателями прихожей. С усилием стянул ботинки, которые увлекли за собой мокрые носки. Застыл на несколько секунд в усталом оцепенении. Посмотрел перед собой, туда, где на стене напротив висело большое, в полтора метра высотой, зеркало. И тут же забыл про усталость, забыл про все. Из зеркала на него смотрела Вера.
Он отшатнулся на висевшую за спиной одежду, плащ Веры мягко соскользнул на пол. Она вздрогнула, всплеснула руками, вскрикнула, все это одновременно.
– Ты?
– Ты!
– Ты где?
– Ты где?!
Наваждение, подумал Николай Иванович. Оказывается, с ума сходят вот так, с ощущением нереальности: не только того, что видишь в зеркале, а всего вообще. Нереален я сам.
Он читал где-то, что бреду шизофреника следует потакать. А должен ли шизофреник потакать своим галлюцинациям? У него больно выкрутило в груди.
– Коля, что, сердце? Таблетки в буфете, ох, это у меня тут в буфете, у тебя там есть таблетки? Он прошел на кухню, выдавил дрожащей рукой из блистера два бурых шарика, положил в рот. Постоял, наклонив голову, опираясь рукой о шаткий стол.
Вернулся в прихожую. В зеркале было его отражение. А что еще он рассчитывал увидеть? Темные круги под глазами, серое лицо: как сказал Сергей, он «подсдал» за этот месяц. Странное слово, неопределенное и одновременно точное. Немудрено, он теперь редко мог проспать хотя бы часов пять кряду.
Ноги держали плохо, Николай Иванович прошел в спальню, прилег, не раздеваясь, на неубранную кровать. Пробовал читать. Потом слушать радио в мобильном приложении. Потом заснул.
Проснулся еще затемно, выключил бормотавшее радио. Стало очень тихо, из звуков только его собственное дыхание. По пути в ванную заглянул в зеркало: отпечаток подушки на щеке, растрепанные редеющие волосы. На неделе надо сходить постричься.
Серая гостиная. Решил обойтись без верхнего света. Сел за рабочий стол, включил лампу, бесчувственными от вчерашнего клея пальцами взял тарелку, осмотрел. С учетом перерыва вышло неплохо. Надо бы подкрасить стыки, чтобы выглядела совсем как целая, но заниматься этим не хотелось. Николай Иванович не любил этот этап, у него плохо получалось, и если швы были заметны, он чаще всего оставлял работу как есть и переходил к следующей.
Покопался в одной коробке, потом в другой. Восстановить можно любой предмет, восстановить можно все что угодно. Массивная статуэтка сидящей собаки. Лайка, тридцатые годы, ЛФЗ. Нет, отставил ее в сторону. В то утро хотелось выбрать что-то яркое и несложное. Фигурка румяной женщины в оранжевом сарафане. СССР, пятидесятые. Цветастый гребень кокошника расколот на несколько узорчатых кусочков. Сперва собрать все без клея: понять очередность действий, и, главное, чтобы руки запомнили, что и как держать, где прижимать. Потратил на это больше часа, осколки съезжали, не держались на своих местах. Ногтями, «Невой», ваткой с ацетоном свел с пальцев клей, но и это не помогло.
Еще пару раз вставал, чтобы заглянуть в зеркало. В отражении ромбики обоев, его куртка, куртка Веры. Его пальто, два ее плаща. С полки над вешалкой свисает купленный в Турции платок, синие восточные огурцы на белом шелке.
Пообедал в гостиной перед телевизором – жареная колбаса, бутерброд с сыром, чай. Ведущие с энтузиазмом рассказывали что-то скучное. Николай Иванович отметил, что едва может отличить, где передача, а где реклама. Впереди был целый свободный день, и он почувствовал себя совершенно одиноким.
– Коля, ты здесь?
Мурашки по спине. Испуг. Серый день, в прихожей полумрак. Он включил свет.
– Коля. Что это? Где ты? – Голос грустный, усталый и очень Верин. Не такой, каким он помнил его, а какой у нее на самом деле, низкий, грудной. – Коля, месяц. Искала, сама, с волонтерами… полиция еще…
– И я. Объявления…
– Объявления вешали с Наташей. Потом Настя приехала. Прости, я у тебя клей искала, коробка твоя с фарфором упала, я собрала, но что-то разбилось…
Показывает рукой туда, где в отражении темнеет гостиная. Выглядит виноватой и растерянной.
– И я, то же самое. Волонтеры, полиция. – Голос у него сухой и будто чужой.
Молчат. Смотрят друг на друга. Это Вера, настоящая. Живее, жизненней сохраненного им образа. Цветная. Волосы с рыжеватым отливом, вроде бы немного короче, чем были. Бордовое шерстяное платье, он не помнит такого, брошь в виде цветка – темно-зеленая эмаль листьев и гранатовое стекло лепестков, его давний подарок, еще из прошлого века.
– Так где ты?
– Я дома, а ты где?
– Вера, это я дома. Обои наши, видишь. Одежда.
И вот, смотри, на подзеркальнике помада твоя.
Он развинтил белый цилиндрик, показался темно-красный язычок. Слабый запах старых роз.
– Ты ушел. Я думала, может, ты ушел. Я столько всего думала. К той, Полинке.
– С которой ездили на конференцию год тому? Я даже не видел ее с тех пор.
Как легко говорить правду, когда она прикрывает что-то неприятное, о чем Вера не догадывается.
– Это не монитор? С камерой. Как в том кафе.
Она протянула руку, провела широко, всей ладонью, на зеркале остался бледный след. Он осторожно постучал указательным пальцем по стеклу. Нет, с монитором такого не сделать.
Вера помотала головой, запустила пальцы в волосы, отчего прядка над ухом встала дыбом. Вдохнула, выдохнула.
– Ты как себя чувствуешь? Питаешься… нормально? Готовишь себе?
– Полуфабрикаты в основном, иногда заказываю пиццу.
Конечно, это его Вера, какие могут быть сомнения. Николай Иванович уже чувствовал себя виноватым.
– В морозилке говядина, положи на пятнадцать минут в микроволновку, нарежь, потуши сорок минут под крышкой. И гарнир какой-нибудь.
Он отправился было на кухню, вернулся, Вера кивала, мол, ну что ты, делай как говорю. Наконец Николай Иванович послушался. Вынул из морозилки кусок, отряс над раковиной ледяную шелуху. Говядина показалась мясом мамонта. Кое-как настрогал, высыпал на сковородку, поставил на плиту.
Рысью бросился в прихожую, в зеркале увидел себя.
Прошел в комнату, раскрыл ближайшую коробку, развернул один сверток, убрал, достал другой. Без всякой цели, радовала сама перспектива. Все можно склеить, все можно восстановить, абсолютно все.
Запах гари, бегом на кухню, выключить газ, перегретую сковороду прямо с крышкой под струю воды. Забыл убавить пламя. Никогда не был любителем готовки, не видел смыла тратить время, когда можно вместо этого делать – да что угодно еще. Поставил сковороду на разделочную доску, сел ужинать. Куски пригорели ко дну, от каждого приходилось аккуратно, чтобы не повредить тефлон, отделять вилкой сухие волокнистые обрывки.
Вновь Вера появилась через два дня. Николай Иванович, не признаваясь себе, этого ждал. Разговор получился короткий, сумбурный и бестолковый. Вера была заплаканная, он убеждал, что зря она волнуется насчет Полинки, а встреча в зеркале происходит на самом деле, уж для него точно.
К следующему свиданию он подготовился. В ящике буфета лежала Верина цветастая тетрадь с записями рецептов. Достаточно было чего-то несложного, из того, что нравилось им обоим. Паста карбонара. Целых десять ингредиентов, зато процесс приготовления простой.
Они устроили совместный ужин в прихожей. Вера сделала лазанью. Говорили много и оживленно, как не общались уже давно. Вспоминали поездку в Италию, семь лет назад. Соглашались, что море в окрестностях Римини не лучше Черного. Спорили. Венеция показалась Вере душной, дорогущей и запруженной туристами. Музеи скудноваты – в галерее ни одной известной картины, только «Витрувианский человек», но к нему же не протолкнуться было. И карманники, помнишь, не стесняясь, прямо на глазах у нас, сумочку после этого всегда приходилось держать в руках… Запах к тому же странный, смесь свежего, соленого с моря и зеленой тухлости каналов. А здания – уйдешь с главных улиц, и все, голые стены, в потеках, штукатурка слоится, держат в порядке только главное, то, что напоказ, при таких-то ценах…
Для Николая Ивановича город был «концентратом истории», от помпезного Дворца дожей до гетто и Арсенала, куда они так и не дошли, до кладбищ и построек на соседних островах, на которые тоже не попали, пожалели платить по десять с чем-то евро за проезд на лодке. А переулки – минута ходьбы от любого туристического аттракциона, и уже никого, и тихо, случайный прохожий скорее из местных. Да, обшарпанные стены, мшистые зеленые полосы отмечают разные уровни воды в каналах, переулки шириной с квартирный коридор, но это же настоящая, незакрашенная история. Он говорил и все больше увлекался, и увлекал, как это происходило на его лекциях, и Вера сперва пыталась возражать, но потом просто слушала и смотрела на него так, как давно не смотрела.
Он провел бы целый отпуск именно там. Вера улыбалась, качала головой и настаивала, что все же идеальным местом был бы, например, Милан – там опера, а лучше Флоренция – там же Уффици. От мысли о сотнях мадонн у Николая Ивановича начинала ныть спина, но да, конечно, во Флоренции и истории в достатке. Они соглашались, что вот Рим идеальный выбор, и, наверное, можно было бы на следующий их юбилей поехать туда, если дочь с зятем снова подарили бы путевку или если сами отложили бы денег, если бы…
Они немного помолчали.
– Салюте э аморе!
Николай Иванович поднял бокал к зеркалу, она прицелилась туда же. У нее было вино, он налил каркаде. Синхронно не получилось, вышли два отдельных хрустальных звука. Это разрушило магию.
– А помнишь, как раньше пробовали друг у друга из тарелок. – Вера улыбалась, но голос был печальный. – Я не знаю, ты реален или все это моя галлюцинация. Так же не бывает.
Николай Иванович ничего не ответил, только подумал, что Вера точно настоящая. Если бы он силой воображения создал ее образ, эту ситуацию, она была бы другой, говорила бы по-другому. Она бы плакала, она бы радовалась, она бы осуждала. А она была спокойная и высветленная грустью, как рублевская богоматерь.
И раз он видит ее и знает, что она, Вера, настоящая, выходит, что и он жив, ведь так?
Их вечера стали регулярными, почти ежедневными. Николай Иванович не расстраивался, если Вера не появлялась, – значит, будет завтра. Встречи всегда были недолгими, но они успевали сказать друг другу, наверное, больше, чем раньше за целую неделю.
Николай Иванович потом не особо и помнил содержание очередного разговора. Какие у Веры были сегодня пациенты, ожидается новая волна гриппа, идет вакцинация. В университете будет конференция и его зовут в оргкомитет, «если он готов», и доклад тоже предлагают сделать, и для этого надо бы поработать с источниками, поездить в архив. Говорили о дочери Насте – Николаю Ивановичу последние дни никак не удавалось с ней созвониться, то она не брала трубку, то он видел пропущенные от нее. Вера рассказывала про внуков: ходят в школу, оба здоровы, никаких, в общем-то, новостей.
Про поликлинику, Николай Иванович признался себе, слушать было не то чтобы интересно. Но он замечал, что Вера оживляется, когда рассказывает что-то, хоть бы и про пациентов и их отиты. Его же она слушала с тихой печалью, будто сидела над фотографиями в старом альбоме.
Где-то в прохладных глубинах памяти были их первые с Верой свидания, первые годы жизни вместе. О чем они разговаривали тогда, чем были интересны друг другу? Он не мог вспомнить – Вера просто была, и этого, в общем-то, ему хватало. Кажется, говорил больше он. История – увлекательнейшая из наук, сборник самых ярких человеческих жизней. Князья, короли, императоры и их противники – знатные и простые люди с непростыми судьбами. Тогда, в молодости, Вера внимала, смотрела ему в лицо влюбленными глазами. Сейчас она тоже слушала, и взгляд тоже был теплый. И горький.
– Вера, – он прерывал сам себя, – тебе это интересно? А раньше, когда я постоянно что-нибудь рассказывал? Честно.
– Интересно было просто слушать.
Они не сговариваясь искали интересные обоим темы. Искали неспешно, торопиться, казалось, было некуда. Книги, его любимые аргентинцы, известные всем и не получившие мирового признания, но тоже мудрые, наполненные странной, бурной энергией жизни.
– Ты вроде читала все, что я тебе подсовывал из латиноамериканцев.
Она задумывается.
– Наверное, так: Борхес слишком выдумщик.
А остальные пишут… о понятном, конечно, но не близком мне. К тому же пишут чересчур просто, что ли. Не подумай только, что я…
– Да-да, я понимаю.
– Это хорошая литература, просто не моя.
– Конечно. Спасибо, что читала.
Улыбка. Улыбка.
– Ты же знаешь, мне больше…
– Да, русская классика.
– Ее бы всю перечитать.
Музыка, фильмы вроде бы не сильно увлекали обоих. Слушали и смотрели «то же, что все». Впрочем, тут Николай Иванович был не совсем прав.
– В концертный зал я каждый сезон по несколько раз хожу, и в театр. С Наташей. Это тебя не вытянуть было.
– Наташа…
– Знаю, тебе она никогда не нравилась. А она меня поддерживает. И сейчас на концерты тащит. На выставку ходили на той неделе… Ты же не сердишься?
– Конечно, нет.
Николай Иванович почувствовал легкость, будто исчез груз, который давил так давно, что он почти перестал его замечать. Не надо стараться быть кем-то, даже ради Веры, подумал он, достаточно просто жить, его энергии и интересов еще хватит на многое.
Обычно «сеанс» прерывался, когда кто-то из них покидал прихожую, и всякий раз на то находились причины: убавить газ на плите, наполнилась ванна, надо ответить на звонок. Чаще всего такие причины возникали у Веры. Николай Иванович никогда не признавался, но его удивляло, как легко она отходит от зеркала, зная, что «связь» оборвется. Он будет видеть только прихожую и часть гостиной, а как только отвлечется – самого себя в зеркале.
Однажды ему самому захотелось пойти к рабочему столу. Сказал, что, если она не против, он занялся бы фигуркой, и у Веры тоже нашлись дела на кухне и в гостиной там. В этот раз он знал по непонятным, но несомненным приметам, что Вера не исчезнет.
Прежняя дулевская невеста канула в его коробках, он долго ее искал, незлобно ругаясь. Вера, ее голос шел будто из прихожей, пошутила, что в этот раз уж она точно не брала. Нашлась другая той же серии, он не помнил, когда ее купил. В отличие от обычной для них красочности эта – неброская – оттенки лилового и бледнофиолетового, золотой контур на кокошнике почернел. Повреждения такие же, как у прежней. Ничего удивительного, тонкие части – самое слабое место. Есть один сложный осколок, который неудобно будет прижимать, но нет ничего невозможного. Все восстанавливается.
Работалось легко, кусочки вставали на место и держались. Он слышал Веру, обычные домашние звуки – шаги, дверь в ванную, вода на кухне, холодильник. Когда поставил фигурку сохнуть, почувствовал непривычное онемение лица: все время, пока работал, а Вера была где-то рядом, он улыбался.
Надо им иногда проводить время вот так, не сидя друг напротив друга. Молчать вместе – это тоже ценное общение. Он спросил, что думает об этом Вера. Ответа не услышал.
Следующие дни, несмотря на затяжные дожди и недосып, запомнились Николаю Ивановичу светлыми. На парах к нему будто бы стала возвращаться прежняя живость. Он всегда считался в первую очередь хорошим лектором. Никаких специальных техник и приемов, ему просто нравилось рассказывать, и еще, в этом он себе не признавался, приятно было находиться в центре внимания. Прочие составляющие преподавательской и научной работы интересовали его мало. Постоянно читал выходящие по его теме статьи в рановских журналах и университетских вестниках, но делал это для себя, просто потому, что это было интересно. Новые знания вплетались в лекции естественным образом, меняли их, и он мог растянуть тему на два-три занятия вместо одного, курс не укладывался в отведенные часы, что вызывало нарекания со стороны кафедры, хотя и сводилось лишь к укорам от Сергея.
Как следствие, в свои пятьдесят с небольшим Николай Иванович был всего лишь доцентом, и это могло стать потолком его карьеры.
Сейчас же ему захотелось большего. Казалось, надо найти силы, влиться в жизнь, быть активней, и жизнь ответит, примет, подхватит. Пришел к Сергею с предложениями по программе конференции – удивленные, внимательные глаза друга. Перечислял варианты тем, ощущая спиной, как переглядываются коллеги. Через несколько дней его, кажется, приняли таким, обновленным.
Как-то в обеденный перерыв зашла речь о докторской, и Сергей осторожно намекнул, что, возможно, Николаю Ивановичу тоже стоит подумать над темой. «Это тебя окончательно отвлечет», – не было сказано вслух. Об этом, пожалуй, рано. Но вот доклад стоит развить до статьи, потом может пойти в зачет диссертации. Он таки запросил доступ в архив, стал засиживаться там часов до семи.
Вечерами спешил через аномальную декабрьскую слякоть домой. Заглядывал в зеркало, еще не закрыв входную дверь, видел свое отражение, снимая пальто и разуваясь, бегал в прихожую проверить, пока разогревается ужин, и потом еще раз. Все это было лишним – Вера появлялась в разное время, но никогда не внезапно, Николай Иванович ее предчувствовал: по еле заметному, на грани слуха, скрипу половицы, шуршанию одежды, дыханию. Иногда стало казаться, что Вера с ним в квартире постоянно, просто вот они заняты своими делами, а вот теперь у них есть время друг для друга.
Давалась активная жизнь непросто. Николай Иванович никак не мог привыкнуть к тому, что спит один. Он оттягивал отход ко сну, дремал перед телевизором в гостиной и посреди ночи, с затекшим от неудобной позы телом, перебирался в холодную постель. Какое-то время прилив энергии позволял бороться с недосыпом, но ватная усталость копилась в теле. Николай Иванович бодрился, работал в архиве, как мог участвовал в делах по кафедре, но к вечеру все чаще мечталось проспать целый год, избавиться от тяжести, которая его почти обездвиживала.
Однажды он не заметил появление Веры. Погода давила, и он, придя домой, хотел лечь спать без ужина, а может, просто завалиться не раздеваясь и немного подремать. Заставил себя встать и переодеться, пошел умываться и будто наткнулся на Веру. Она выглядела расстроенной.
– Вызвала слесаря из управляющей, перекрывал стояк, – пожаловалась Вера.
Николай Иванович почувствовал себя виноватым. Он не был мастером, делающим все по дому своими руками, но с мелкими поломками вроде протечки трубы справлялся.
– Тысяча шестьсот за это, представляешь! И приборы учета, говорит, межповерочный интервал закончился, придут еще раз. К тому же они старые, их в любом случае менять. Пять тысяч только за работу, представляешь? И еще сами счетчики. А у меня такие расходы сейчас…
– Давай перекину тебе деньги.
Николай Иванович достал телефон, открыл приложение, набрал пятнадцать и три нуля, с запасом, нет, пусть лучше двадцать тысяч, нажал «Отправить».
Взглянул на Веру. Та смотрела на него с улыбкой, какая бывает, если немного развеселить опечаленную женщину, – в лице и свет, и грусть, и благодарность.
– Пришло? Проверь.
Вера помедлила, потом ушла в комнату, ее долго не было. Николай Иванович подождал несколько минут, потом сам отправился в гостиную, сел на диван, взял телефон. «Перевод не может быть доставлен». Вот так. Отправил еще раз. И еще. Сообщения приходили с запозданием. Не может быть доставлен.
Он звонил в поддержку. Долго слушал притворяющийся живым человеком автоответчик, расписывающий новые продукты банка. Продраться через его рекламный задор до оператора не удавалось. Время ожидания восемь минут, семь, девять. Затем звонок сбрасывался. Он перезванивал, все больше раздражаясь, он кричал на несуществующего собеседника – строчку программного кода, имитирующую жизнь.
Прошел в ванную, осмотрел трубы, встал на колени и пошарил там, куда не мог заглянуть, – везде сухо. Включил воду – смыть с пальцев комковатую пыль, глянул на счетчики. И на красном, и на синем цифры замерли. Он пустил воду до отказа, правые колесики должны были быстро крутиться на обоих, но они не шевелились. Пролистал галерею в телефоне – нашел фотографии счетчиков месячной давности. С тех пор показания не изменились. Выходит, сломались оба.
Следующим вечером Вера не появилась, и вечером после этого тоже. Такое однажды уже было, но на этот раз Николай Иванович почувствовал тоску. Он много времени провел на неудобном пуфике в прихожей и не выспался.
Утром автобус долго тащился по пробке, и Николай Иванович, чтобы успеть на занятия, вышел за остановку до университета, побрел по узкому тротуару вдоль бесконечной, сколько хватало взгляда, ленты медленно ползущих машин. До Нового года оставалось меньше десяти дней, но предпраздничной атмосферы не ощущалось. Уличные растяжки с иллюминацией и пыльные гирлянды в витринах магазинов, кажется, не убирали с прошлого года. Погода все еще стояла осенняя, было сыро и грязно: каша из земли и листьев на неубранном тротуаре, бурый, напоминающий ржавчину налет на машинах: черных, серых, грязно-белых, тускло-бордовых.
Облака, размазанные по небу, будто полосы на неаккуратно выбеленном потолке, не двигались и не меняли форму. В безветрии сочившаяся сверху мелкая морось почти зависла, и он шел сквозь нее, так что зонт не спасал – пальто от груди и ниже напиталось водой, но холода он не чувствовал.
В вестибюле университета увидел Марину, она стояла в стороне и аккуратно, держа на отлете, складывала зонтик. Белое короткое пальто, икры в светлых забрызганных колготках. Похоже, она недавно постриглась, прическа та же, но выглядит… аккуратней, он не нашел более точного слова.
Она заметила его, опустила глаза, смутилась, но быстро собралась, подошла. Обеспокоенно покосилась на его намокшее пальто, заглянула в глаза, так, как смотрела раньше. Они пошли по коридору вместе. Короткие реплики о погоде, о делах на кафедре, пожелания хорошего дня – оба усмехнулись тому, как формально это прозвучало. Бывшие заговорщики, чей секрет у всех на виду.
После занятий он снова встретил ее у выхода. На этот раз не случайно. Скрывая за твердостью смущение, она спросила:
– Проводишь меня немного?
Он сдержанно улыбнулся, пожал плечами – почему бы нет. Дождь закончился, сумерки еще не наступили, и было теплей, чем утром. Они шли рядом, чуть ближе, чем следует держаться коллегам. Он чувствовал исходящее от нее мягкое, живое тепло. Иногда их руки почти соприкасались, тогда он отодвигался, но вскоре снова ощущал ее плечо.
Говорила в основном она. О фильмах, немного о книгах. Что-то о бытовых проблемах. Николай Иванович не столько воспринимал смысл, сколько слушал ее голос. Резковатый и вместе с тем мелодичный.
Иногда она делала паузу и косилась выжидательно, будто давая возможность говорить ему. Но делиться событиями своей жизни ему не хотелось. Для этого была Вера, и повторять то же самое другой женщине было бы чем-то вроде предательства.
– Коль. – Марина приостановилась, заглянула в глаза. – Как ты? Как ты все это время?
Может ли он сказать Марине то, что не позволяет себе обсудить с Верой? Он долго не отвечал, и они шли молча, рассматривая отсветы на сыром асфальте под ногами. Наконец он собрался духом.
– Честно, Марин, я стараюсь жить, но все будто умерло. Мне последние дни все чаще кажется, что все вокруг ненастоящее. И я тоже.
После сказанного он ждал душевного облегчения, но ничего не изменилось. Онемение в груди. Марина не ответила, только взяла его под руку. Подошли к ее дому. Перед подъездом она повернулась к нему, хотела что-то сказать, но только вздохнула и открыла дверь. Он зашел следом. Стояли вместе в лифте, очень близко, она слегка ткнулась носом в ворот его пальто, не игриво, без эмоций. Неловкое топтание на лестничной площадке, пока она ищет ключи, неловкость, пока они по очереди разуваются и снимают верхнюю одежду. И вот он стоит у окна в ее единственной комнате и ждет, когда она приготовит чай на кухне.
Она подошла, обняла его за плечи, легко, едва ощутимо. Он повернулся. Она запрокинула голову, закрыла глаза, прижалась губами к его губам, стояла так, вытянувшись, искренняя и нелепая. Он попытался ответить на ее поцелуй, она почувствовала это, задышала чаще, выставила ногу вперед, вжалась в него бедром. Они постояли так некоторое время. Наконец она отстранилась, ее лицо исказила жалость – к нему, к себе? Отвернулась и быстро прошла в ванную, включила воду.
Когда он обувался, слышал через дверь ее всхлипы – редкие и громкие.
Он долго не мог попасть домой – ключ провернулся в дверном замке на четверть и отказался двигаться дальше. Он давил, вытаскивал, осматривал, снова вставлял, снова давил, до немоты в пальцах. Ключ гнулся, грозил переломиться, но по чуть-чуть проворачивался, и через несколько минут замок поддался.
Дома было тише, чем обычно. Привычный уже покой комнат. С улицы звуки будто бы не проникали. Впервые с тех пор, как все это случилось, сквозь тучи проступило солнце, серебристое, красивое и холодное. В его непривычном резком свете квартира стала чужой, мебель и другие предметы представились просто геометрическими формами с длинными, уходящими за пределы комнат тенями. Все срослось в блеклый монолит. Можно попробовать сдвинуть то, что имеет форму стула, или то, что прежде представлялось коробкой, но прикасаться к ним было страшно.
Осторожно, стараясь ничего не задеть, он прошел в прихожую. В зеркале была квартира Веры, но самой ее не видно. У нее тоже солнечно, и свет ярче и теплей, чем у него. Раньше он не обращал внимания, но сейчас видел различия в обстановке. Исчез, и, кажется, давно, турецкий платок, поверх плаща Веры висит ее зимнее пальто, из-под меховой оторочки виден только рукав, он зеленее, чем этот же плащ в его прихожей. А вот обе демисезонные куртки, похоже, на тех же крючках, что и больше месяца назад. Нет только пальто, в котором он был в тот вечер.
Он простоял так неопределенное время, долго, а может, и совсем немного – тени если и сдвинулись, то неуловимо. Там глухо щелкнул замок. Вера. Поставила свою нестерпимо красную сумку и пакет из продуктового на пуфик, разделась. Прошла в комнату, на него даже не посмотрела. Слабый шум воды на кухне. Еле слышный звук закрываемого холодильника.
Он позвал ее, негромко, будто боялся испугать своим неожиданным появлением. Вера пришла нескоро, села напротив. На ней какой-то незнакомый халат. Лицо усталое, отекшее, такой он ее никогда не видел. Смотрит перед собой, его не замечает. – Вера, Вера, Вера!
Он мягко шлепнул ладонью по зеркалу, оно содрогнулось, ударил еще, и еще, уже настойчивей, кулаком, но она не обратила внимания. Достучаться до нее. В гостиную, выдрать из застывшего мира неделю как сохнущую фигуру лайки, крупную и увесистую, скульптура отделилась от стола с сухим треском. Снова в прихожую.
Ватные пальцы плохо слушаются, замахнулся тяжелым фаянсом, наотмашь, неловко ударил по зеркалу, стараясь не попасть по Вере. Через всю поверхность пробежали две серебряные трещины. Вера испуганно вскочила, разломилась надвое вместе с прихожей. Из зеркала вывалился кривой кусок, и разом, будто в нем что-то лопнуло, оно распалось на много осколков, самые большие величиной с ладонь. Они посыпались к ногам, чудом не задевая. Лишь в нижней части рамы осталось несколько фрагментов, похожих на крупные встопорщенные чешуйки.
Там, где раньше было зеркало, обнажились бежевые обои. Те, что вокруг, – были более светлого, кремового оттенка, должно быть, подвыгорели, хотя света в прихожую проникает немного. На раме провисли длинные, едва различимые нитки паутины. Они медленно колыхались на неощутимом сквозняке и единственные казались живыми в окончательно помертвевшем мире.
Вера застыла, обмерла. Пол засыпан осколками зеркала, они повсюду – на линолеуме, в обуви, поблескивают в корзине для зонтов. Только внизу, на раме, удержались зубцы, похожие на встопорщенные чешуйки.
На шум из спальни выбежала Настя, сжимая в руке косметичку, – должно быть, укладывала чемодан.
– Мама, что тут у тебя?
Вера попятилась, под ногами захрустело.
– Подожди, я другие тапки принесу, а то нанесешь стекла в комнату.
Настя метнулась в спальню, вернулась, бросила в дверном проеме мятые шерстяные шлепанцы. Вера неловко отряхнула халатик, сунула ноги в непривычную невесомую мягкость, широким шагом переступила через осколки, в гостиной без сил опустилась в кресло.
– Мама, ты сиди, я все соберу.
В сознании Веры ширилась пустота, она без всякого смысла смотрела за окно. Мягкий снег отливал оранжевым в ярком морозном закате.
Из прихожей слышался скрежет сметаемого стекла, бряканье в мусорном ведре. В ванной завыл кран, дочь, должно быть, собирает стеклянную пыль на мокрую тряпку.
– Все, мама, готово. – Настя вытерла мокрой рукой лоб, жест один в один, какой был у Коли.
– Вот почему ты не стала его завешивать? – сказала Настя с досадой. – Ну теперь хоть просиживать в прихожей не будешь, надеюсь.
Вера посмотрела на часы.
– Ох, дочка, тебе уже такси бы вызывать в аэропорт.
Настя всплеснула руками, побежала в спальню, продолжила говорить через открытую дверь.
– Мам, и вообще пора бы уже решиться. Хватит себя изводить. Говорю же, и комната для тебя у нас есть, дом большой, и в клинику возьмут тебя на ура. Сама им позвони, вот прям завтра.
– И с внуками…
– И мне помогать будешь, конечно. Но я же не из-за этого. Что тебе тут одной.
Вера покивала, с трудом поднялась из кресла.
– Подумаю, ты одевайся скорей.
Через минуту Настя выпорхнула из спальни, наспех застегнутая, держа пластиковый розовый чемоданчик на весу, чтобы не оцарапать паркет.
– Все, провожай меня.
Пол в прихожей еще влажный. Дочь клюнула Веру в щеку и вылетела на лестничную клетку. Бряканье чемоданчика о ступени. Вера со вздохом заперла дверь. Огляделась.
Паутинки в пустой зеркальной раме заколыхались, стали истончаться и одна за другой растаяли.