Две минуты
Родилась в Москве, имеет экономическое и психологическое образование. Работала корреспондентом в журнале «Коммерсантъ-Власть», редактором в журнале «Русский репортер».
Где-то между тем, как сходит солнечный день и начинаются сумерки, всегда есть две минуты «мягкого времени» – когда все вокруг немного обнимается. Кажется, что в эти мгновения злиться на тебя будут меньше, ты сможешь все поменять, тебя все простят и все сложится наилучшим образом. В две мягкие минуты, пока дело идет к закату, день топчется перед выходом и дает немного тепла. «Это тепло можно поймать и немного согреться», – думал Олег Селиверстов, сидя съежившись от холода у себя на кухне. В доме плохо топили.
На плите кряхтел чайник.
– Неинтересный ты, – сказал вслух Олег чайнику.
И себе сказал.
Уличный пейзаж рисовал настроение. За окном моросил мелкий дождь со снегом, антенны на крыше соседней пятиэтажки растопырились и кололи воздух. Мерзко покрикивали вороны. Олег так и не смог договориться с этим миром на оттенки. Он ждал этих двух минут – но солнечных дней не было уже давно.
Локоть Олега съехал по скользкой папке с документам – бумагами о разводе. Если бы только было бы солнце и появились бы эти две минуты. Становилось так тоскливо, так тянуще на душе: от себя, от шахты и этого пропитанного углем города.
Когда-то давно Олег был пацаном, который вдыхал эту угольную пыль на улице, громко кашлял и смеялся. Стучал ногой в дверь соседке Марине и убегал. Марина, худая длинная девочка с первого этажа, обычно не открывала. Один раз Олег принес ей в подарок красивую палку – и ей ужасно понравилось. Она таскала за собой везде эту обрубленную ветку, а Олег пух от гордости. Летом они с Мариной раскрашивали палку красками и шли в ближайший лесок играть. Перед Новым годом надевали на нее мишуру, и выходил посох, всегда более настоящий, чем во всех мультфильмах, что они видели по телевизору. Загадывали желание поехать в соседний большой город за подарками. И просили вещи, которые им и так бы купили родители, – вроде перчаток для занятия хоккеем Олегу или Марине новый пододеяльник.
Уже подростками они с Мариной много сидели на лавочках около подъездов. Она выходила из дома при любом удобном случае – ее нервировал громкий телевизор и вообще громкие голоса бабушки и мамы. Марина фыркала. Выдыхала зимний пар. А Олег все – поплыл совсем.
Вечерами дома в кровати он ворочался с боку на бок, все вспоминал это фырканье. И дыхание. И вообще, кроме Марины, никого в своей жизни не видел. Он, Марина – и это все, что есть сейчас вокруг навсегда. – Я бы вообще все что угодно делала, лишь бы уехать отсюда, я бы или писала, или там по математике чего-то делала, – сказала она как-то.
– Мне такая мысль в голову не приходила, – ответил он.
– Неинтересный ты.
Олегу было все равно, чем заниматься: он много читал и много размышлял, но его деятельность никогда особо не волновала.
– Ты это самое. Мало надо. Пресперктивы где? – спросила Марина.
– Перспективы.
– Неважно. Важно, что тут – унылое говно.
Олег всегда отвечал на это молчанием: весь Маринин бунт, громкость от ее семьи в ней он глушил собой, прижимал к земле, заливал дождем. Марине легчало – снова можно было обсуждать одноклассников, лежать вместе на снегу, лежать вместе в постели.
Что делала Марина – ему было ну совсем неинтересно. Она продавала что-то, кажется, и, кажется, много работала. Окончила ли она вообще школу? Ему же самому нравилось просто быть – и вообще ничего не делать.
После школы он начал таксовать: теперь можно было ездить по знакомым улицам часами и рассуждать о жизни. Хотя в целом он был готов пойти в шахту даже «лопатой». Что развело их с Мариной – этот унылый город, который пожалел немного солнца? Унылый он сам?
– Слушай, я это – я очень благодарна тебе и ты мой самый лучший друг. Ты добрый. Предлагаю дружбу нам, короче.
– ?
– И развестись я хочу. Вот. – Марина протягивает какие-то бумажки.
Туман. Туман. В голове туман почище того, что на улице. И что остается с этим сделать? Только промолчать и согласиться.
Олег с ужасом вспоминал эти ее слова, и вспоминал их каждый день. Как будто бы его нога ушла от него, но сказала – давай останемся друзьями. Или ему помахала его рука. Часть тела попрощалась с ним. Осталось только согласиться с этим и умереть.
На подоконник сел ворон: осуждающе глянул и мерзко крякнул.
– О! Ну и что ты смотришь? Поесть тебе?
Олег поднялся и потянулся к хлебнице. Ворон поглядел на палку в мишуре в углу кухни. Каркнул. Улетел.
– Каркнул как плюнул, – сказал Олег.
Уже довольно давно он разговаривал сам с собой. Грустил и ни с кем не общался. Потому что нет смысла говорить с кем-либо, кроме как с ней. Развлекал себя как мог – бесконечно шнырял по городу, ходил в лесок, притворялся больным и прогуливал работу. Вообще не пил. Придумывал себе друзей. Придумывал себе девушку, придумывал себя другого.
Марина уезжала в город.
Олег вдохнул и набрал Маринин номер.
– Я тебе тут хотел сказать… что я к тебе, конечно, как к другу не отношусь.
– Это понятно, – сказала Марина.
Олег осознавал, что все не то, надо сказать что-то важное, сильное. И про их детство, и про то, что он чувствовал в этом городе, и про то, что он там заботливый и все такое. Вообще про то, что такое дом! Что-то главное сказать.
– Знаешь, есть вот такие две минуты времени удивительные – между тем как день заканчивается и начинаются сумерки. Мы с тобой как-то сидели на лавочке уже ближе к вечеру, и появился такой мягкий-мягкий свет. Я тогда предложил тебе выйти замуж, и ты согласилась. Тогда невозможно было сказать «нет», я считаю. Вот эти две минуты. Ну погоди, ты помнишь вот этот момент? Нет. Ты чувствовала вот этот момент?
Марина молчала. Вздыхала, фыркала и молчала в трубку.
Олег попрощался, достал заявление о разводе, все заполнил. Подписал. Беспресперктивно.
Александра Бруй
Красные ворота
Родилась в Узбекистане (Узбекской ССР), выросла в России. Работает редактором. Публиковалась в альманахе «Пашня», сборниках «Твист на банке из-под шпрот», на портале «Сигма». Живет в Туле.
В темной комнате на полу сидит молодая женщина. Перед ней лежит и светится телефон. «Был в сети был в сети был в сети был был», – раздается тихое пение.
Экран медленно темнеет, и женщина, замолкая, дотрагивается до него пальцем, оживляет. «Был в сети был в сети был».
Утром она ходила к сестре, сестра сказала: «Умидка, давай курпачи[2] подошьем», потом: «Помоги с уборкой, все равно сидишь!» Сейчас и завтра не нужно идти, не просили. Сейчас можно делать что хочешь, и Умида сидит.
На следующий день улица кишлака стоит еще без людей, Умида идет вдоль домов по серо-желтой дороге. Петухи глухо орут в закрытых курятниках, простуженно всхлипывают ишаки. Ветер, как всегда в феврале, злой и бросается мучнистой песочной пылью в глаза и за шиворот.
Умида кутается в пальто – черное в ромбах, без пуговиц, не пальто вовсе, а отцовский чапан до пола, поправляет колючий платок. Идет она быстро, но смотрит по сторонам и успевает гадать по воротам: «Вот здесь, – она думает, – сын уехал или отец, а может, два сына поехали – ворота железные, с резьбой; в углах краской позолотили. Красиво!
У этих хорошо тоже – на стройке сын, там – отцу пришлось, старику, поехать».
Умида подходит наконец к нужному дому, простому, как все в кишлаке: долгая глина, быстрый песок, чуть-чуть соломы. Ворота – гранат с золотым; дутые треугольники, квадраты, кружки. Умида дышит на руку и жмет на звонок, дышит на вторую и давит еще раз.
Квадрат с треугольником делятся на два, круг становится полумесяцем.
– Ты, Умида? Поняла! – Сонная женщина протягивает пакет. Дверь она держит как щит, тихонько выглядывая.
Уже дома пакет сползает на пол, Умида растирает красные руки. Затем берет телефон, смотрит.
Дилшат был в сети второго февраля в двенадцать. Неделю назад. Умида набирает номер, звонит сестре, слышит:
– Алло, Умидка, на рынок сейчас поедем, риса нет, муки мало, приходи!
И она идет.
Умида, сестра с мужем-муллой, две дочери едут в машине почти без слов. Мулла молчит, грустный, значит, все молчат. У развала с орехами говорит:
– Позвоните потом, сумки заберу.
Сестра с дочерьми оживают.
– К Замире свататься приходили. Парень красивый, на всех фотографиях улыбается. Вернется через год, познакомятся. Дороги, говорят, чистит. Москва! Эй, хоть бы и пораньше, ну кто знает, когда? – говорит сестра. И потом серьезно: – Дил-шат звонил?
– Да. Тебе нитки нужны? Пошли!
На рынке жарится рыба, над тандыром танцует пар. Лепешки смазывают маслом и кутают в одеяло. Бубнят женщины, приглядываясь к рису. Девочка по заданию матери поправляет лопаткой чай – делает горку в мешках с листочками-запятыми.
Купили муку и рис, сладости, дочкам на платья три метра поплина в блестках.
– Давай и тебе возьмем?
– Не нужно, спасибо.
Уже уходя, встречают Лолу и Адлию – двух старух, укутанных в малахит с вишневым, в завитушках и вышивке.
– Сын деньги присылает, успел бы приехать! Навруз[3], потом помирать пора… Хоронить кто будет? – причитает одна.
На ее сморщенном подбородке Умида замечает толстый и длинный волос, растущий из жирной родинки. Смотреть не хочется.
Мальчишка-мясник за дальним прилавком перекладывает потроха из таза в пакет покупателя. Черные пятна отбитой эмали, стылая кровь, иней, газета, длинные бесконечные потроха. «Ничем не пахнет», – думает Умида.
У сестры варят плов, достают соленые помидоры. Молча едят. Хихикают девочки. За чаем сестра предлагает остаться. Но Умида спешит и уже идет домой людной улицей.
– Как дела? Дилшат скоро? Навруз ведь!
– А ваши? – отвечает, пряча глаза от новых соседских ворот.
Подойдя к дому, в кармане находит деньги и минуту смотрит на них, стоя под фонарем. Долго возится с ключами и наконец входит в дом. Скидывает пальто, вглядывается в телефон. «Был в сети второго февраля в двенадцать».
Включает свет, комната лениво желтеет, как на старом отцовском снимке. Принесенный утром пакет Умида встряхивает над машинкой, выпадает ткань – зеленая с бахромой, нитки, тесьма блестящая и колючая. Умида придвигает стул. Машинка молотит, свет не хочет светить, ткань ползет со стола и обратно.
«Был в сети второго февраля в двенадцать», – читает Умида, лежа в кровати. Сестра написала, что не подсовывала деньги. Врет.
Утро идет привычным маршрутом. Кишлак спит, ишаки кашляют и тревожатся по дворам, петухи глухо орут. Умида звонит в ворота. Гранат с золотым блестит иголками инея, пар от дыхания вытаивает круг в другом, выпуклом, круге. Выходит женщина, берет пакет, хочет что-то спросить, но Умида кивает:
– Идите скорее спать! Рано и холодно.
И спешит обратно, не глядя по сторонам.
Через пару часов Умида закрывает ворота своего дома на ключ. Они деревянные и белесые, кое-где видны серые трещинки. «Были новые один год, а теперь лысые», – думает Умида.
Она идет через дорогу, подходит к чужому дому. Ворота железные, бугорки от слоев плохой краски. Звонит. Открывает седой старик в пыльной шерстяной шапочке.
– А, дочка Умида, проходи, – приглашает ладонью в дом.
– Нет, спасибо, деньги я принесла. Сено купите, моя же очередь.
– Зачем? Подождем, – говорит старик, – потерпим.
– Это Дилшат прислал, возьмите!
Но старик прикрывает дверь, отмахиваясь.
– Баранов твоих прокормим, всего три. Терпит!
Ветер стих. Дети играют в футбол. Мяч устало шоркает по пыльной дороге. Дух мерзлого сена и молочного пара плывет по улице. Умида идет к другой, старшей, сестре.
У нее шумно и много внуков, она не помнит всех по именам. Четыре невестки и муж-старик здесь, все сыновья в Оренбурге. Дом большой, ковры пружинят, все курпачи лежат шелковой стороной вверх. Пахнет горячим тестом, перцем, тушеной говядиной, луком. Невестки в платках и нарядных платьях чистят, скребут казаны, снимают и вешают шторы, приносят чай.
В пиалу Умиде проскальзывают чаинки – рубленые листки из чайника, укладываются на дно. Старшая сестра подливает и себе, берет с тарелки пирожное, откусывает. Сыплется кокосовая стружка.
– Хорошо тебе! Детей нет, шума нет, сама себе хозяйка!
– Зачем же согласилась? С детьми его.
Старшая сестра смотрит на Умиду, обтирает от крошек губы:
– Гули, принеси чаю еще, остыл этот!
Девушка с каштановыми волосами и заколкой-бабочкой приносит и ставит на стол сине-золотой чайник.
– Ты за отцом ухаживала, а мне что? – спрашивает сестра, провожая невестку взглядом. – Дом теперь твой, а люди говорят, как ветхий стал. Но я-то у себя хозяйка!
Умида берет пиалу, чай допивает глотком. Минуту смотрит, как в другой комнате встает на ножки и падает маленький сестрин внук.
Домой идет быстро. Входя, замечает, как двери скрипят, открываясь. Оглянулась: вдруг кто услышал? Только старые тополи, вспученные стволы виноградных лоз, пыль.
Дилшат был в сети второго февраля в двенадцать. Умида шьет весь день, забыв поесть.
Рано утром идет через спящий кишлак, несет сверток. Петухов не слышно, ишаков не слышно, все стоит мертвое и не дышит. Умида звонит, отдает, получает тяжелый сверток, бежит домой.
Дома она сбрасывает чапан, вяжет крепче платок: вокруг шеи, спины, груди. Открывает сверток. Пакет шуршит, там снова пакет. Внутри – банка краски.
На улице все еще мертво и кое-где фонари. Умида окунает кисть и мажет ворота, окунает кисть, мажет.
Спешит, смотрит в банку – должно хватить. Мажет бережней, чтобы следить за краской. И вот, наконец, закончила, можно войти во двор. Умида держит дверь за изнанку, проходит на цыпочках. Воздух крепко окрасился тяжелым бензинным запахом. «Ничего, пройдет». В доме она садится на пол, стягивает платок. Волосы прилипли ко лбу и мокро лежат на шее. Умида молчит, дышит, смотрит на испачканные краской руки. «Красная. Это хороший цвет».
Дилшат был в сети второго февраля в двенадцать.